Людмила Гурченко - Мое взрослое детство

• Название: Мое взрослое детство
• Автор: Людмила Гурченко
• Издательство: Журнал "Наш современник"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1980

Воспоминания о своем военном и послевоенном детстве замечательной актрисы Людмилы Гурченко, о двух страшных годах в оккупированном немцами Харькове. Об этом времени рассказано искренно и откровенно, что производит особенно сильное впечатление, поскольку это воспоминания о войне, навсегда запечатлевшиеся  в сознании 7-8-летнего ребенка. С особенной нежностью и теплотой автор рассказывает о своих родителях и прежде всего об отце Марке Гавриловиче - человеке ярком и самобытном. Ему и посвящена эта книга.

---

 Валентин жениться не успел. Танкиста жена бросила... А у того, что без руки, все умерли в оккупацию... 

Этот день я в жизни никогда не забуду.

Маме сообщили, что меня видели в пивнушке. Сначала был жестокий скандал: «Какой ужас! Какой позор! Больше так жить невозможно!» Она возьмет меня и уйдет из дома, а папа пусть остается со своими сявками и бродягами — «это то, что тебе надо!» А ей хватит всю жизнь страдать. «И ребенка тянет за собой». Ах, какая она несчастная... Папа стоял, виновато опустив голову.

И вот в самый разгар скандала появляется вся «кровенная» троица с выпивкой, садятся по своим местам, и пошло: «За честь, за дружбу», «За Марка Гавриловича!», «За Родину!», «За Сталина!», «Где же вы теперь, друзья-однополчане?»... И выпивки не хватило. Водки в доме не было. Деньги лежали в шифоньере под замком, а ключ был у мамы.

—     Лялюша, подкинь деньжат...

—     У меня денег нет.

—      Лялюша, полегчий, полегчий... ты ж меня знаешь. Прошу по-хорошему: сходи у магазин. У меня у доми мои кровенные друзья.

—      Нашли себе пристанище! Вон пусть идут на базар, в пивнушку, «кровенные».

Что себе мама думает? Как она отвечает? Разве с папой так можно? Да еще при людях, да когда он в таком состоянии... Что сейчас будет???

—     Значит, не даешь?

—    Нет.

— Та-ак. Где мои пять братов, свинцом налиты — смертью пахнуть? — спросил папа, оглядывая свою огромную пятерню.—Я допра не боюсь... Ну, сама напросилася!

В маму полетели бутылки, стаканы, тарелки... Мы выскочили в коридор. Но потом, я  не выдержала, опять заглянула в комнату — меня-то папа не тронет. На ходу пере­вернув стол, он подскочил к шкафу, одним ударом пробил фанерную дверцу (она аж запищала, бедная). Папина рука осталась там, внутри шкафа, он с силой рванул ее,  и дверца открылась.

Папа десять лет был забойщиком в шахте. Уголь тогда рубили вручную, и папины руки были необыкновенно сильны. Один раз он на спор пробил дубовый стол, две недели не мог играть. Очень любил быть победителем в споре.

Когда папа вырвал руку, взгляд его упал в зеркало. Белые страшные глаза попали в «волну», стали вдвое больше. Белое лицо. На лбу черные, слипшиеся кольца волос. Даже «кровенные» притихли и перестали подначивать папу: «Ну-ка, покажи ей...»

...Мама точно знала, когда пора возвращаться домой. Она шла очень быстро, победоносно напевая, заранее предвкушая наслаждение от того, как папа сейчас будет просить прощения. Я бежала за ней и не знала, как мне быть, кого винить, кого жалеть, на чьей быть стороне...

Папа сидел посередине комнаты на стуле без спинки, вокруг битая посуда, стол перевернут, руки у папы в засохшей крови...

Как только он нас увидел, обхватил голову руками и зарыдал. Каждый раз у меня сердце разрывалось от жалости, как будто он плачет при мне в первый раз. А мама стояла с неприступным видом и с тайным удовольствием, удовлетворением слушала: «Лялюша, дорогенькая, прости меня, прошу от чистага сердца, бога ради... Я тебя усегда честь по чести прошу — когда я пьяный, будь ласка, не иди против меня, подражай мне, а то будешь бедная. Я ж тогда делаюсь... убить могу. Дочурочка, моя ластушка, скажи хоть ты ей, ты ж меня знаешь. Я ж допра не боюсь».

...Я вижу, что рядом с разбитой посудой лежат папины инструменты: напильник, ножовка, молоток.

Я смотрю на шифоньер. На место безобразной дырки в дверце папа аккуратно выпилил овальную продолговатую рамочку. А с внутренней стороны приклеил фотографию, снятую в Берлине.

Стоит мой папа на лужайке, на фоне знаменитого «баронськага» замка, в черном фраке, в белой манишке, в руках «Фрателли Грозио», а на лице — лучистая, добрая, «папина» улыбка!

РАБОТА ПО СПЕЦИАЛЬНОСТИ

В 1948 году папа и мама устроились на постоянную работу в харьковский Дворец пионеров. Они как будто помолодели и, счастливые, шли на работу. К детям! Как до войны... Даже не верилось, что все невзгоды, мытарства позади. Папа взваливал баян на плечо, громко, чтобы все во дворе слышали, говорил: «Ну, я пошел у дворец к детям, они меня вже ждуть».

Сколько ребят в те радостные и веселые массовки познакомились с «тетей Лелей и дядей Марой». Одно поколение сменялось другим, и бывшие дети потом приводили во дворец своих детей к тете Леле и дяде Маре. И папа каждую массовку играл, как первую в жизни, всегда дольше, чем полагалось по времени,— столько, «сколько дети захотять». Когда мама загадывала загадки, он шепотом подсказывал детям ответы Или, пораженный смекалистым ребенком, выкрикивал: «Во ето парень, во ето голова» или «Якая чуковная девочка, як моя дочурка».

Папа гордился тем, что их с мамой в городе все знали. «Та что там говорить, як иду з баяном по городу, усе з окон выглядають: «Здрасте, Марк Гаврилович! Здрасте, дядя Мара!» Усе — и дети, и взрослые. Ну, а як же? Хорошага человека видать зразу... А ее — не-е, Лелю не любять, божа храни — боятся, ну и... уважають. Что правда, то правда, работник она неплохой. Что да, то усегда да, я ж не против».

Но работа держалась на маме. Если надо было быстро решать, папа примолкал. А когда все уже было сделано, обдумано, папа говорил свое последнее «решающе" слово и был собой очень доволен. Он прекрасно понимал, что все сделала мама, но он ведь муж, мужчина... Мы ему подыгрывали и, улыбаясь, переглядывались с мамой...

Во дворце мама вела урок бальных танцев. Они были очень модными. Танго, фокстрот и «линда» — были категорически запрещены. Мы разучивали падеграс, миньон, падепатинер. Вначале мы с мамой исполняли показательный танец. А потом девочки и мальчики парами повторяли движения.

В кружке мне очень нравился Вова Серебрийский — высокий, чернявый, и фамилия такая «дорогая» — Серебрийский, а не какая-нибудь Гурченко. Меня он никогда не приглашал танцевать. Вова танцевал с разными девочками, никому не отдавая предпочтения.  Но влюблены в него были все. Мама догадывалась, что Вова мне нравится. Это просто было написано у меня на лице. Иногда она нас с ним насильно соединяла для показательного танца.

«А сейчас Вова и Люся покажут, как нужно вести даму за руку и как правильно держать голову...»

Я, покраснев, счастливая, с готовностью выскакивала в круг, а Вова шел медленно, с тоскующим выражением на лице. А после танца уходил от меня ускоренным шагом. Хотелось плакать. Ну почему я ему не нравлюсь? Я ведь и пою и танцую, а теперь уже и на аккордеоне научилась играть...

Жизнь с каждым днем становилась все светлее и интереснее. В ней столько всего нового!

На экранах шел кинофильм «Глинка». Композитора играл Борис Чирков, Анну Керн — Кира Головко, а Пушкина — Петр Алейников. Лучшего Пушкина я не могу се­бе представить. Алейников удивительно тонко, по-своему, в нескольких эпизодах по­казал великого поэта. Таким Пушкин мог быть. Все внутри... только странные, боль­ные, все понимающие, всепрощающие и восхищенные красотой Керн глаза. Глаза Пушкина — Алейникова. Я страдала, когда в зале при его появлении начинался друж­ный смех: «Ваня Курский — Пушкин! Ха-ха-ха...» А я вот не видела тогда еще «Боль­шую жизнь», для меня Алейников был вне всяких сомнений Пушкиным. И когда по­бежала позже на «Большую жизнь», то опять меня поразил Алейников в роли Вани Курского абсолютной несхожестью с Пушкиным. Всегда восхищалась Алейниковым — ни одного шва в роли. Все так естественно и просто, а ведь совсем рядом трещит камера и много посторонних людей в павильоне. Когда после «Карнавальной ночи» я перестраивалась на драматические роли, я еще долго слышала (даже и сейчас слышу) от зрителей: «А вот Леночка Крылова из «Карнавальной ночи»... Как трудно побороть инерцию зрителей, режиссеров...

Потом я влюбилась в американскую актрису Жаннетту Мак-Дональд. На экранах шли фильмы с ее участием: «Роз-Мари», «Таинственный беглец», «Двойная игра» и «Спринг тайм» — что значит «Весенние дни». Этот фильм мне больше всех нравился. Ее неизменный партнер — красавец Эдди Нельсон. Ну, то, что я наизусть знала всю музыку из всех этих картин «от и до» — это «як закон». А Жаннетта Мак-Дональд стала в ту пору моим идеалом — ее голос, внешность, мимика, «игра», ослепительная улыбка — все было для меня неотразимо!

Перед лентами с ее участием шел титр: «Этот фильм взят в качестве трофея после разгрома немецко-фашистских захватчиков». И после этого грозного известия начиналась такая розовая безоблачная жизнь с музыкой, перьями, пудреными пари­ками, шляпами, кринолинами и кружевами... Все так соскучились по красоте, по му­зыке, что смотрели эти фильмы по десятку раз. А я еще больше.

По сюжету в картине «Спринг тайм» композитор специально для актрисы-певицы, которую играла Мак-Дональд, пишет русскую оперу «Царица». Этот эпизод идет в финале картины. И Жаннетта Мак-Дональд, одетая в русский блестящий сарафан, только с голой спиной, на голове сверкающий кокошник с нитками жемчуга под под­бородком,— поет с героем, Эдди Нельсоном, который изображает русского боярина в собольей шапке. Дуэт! Русская царица и русский боярин. Жаннетта Мак-Дональд и Эдди Нельсон. Ну ничего в них русского нет, ну ни капельки... Но дуэт! Какая не­превзойденная музыка! Какая мелодия... Да, вот же пишут заграничные композиторы... Дуэт очень мощно написан — действует на всех! Такая вдруг в нем Русь, русская ширь. Американцы подметили все удивительно...