Ольга Глазунова - Иосиф Бродский: Американский дневник

• Название: Иосиф Бродский: Американский дневник
• Автор: Ольга Глазунова
• Издательство: Нестор-История
• Жанр: Культурология
• Год: 2005

---

Учитывая присутствующее в поэзии Бродского представление об изгнаннике как о "вещи", можно понять, что хотел сказать автор определением "Суть пространство в квадрате": он (призрак) одновременно совмещает в себе две "вещи", двух изгнанников. Его путешествие по Литве — это не словесные доводы ("проповедь лучших времен" — тех времен, которые остались в прошлом), а (прибегая к словарю, выбранному самим Бродским) наглядная агитация.

И если в XIV строфе фраза ("Бьюсь об заклад, / ты готов позавидовать") выражает недостаточную уверенность Бродского в том, что ему удалось приблизить собеседника к своему мировосприятию, то уже в XV строфе поэт не сомневается, что тот разделяет его чувства, и просит его: "Не завидуй. Причисли / привиденье к родне" (которая осталась в Литве), "к свойствам воздуха".

Воздух, по Бродскому, — это сам призрак (он такой же незримый) + "место без времени. Собственно воздух", "абсолютная пустота", то есть то, что в настоящий момент созвучно настроению автора. Сравните: "Воздух, бесцветный и проч., зато / необходимый для / существования, то есть ничто, / эквивалент нул " ("Полдень в комнате", 1978). Кроме того, воздух является средой, в которой распространяется звук — "мелкий петит, рассыпаемый в сумраке речью картавой". Сравните: "звук растворяется в воздухе" ("В Англии", 1977). Сочетание этих качеств определяет новое мировоззрение автора.

Как воздух необходим для существования человека, так и речь необходима для существования поэта. Но в новых условиях эта речь не способна "утолить аппетит / новой Клио, одетой заставой" в силу того, что обращена она в "место без времени", то есть к тому, что не имеет связи с реальностью, с историей, разделившей страны границами. Поэтому Муза Бродского — не Муза истории Клио, а Муза утраты — Урания[68], для которой границы не имеют значения.

Урания — "Муза точки в пространстве" (звезды, предмета или человека, воспринимаемых на большом расстоянии) и "Муза утраты" — может "сполна оценить постоянство", с каким поэт обращается к прошлому. Строчка из десятой строфы стихотворения: "Место, времени мстя / за свое постоянство жильцом, постояльцем" (выделено — О.Г.) указывает на то, что "постоянство" связано именно с прошлым). Каждое обращение сопряжено с болью, вместе с тем воспоминания питают воображение поэта, это своеобразная "расплата" за возможность писать: "за движенье души".

Интересно отметить, что в XV строфе присутствует двойной намек, своеобразная перекличка между автором и образом вождя мирового пролетариата: с одной стороны, "энергичная проповедь лучших времен"; с другой, — описание "картавой речи", которая была свойственна и поэту, и Ленину.

Возможно, в стихотворении Бродский иронизировал над той позицией народного трибуна, которую он невольно занял в разговоре с другом. А может быть, в этом есть скрытый подтекст, обращение к фразе, определяющей тематику стихотворения в целом: "цель оправдывает средства". Однако в данный момент эта фраза приобретает другое значение: прошлое является средством, необходимым для достижения цели — обретения творческого подъема и возможности писать.

Обращением к прошлому как к источнику вдохновения объясняется "привязанность пера к букве", то есть желание сочинять. Об этом говорится в следующей строфе стихотворения:

XVI
Вот откуда пера,
Томас, к буквам привязанность.
Вот чем объясняться должно тяготенье, не так ли?

На совпадение точек зрения автора и его собеседника по этому вопросу указывает обращение "не так ли", которое употребляется как вопросительная добавка к утвердительному по смыслу предложению в том случае, если мы хотим получить формальное подтверждение тому, что говорим.

Скрепя сердце, с хриплым "пора!" отрывая себя от родных заболоченных вотчин, что скрывать — от тебя! от страницы, от букв, от — сказать ли! — любви звука к смыслу, бесплотности — к массе и свободы — прости и лица не криви к рабству, данному в мясе, во плоти, на кости (…).

Воспоминания — это то общее, что есть у автора и его собеседника; отсюда "отрывать себя от родных заболоченных вотчин" значит "отрывать (себя) — от тебя". Кроме того, обращение к памяти — источник творчества, поэтому "отрывать себя от родных заболоченных вотчин" значит отрывать себя "от страницы, от букв". И в этом присутствует философская закономерность: обращение к прошлому так же естественно и необходимо, как стремление "звука к смыслу" (так рождается песня) и стремление "бесплотности — к массе" (так рождается человек, в котором материальное (масса) сливается с духовным (бесплотностью)). Это так же естественно, как любовь "свободы… к рабству". Предчувствуя реакцию собеседника на последнее замечание, автор просит его не кривить лица. Видимо, вопрос этот вызывал в свое время много споров.

Трудно однозначно истолковать фразу Бродского о любви свободы к рабству. Возможно, в ней заключен смысл, сходный со смыслом фразы: "всякий выбор есть по существу бегство от свободы" ("На стороне Кавафиса", 1977). А может быть, за ней скрывается неспособность поэта объяснить свою привязанность к прошлому с точки зрения логики.

В эссе "Полторы комнаты" Бродский пишет о том, что для него принципиально важным является возможность писать воспоминания о своих родителях на английском языке: "Писать о них по-русски значило бы только содействовать их неволе, их уничижению, кончающимся физическим развоплощением. Понимаю, что не следует отождествлять государство с языком, но двое стариков, скитаясь по многочисленным государственным канцеляриям и министерствам в надежде добиться разрешения выбраться за границу, чтобы перед смертью повидать своего единственного сына, неизменно именно по-русски слышали в ответ двенадцать лет кряду, что государство считает такую поездку "нецелесообразной"".

Тут есть над чем задуматься. Возможно, отказ Бродского в конце жизни приехать на родину связан с этими воспоминаниями. Приведем еще один отрывок из того же произведения. Рассказывая о родительском доме и о содержимом буфетов, Бродский пишет: "Те вещи были частью сознания родителей, знаками их памяти — о временах и местах, как правило, мне предшествовавших, об их совместном и отдельном прошлом, о юности и детстве, о другой эпохе, едва ли не о другом столетии. Задним числом опять-таки я бы добавил: об их свободе, ибо они родились и выросли свободными, прежде чем случилось то, что безмозглая сволочь именует революцией, но что для них, как и для нескольких поколений других людей, означало рабство" (выделено — О.Г.).

Не только обида стоит за этими строками, но и ненависть. И в то же время: "Я не способен к жизни в других широтах. / Я нанизан на холод, как гусь на вертел" ("Эклога 4-я (зимняя)", 1980). В сравнении "как гусь на вертел" сочетаются внешний и внутренний планы интерпретации метафорического образа: значение обреченности при восприятии признака автором и возникающее в воображении читателя предвкушение некой приятной трапезы. Совмещение противоположных метафорических значений приводит к нейтрализации эмоционального воздействия сравнительного оборота, актуализирует логические аспекты его интерпретации, выявляя значение обреченности.

Вернемся к тексту:

(…) эта вещь воспаряет в чернильный ночной эмпирей мимо дремлющих в нише местных ангелов: выше их и нетопырей.

Комментируя данный выше отрывок, Томас Венцлова пишет о том, что присутствующие на католических соборах статуи ангелов и нетопырей, традиционно ассоциирующиеся с добрыми и злыми духами, продолжают представленный в стихотворении ряд доступных человеку альтернативных форм существования

(.alternative form of existence available to humanity'[69]): звук смысл, бесплотность — масса, свобода — рабство.

Судя по комментарию, мысль Бродского о сосуществовании альтернатив уже не вызывает возражения ("и лица не криви") у его собеседника. Хотя, в сущности, Венцлова говорит о другом: о том, что противоположные значения доступны пониманию, а не о том, что они взаимосвязаны.

Призрак воспаряет в "ночной эмпирей", поднимаясь над "добром" и "злом", над тяготеньем "звука" к "смыслу", над любовью "бесплотности" к "массе" и "свободы" к "рабству". Он обретает независимость в высшем смысле этого слова. Но отчего же такой надрыв слышится в начале следующей строфы стихотворения: XVII

Муза точки в пространстве! Вещей, различаемых лишь в телескоп! Вычитанья без остатка! Нуля!

Обращение поэта к Музе — это фактически ряд обвинений, потому что вряд ли кто-нибудь по своей воле изберет себе Музу "нуля" или "вычитанья без остатка".

Нет, это не добровольный союз, не творческая идиллия, а бегство, желание обрести хоть какую-то опору, вновь почувствовать равновесие. Ты, кто горлу велишь избегать причитанья, превышения "ля" и советуешь сдержанность!

Как никто другой, ты, Муза утраты, должна знать, как трудно удерживать в себе чувства, но именно ты советуешь быть сдержанным и беспристрастным. В конце восклицательного предложения, на подъеме, крик неожиданно (как по приказу "Молчать!", отданному самому себе) обрывается, и мы вновь слышим спокойный голос поэта с присущими ему ироническими интонациями.