Геннадий Геродник - Моя фронтовая лыжня

• Название: Моя фронтовая лыжня
• Автор: Геннадий Геродник
• Жанр: Биографии и Мемуары

Тяжелая участь досталась на фронте лыжному батальону, сформированному на Урале: лыжникам пришлось под блокадным Ленинградом, в окружении, сражаться с врагом. Голод, холод, отчаянный натиск сильного врага мужественно выдержали уральцы. В их рядах сражался и автор предлагаемой книги. День за днем показывает он все тяготы окопной жизни солдата, заставляет читателя сопереживать все фронтовые перипетии, эти воспоминания помогают глубже понять истоки героизма наших воинов.

---

Леша «познакомил» меня со своими предками. Однако кроме предков здесь похоронены и Васильевы-младшие. Под одним холмиком, который Леша прополол с особой тщательностью, покоятся два его младших братика: семилетний Боря и пятилетний Витя. Они умерли от голода и холода в страшную зиму сорок второго года. А тех ольховчан, которые остались живы, в том числе и Татьяну Алексеевну с Лешей, немцы вывезли в Латвию, в район Елгавы, и бросили в лагерь.

В северо-западном углу кладбища обращают на себя внимание заполненные водой котлованы. Здесь, помнится, были братские могилы воинов 4-й гвардейской, павших в боях за Ольховку и Ольховские Хутора. Не раз приходилось и мне хоронить здесь наших лыжбатовцев. По словам Леши, эти могилы были вскрыты экскаватором. Останки воинов перевезены на большое братское кладбище в Мостках.

Посреди кладбища растет древний дуб. Ольховчане так и называют его — Кладбищенский дуб. Леша считает, что ему уже стукнуло полтысячи лет. Великан весь искалечен, крона его несимметрична. Во время войны он служил ориентиром и наблюдательным пунктом попеременно то немецким, то нашим артиллеристам. Уже смеркается. На сухом суку Кладбищенского дуба сидит одинокий ворон — потомок тех вранов, которые много веков назад кружили над полями кровавых сеч, высматривая павших новгородских витязей и их поверженных ворогов. А он сам, конечно, вдоволь попировал в годы последней войны. Одна и та же «музыкальная фраза», издаваемая зловещей птицей через равные промежутки времени, вполне гармонирует с нынешней обстановкой в Ольховке и ее окрестностях. Начинается она со скрипуче-деревянного клекота-профундо и, соскользнув затем сразу на высокий регистр, заканчивается леденящим душу полустоном-полувздохом-полувсхлипом.

— Опять пророчишь беду? — обратился к ворону Леша. — Раньше ты частенько угадывал. Однак ныне твое время миновало. Сторожи наш погост и поменьше каркай.

Ночь под Лешиным дубом

В бывшей усадьбе Васильевых тоже растет могучий дуб. Он, видимо, на полтора-два столетия моложе кладбищенского. Судя по изуродованной кроне, ему тоже порядком досталось от снарядов и мин.

Под Лешиным дубом — так я назвал его про себя — мы расположились на ночлег. Принесли из соседней рощи по нескольку охапок пряно пахнущего осенней вялью папоротника, надергали из старого слежавшегося стожка соломы. Насобирали дровишек, развели костер, поужинали…

После такого трудного дня собрались было сразу после ужина завалиться спать. Но что-то не спится. И немудрено: слишком сильны сегодняшние впечатления…

За освещенным огнем костра пульсирующим кругом сразу же начинается непроглядная тьма. Тишину не нарушает, а еще более подчеркивает негромкий и мерный шум воды, бьющей из артезианского колодца. Это примерно в трехстах метрах от Лешиной усадьбы. Вода вырывается из стадвадцатиметровой глубины, взмывает мощным фонтаном вверх и, разбившись на десятки мелких струй, падает на землю.

Меня осаждают воспоминания. Не верится, кажется фантастикой, что я в Ольховке, что вокруг простираются леса, треть века назад вдоль и поперек исхоженные мною и моими однополчанами-лыжбатовцами. Слышу, и Леше не спится. Сверху то и дело падают желуди: пок… пок… пок-пок-пок… Не сговариваясь, опять присаживаемся к костру. Один желудь, угодив прямо в огонь, зашипел и выстрелил, другой — упал к моим ногам. Беру его, рассматриваю… Экий красавец! Плотный, темно-табачного цвета, со светло-желтой попкой.

— Сейчас самый желудевый осып начинается… — задумчиво сказал Леша. И, глянув вверх, с грустью продолжил: — Мне всего сада так не жалко, как этого одного дуба. Яблоньки посадил в новой усадьбе — и они уже на моем веку плодоносить станут. А пока такой богатырь вырастет, несколько поколений Васильевых сменится.

Падающие сверху желуди настроили Лешу на определенный лад.

— Когда ольховчане собирались покидать свою деревню, то всячески кляли ее. А переехали на новые места, так и затосковали — и по садам, и по раздольным лугам, и по Керести. Пожилые ольховчане, старики и старухи еще по кладбищу скучают. Особенно в поминальные дни, в родительские субботы — беда. Выйдет моя мать, выйдут другие старухи за лесопункт, к Дупелькам, и голосят, в ту сторону глядючи, где Ольховка. До родительских-дедовских могил им, немощным, никак не добраться…

…Бывает, старушки меня делегатом в Ольховку направляют. Говорят, тебе, Леша, все равно по службе в Ольховку надо заглядывать. Так заодно помяни там наших сродственников. Надают свечей, вареных яиц, пирогов, кутьи и прочей снеди. Мать купит в сельмаге кулек конфет для Бори и Вити. Говорит, им, горемычным, при жизни не довелось отведать детских радостей — так пушчай хоть сейчас леденцов и карамелек испробуют… Полный заплечный мешок всякой всячиной набузую, двустволку в руки — и пошел.

…По правде сказать, не по душе мне эти поминальные поручения старух. И не потому, что дорога трудная, — к этому я привычен. Посуди сам, как нескладно получается. Прихожу в Ольховку под вечер. Раскладываю по могилкам угощения, ставлю и запаливаю свечи. А дальше что делать? Как при одном-разъединственном человеке поминать? Был бы, как в прошлые годы, народ, так и поминальная чарка по кругу пошла бы, и бабы всласть поголосили бы. А в одиночку только последний запивоха пьет, это дело компанейское. И голосить по-бабьи не умею. Сижу возле Витиной и Бориной могилки и курю. А вверху, на дубу, тот самый ворон печаль-тоску разводит.

…А в позапрошлом году вот что получилось. Пришел я с этих самых непутевых поминок сюда, костер развел. Как и сегодня, долго ворочался, пока заснул. И вижу сон… Очень чудной сон! Обычно во сне видится, будто ты в ином месте — не на том, где спишь. А мне снится, как и всамделе есть: лежу на боку под моим дубом, рядом костерчик догорает. Лежу и думаю: а на кладбище, поди, сейчас людно, упокойники за гостинцами повыходили. И Борька с Витькой там. Дай-ка, думаю, на них погляжу. Заодно и других померших односельчан увижу.

…Поднялся и пошел. Тихонько этак иду, на цыпочках, по кустикам пробираюсь — чтобы упокойников не спугнуть. Как дошел до кладбищенских ворот, дальше и шагу не могу сделать. Вроде ничто не держит, никто не мешает, а ноги не идут, начисто отнялись. Кладбище затянуло легким туманом, и сквозь него видно, как длинной шеренгой, один за другим идут покойники. Все молчат, лица печальные, в руках солдатские котелки, миски, пустые консервные банки. Точь-в-точь так мы ходили за баландой в лагере под Елгавой, пока нас не распихали по хуторам.

…Гляжу — упокойники, как по команде, вышли из строя и разошлись по своим могилам. Забирают гостинцы, кутью в свою посуду перекладывают. А иным упокойникам ничего не принесено. Шарят они, бедные, шарят в высокой намогильной траве, а там — пусто. С завистью на удачливых соседей поглядывают, и те делятся с ними.

…А вон и мои — Витька и Борька. Я-то вырос, уже седеть начинаю, а они так и остались мальчонками. Шеи у них длинные и тонкие, как у птенчиков. Нашли-таки конфеты, обрадовались. Хотел я было окликнуть их через забор, спросить — чего в другой раз принести. И в этот момент проснулся.

К Гажьим Сопкам

Рано утром мы пробудились на дне океана, заполненного седовато-молочным, с оловянным отливом, туманом. Он окутывал даже вершины самых высоких деревьев. Это сулило погожий, солнечный день.

Сегодня мы пошли на север вдоль восточного берега Керести, к Гажьим Сопкам. Пересекаем русла впадающих в Кересть ручьев и речек. Травенской ручей, Заречная Трубица, Трубицкая канава, Столоповский ручей… Туман рассеялся поздно, часам к десяти. С трудом пробившееся солнце осветило по-осеннему желтые осины и багряные клены.

У устья Столоповского ручья постояли на высоком берегу Керести. До войны здесь работала водяная мельница. Остатки запруды видны до сих пор. А выше и ниже по течению ложе реки загромождено каким-то хламом. Как слыхал Леша, оккупанты во время поспешного бегства в сорок четвертом сталкивали здесь, с обрыва, фуры со всевозможными грузами, а также «немецкие тачанки» со спаренными и счетверенными зенитными установками.

После возвращения из изгнания Ольховские мальчишки и подростки, в том числе и Леша, понаходили в лесу брошенные волокуши, законопатили, осмолили их и, подобно древним новгородским ушкуйникам, разъезжали по Керести, выискивая добычу. Иногда доставали со дна ящики с консервами, мешки с размокшими сухарями или галетами, тюки с обмундированием.

От старой мельницы повернули на восток, к Гажьим Сопкам. Добравшись до окраины царства аспидов, опять повернули под прямым углом и пошли на юг, примерно по тому маршруту, по которому тащил меня на волокуше Саша Вахонин. Нашел ту рощу, в которой я подорвался на мине. А могилу лейтенанта Науменко разыскать не удалось. Очень возможно, что его останки перевезены в Мостки или Спасскую Полисть.