Людмила Гурченко - Мое взрослое детство

• Название: Мое взрослое детство
• Автор: Людмила Гурченко
• Издательство: Журнал "Наш современник"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1980

Воспоминания о своем военном и послевоенном детстве замечательной актрисы Людмилы Гурченко, о двух страшных годах в оккупированном немцами Харькове. Об этом времени рассказано искренно и откровенно, что производит особенно сильное впечатление, поскольку это воспоминания о войне, навсегда запечатлевшиеся  в сознании 7-8-летнего ребенка. С особенной нежностью и теплотой автор рассказывает о своих родителях и прежде всего об отце Марке Гавриловиче - человеке ярком и самобытном. Ему и посвящена эта книга.

---

...Я сразу осунулась, сильно захромала и, держась за забор, пошла опять туда, где меня никто не видит.

—       Эй ты, Коза, ну как тебе твой партнер?

—      Ой, что вы, Никита Сергеевич, по-моему, хорошо... Получилось вроде.

—       А-а... нравится! Эх ты, такую роль на Козу променяла.

Я двинула плечами, сутулая, сникшая... Я его больше не стеснялась, он сейчастак много узнал про меня, а я про него, как будто мы долгие годы знали друг друга.

—    А-а, Коза, не поверила мне, вот и ножку сломала. Теперь будешь верить? А?

—    Теперь не знаю, б-буду...— сказала я не совсем уверенно.

Режиссерам я уже не верила. Обещали всегда очень много. Сколько раз я слышала, что для меня нужно специально писать сценарий. «Вот у меня сейчас будет готов сценарий, там такая для вас работа, Людмила. Я вам буду звонить. Готовьтесь!"  И все. И молчок.

Мне кажется, из всех профессий в кино профессия режиссера — самая вибрирующая. Режиссеры — самые неверные люди. Я время от времени анализировала причины. В общем, так оно и должно быть. Если в центре фильма человек, который не возбуждает режиссера к фантазии, к новому, к сверхсилам, если режиссер в него не влюблен и не восхищается им, то снимать фильм трудно, иногда невозможно. Потому режиссер и меняет в своих картинах актеров, объект, остывает к предыдущим, которых он снимал, и результаты от этого не становятся хуже. Просто этот режиссер работает вот так. Но мне ближе такой, который заранее знает, что и в сле­дующей работе он будет вместе со своими проверенными друзьями-единомышленниками, и они его не подведут. Я с удовольствием иду на фильм Данелии потому, что обязательно увижу там Евгения Леонова, на фильмы Панфилова потому, что увижу там Инну Чурикову. Они — единомышленники. Происходит взаимное обогащенеие, а выигрывает от этого их фильм, искусство.

Наверное, я сама во многом виновата — слишком поздно начала понимать, что к чему, многих отпугнула своей невыдержанностью, но мне не пришлось работать постоянно с одним режиссером. Кончалась картина, и я опять не знала, что будет завтра, какому режиссеру захочется пригласить меня на следующую... Опять все сначала: сдерживать себя, что-то играть тебе не свойственное, и думать об одном: «скорей бы в кадр». Боли от встреч с режиссерами было у меня предостаточно. И я решила: режиссер пообещал — прекрасно! Поблагодарила. И забыла. Лучше не верить, а потом быть приятно удивленной.

И вот 1976 год. Я снималась на Рижской студии. Вечером в гостиницу звонок из Москвы: «Здравствуйте. Это Михалков. Что вы делаете летом? Вы читали Чехова — "Платонов»? Там есть роль генеральши. Я ее готовлю для вас. Вы мне нужны будете совершенно свободной. У меня репетиционный период. Обязательно. Мы с вами договор­ились. Я вам буду звонить».

А накануне в рижском Доме кино я посмотрела «Рабу любви». Я была под большим впечатлением от картины... от Елены Соловей, от художника Адабашьяна, режиссера Никиты Михалкова. И надо же! На следующий день он сам звонит. Как правило, всегда звонят ассистенты, реже вторые режиссеры. Но сам режиссер... Очень редко, очень...

Я порадовалась, порадовалась и «закрыла клапан», чтобы потом не расстраиваться. И больше никаких звонков. Ни слуху ни духу. Правильно. Чудес не бывает. Я к этому привыкла. И начала сниматься в совместной постановке — «Мосфильм», Румыния, Франция — в мюзикле «Мама».

Опять звонок домой: «Это Михалков. Я был в больнице. Срочно начинаю пробы. Надо поискать грим, костюм. Давайте, приезжайте завтра на студию».

-  Я не могу. Я уже снимаюсь в «Маме».

-  В какой маме?

- Ну, так фильм называется...

-  Нет, вы серьезно?

-  Фильм так называется — «Мама». Это мюзикл по сказке «Волк и семеро козлят», и я играю Козу.

-  Козу???

-  Ну, так в сценарии...

-  Слушайте, что вы говорите? Какая коза? Я же вас просил освободить лето! Я же на вас писал роль!

-  Я вам не поверила, я не верю режиссерам...

Так захотелось плакать! Неужели он говорит правду? Неужели он действительно для меня писал роль?

Пробы по «Платонову» — «Неоконченная пьеса для механического пианино» — мы с Михалковым провели. Директора картин «Мама» и «Механическое пианино» уже договаривались о моей занятости... И тут я получила тяжелую травму. Все остановилось.

Да, такую роль на Козу променяла!

Через два года, рано, часов в восемь, неожиданный звонок:

- Это Михалков. Привет, Коза. - Голос в восемь утра бодрый, энергичный. Наверное, Михалков уже пробежал десять километров, как это было на съемках «Сибириады» — вся группа еще только просыпается, а он уже пробежал, позавтракал, сидит и читает газету.

«Я сейчас между двумя сериями «Обломова» хочу попробовать снять в корокий срок картину, у меня есть до зимы три месяца. «Пять вечеров» Володина знаешь? Мне нужны артисты, которые сумеют быстро войти в роль. Ищу, ищу актера, сам уже хотел сыграть, но думаю, нет, не смогу — снимать и играть... Но очень хочется. Вообще играть очень хочется, но Ильина не буду. Сыграю Тимофеева... Ладно, Коза! Не суетись, ближе к делу. Что у тебя со временем?»

«Я свободна»,— сказала я, не моргнув глазом. И в тот же вечер прервала переговоры с группой, где уже была намечена проба, а режиссера еще и в глаза не видела. Звонили ассистенты...

«Пять вечеров»... Тамара Васильевна. Роль, состоящая из цитат, сыгранная и другими, и мной в предыдущих картинах. Уже давно драматурги и сценаристы разнесли пьесу Володина по частям, по репликам. Она появилась в 1957 году. Сколько раз сама на экране говорила, как Тамара Васильевна: «Все парами, а я все одна и одна". Сколько раз я сыграла одиноких женщин и сколько раз мне на экране говорили партнеры: «Выходи за меня»...

Что мне делать с этой ролью? Ведь в Тамаре Васильевне все играно-переиграно и очень хорошими актрисами.

Нужно попытаться, не мудрствуя, поближе быть к пьесе, постараться реставрировать роль, не стесняясь повтора, если это на благо образу, если это искренне. Наверное, нужно попытаться не рыдать, не плакать, избежать напрашивающихся сантиментов. Тамара семнадцать лет живет одна, она так уже привыкла, она забыла, что это вообще такое — любовь. Она в железных бигуди и в бесформенном халате, серенькая, безликая, непонятно, сколько ей лет — тридцать, сорок, пятьдесят... Ее виду никто уже не удивляется — все давно привыкли. Это очень важно. В первой встрече с Ильиным она будет неприятной, даже отталкивающей — ведь она давно уже не видит себя со стороны, она уже давно не женщина, все умерло. Работа, племянник, дом, телевизор, железные бигуди, железный голос, «лет сто не танцевала»... Больше ничего до третьего вечера мы о ней не знаем. Но Ильина она рьяно, по-сумасшедшему, разыскивает... Это еще не любовь, это только проснувшаяся память о прошлом, о том, какой она была прежде. Она еще железная, хотя внешне и изменилась к лучшему. Надо будет поменять вязаную бесформенную шапку на кокетливый глупый берет... она уже и одеться не умеет, и в этом особая безнадежность. И пусть она говорит Тимофееву: «Я ведь, в сущности, живу одна. На работе хорошо. Все время чувствуешь себя нужной людям. А вот в праздники плохо. Все парами, парами, а я все одна и одна. (Последнюю фразу режиссер разрешил не говорить.) Да! Так пусть она этот монолог говорит оптимистично и бодро — ни в коем случае не плакать и не жалеть себя. Это еще пронзительней, когда человек не видит себя со стороны и не понимает, как он трагически одинок. Пусть после этого монолога зрителю захочется сказать ей: «Дорогая, ну что ты бодришься? Ведь ты так наивно прикрываешься». А потом уже, потеряв «его» опять, еще раз, она обмякнет, уйдет «железо». И вот тут надо играть Любовь. Тамара уже слабая, потому что опять любит. Чувство к Ильину просыпается с новой силой, и на глазах возрождается никуда не ушедшая, приглушенная, нерастраченная женственность. Это слабая, нежная, хрупкая девочка с морщинками на лице. Она дождалась своего счастья...

Перед съемками начались репетиции. Их я боялась как огня. Но Михалков про меня уже давно все понял. На репетициях я тарахтела без умолку. Рассказывала анекдотики, копировала и шаржировала, хихикала и пела на разные голоса, рассказывала про папу, крутилась и вертелась, забыв, что мне сорок два... А к роли нет-нет да и вернемся. Почитаем, прослезимся... полюбуюсь на Любшина... и опять меня режиссер отпускал на свободу!

А к съемкам все — внутри — лежит на местах. Тронь струну — и весь аккорд ответит! На съемках — ни нервов, ни репетиций, ни выяснений отношений между героями — уже все выяснено. По движению брови, по скошенному рту режиссера знала, куда мне повернуть. В самых трудных сценах Михалков подходил, брал меня за плечи: ну, ты все поняла. От этого доверия появлялись новые силы, и я играла сцену. Мы с режиссером уже были в актерской упряжке в «Сибириаде». Он знает, что такое находиться с другой стороны камеры. Потому он чувствует актера  и верит ему.