Людмила Гурченко - Мое взрослое детство

• Название: Мое взрослое детство
• Автор: Людмила Гурченко
• Издательство: Журнал "Наш современник"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1980

Воспоминания о своем военном и послевоенном детстве замечательной актрисы Людмилы Гурченко, о двух страшных годах в оккупированном немцами Харькове. Об этом времени рассказано искренно и откровенно, что производит особенно сильное впечатление, поскольку это воспоминания о войне, навсегда запечатлевшиеся  в сознании 7-8-летнего ребенка. С особенной нежностью и теплотой автор рассказывает о своих родителях и прежде всего об отце Марке Гавриловиче - человеке ярком и самобытном. Ему и посвящена эта книга.

---

В 1944 году в первый раз в жизни мама меня отправила в пионерлагерь. Назывался он «Райеленовка».

Райеленовка находилась в трех километрах от станции, добирались мы туда пешком. Проходили мимо поля, потом дорога сворачивала вправо, рядом с роскошным яблоневым садом, на который мы совершали налеты, и сторож стрелял в нас солью. И всю жизнь, если в разговоре или в песне идет речь о поле или яблоневом саде, я вижу только «то» поле и «тот» сад.

А на зеленой поляне стоял большой красивый корпус с колоннами и с большими причудливыми окнами. В нем мы жили. Стекол не было — окна затягивались простынями; ночью мы мерзли. Жители Райеленовки рассказывали, что это было когда-то графское имение. Был и пруд, запущенный — ил по колено, вокруг пруда росли старые пышные ивы. Купаясь в пруду, мы часто резали ноги о ржавые железки, острые осколки. А однажды всем лагерем вытащили со дна зенитку без одного колеса.

Кормили здесь четыре раза в день! Но все время хотелось есть. Сахар давали один раз — утром. Мы по своему усмотрению распределяли его на весь день. Сахар все носили с собой, никому и в голову не приходило, что сахар можно оставить на столе. До ужина сахар у меня не доживал никогда...

В пионерлагере была и музыка. Аккордеонистка Дина Печенежская, дочь папиного товарища, Андрея Степановича Печенежского, вела в лагере художественную самодеятельность.

В их доме был траур: «вторые» немцы расстреляли семнадцатилетнего Николая — любимого сына и прекрасного баяниста, который «ще ребёнком був, а вже играв, як зверь».

И теперь Дина, его сестра, тоже играла «як зверь» и разучивала со мной песни "с жестикуляцией», с увлечением проводила надо мной опыты и эксперименты.

Первым моим номером «с жестикуляцией» была песня про Витю Черевичнго —   слова неизвестного автора на музыку песни Терентьева «Пусть дни проходят». Для того чтобы спеть с жестикуляцией, нужно было вместе с первыми строками

Жил в Ростове Витя Черевичный —

правую руку согнуть в локте, выбросить ее чуть в сторону; взгляд — к зрителям, сидящим справа. На вторую строчку:

В школе он отлично успевал —

все то же самое, но — в левую сторону. Дальше песня:

И в свободный час всегда обычно
Голубей любимых выпускал.

На припеве и голова, и руки постепенно устремляются к небу:

Голуби, мои вы милые,
Улетайте в облачную высь..

Дина меня наставляла:

— Люся! Во втором куплете война. Лицо жесткое, руки сжаты в кулаки, хорошо, если в глазах заблестит слеза — это всегда впечатляет. И финал — победа! Лицо радостное, торжественное! А руки —широко-широко! Как будто ты хочешь обнять мир! Ну!

Но недолго дни эти тянулись,
И, разбив фашистских подлых псов,
Красные герои к нам вернулись,
Снова стал свободным наш Ростов.

Стою на сцене и пою! Все дети на меня с интересом смотрят... А если удается плакать... Та что там говорить...

Я выступала регулярно в концертах нашего лагеря и во всех соседних, лишь бы пригласили. Путевку на первую смену мама достала с трудом, зато путевку на вторую директор лагеря предложил мне сам — за то, что я активно участвую в самодеятельности и отстаиваю честь лагеря...

 В каждой смене жгли два пионерских костра — один в начале смены, другой — на закрытие. Если в концерте на первом костре выступали кто с чем, то на закрытии целый продуманный спектакль. Я выходила на сцену два, а то и три раза — и все с новыми песнями. Тогда мы с Диной вспомнили, из довоенных песен «Эх, Андрюша". Она имело большой успех, меня даже дразнили: «Андрюша! Иди сюда...» Жизнь в лагере была прекрасной! И ем, и купаюсь, и хожу в лес, и выступаю на сцене!

Я пробыла в Райеленовке еще одну смену. Мама приезжала ко мне, привозила вкусное... А когда мы в конце лета вернулись домой, то это был уже другой дом, другая квартира. Из этой квартиры я уехала в 1953 году в Москву поступать в Институт кинематографии. Я очень люблю эту квартиру. Она самая лучшая в мире.

 Когда мама привела меня в новое жилье, вид у нее был виноватый и растерянный. А мне квартира понравилась. Она напомнила мне ту нашу подвальную комнатку по Мордвиновскому переулку, где я родилась. Там прошли светлые, неповторимые дни с моим папой. А с той, другой, квартирой связано только самое горькое — война, голод, холод, немцы, страх.

—  Нет, мам, эта квартира лучше! Здесь тепло и хлеб за стенкой (магазин «Хлеб» у нас действительно через стенку). Я буду самой первой занимать очередь за хлебом! Не переживай, скоро папа приедет, будет опять весело и легко... ну, мам!

Тете Вале дали комнатку в подвале на другом конце города, и постепенно мы ее потеряли из виду.

Как-то после войны она появилась у нас и попросила маму быть свидетельницей — на нее подала в суд соседка, за то, что к тете Вале ходит мужчина, а она — тетя Валя — не замужем. И как это так? Соседка этого не потерпит! У нее семья, муж. Мама рассказывала, что сильно нервничала, перед тем как ей войти в зал суда.

Я решила послушать, что там происходит, приоткрыла дверь и слышу Валин голос:

— Товарищи судьи! Ну и что же, что ко мне ходит мужчина? У нее есть муж! Да. Я не замужем. Да, мой муж — майор — геройски пал смертью храбрых, ребенок умер с голоду... Вот... Там стоит моя соседка Леля... Вызовите ее... Мы с ней страдали в войну, она подтвердит!»

Мама похолодела от ужаса. Какой муж майор? Какой ребенок умер? Тетю Валю оправдали. Она была благодарна, что мама пришла.

—     Валь! Ты хоть бы предупредила про мужа и про ребенка. А вдруг меня бы стали спрашивать? Ты что, в самом деле...

—      Ах, Леля... я уж совсем ненормалес. Ты извини, сама не знаю, как это вырвалось. Как-то жаль себя стало. Мой адвокат аж подскочил после этого... Хо-хо! не ожидал. Вообще, Леля, жизнь — это импровизация, авантюра... Да я тебе уже говорила...

Тетя Валя действительно имела отношение к театру. До войны она работала в переездном областном театре... костюмером.

МУЗЫКАЛЬНАЯ ШКОЛА

0сенью 1944 года в моей жизни произошло знаменательное событие — я поступила в музыкальную школу-семилетку имени Бетховена.

Папа прислал посылку, и в ней «для дочурки» была юбочка в складочку со шлейками через плечо, блестящая креп-сатиновая кофточка, рукава фонариком. Мама на меня это все надела, а на голову завязала огромный белый бант. Такую нарядную и повела меня на экзамен в музыкальную школу.

Когда мы появились, в коридоре уже было много детей и родителей. Мы спросили, кто последний, заняли очередь, и я стала изучать детей, заранее гадая, кто на что способен. Прозвенел колокольчик, и нас впустили в экзаменационный зал.

За большим столом сидели учителя во главе с директором школы Николаем Николаевичем Хлебниковым. Набирались классы по фортепьяно и класс «по охране детского голоса». В него-то я и поступала. На экзамене дети должны были:

1. Что -то спеть.

2. Повторить музыкальную фразу, которую играли на рояле.

3. Отбить в ладоши предлагаемый ритм.

Вот и все. А я так нервничала!

Но что дети пели! И «В лесу родилась елочка», и «Мы едем, едем, едем в далекие края». А некоторые были такие стеснительные и зажатые, что из них чуть ли не клещами вытягивали «Чижика-пыжика». Я ждала своей очереди. Меня бил озноб от нетерпения и возмущения. Как можно петь такую чушь? Ведь это поют в три года. Есть столько прекрасных сложных песен. В девять лет их пора бы уже знать. Мы с мамой подошли к роялю.

«Что ты нам споешь, девочка?» — «А что пожелаете. Могу спеть патриотическую, могу лирическую, о любви — какую скажете. Могу исполнить песню с жестикуляцией...» — «С чем?» — «С жестикуляцией». Все оживились. Понятно, после «Елочки" и «Чижика»! «Ну-ка, ну-ка, интересно»... Я откашлялась, как это делают профессиональные певицы, и громко объявила: «Песня с жестикуляцией про Витю Черевичного". Учителя рыдали от смеха, глядя на мою жестикуляцию. А я ни на кого не смотрела, «дула свое». А потом, не дав им опомниться, запела самую «взрослую» песню «Встретились мы в баре ресторана»: «Где же ты теперь, моя Татьяна, моя любовь, мои прежние мечты...»

В музыкальную школу меня приняли безоговорочно. Экзамен прошел «на ура!" Но чтобы мама меня похвалила...

«Вот последнюю песню ты спела зря, Люся. Это совсем не детская песня. Надо было бы тебе это сообразить. Все шло ничего, а это зря».

«Мам, ну в школу же меня приняли? А ты видела, как все слушали? Нет, ты скажи, ты видела' Ты видела или нет? А что, петь про «чижика»? Да я, когда даже маленькая была, такого не пела».

«К сожалению, ты этого не пела. Твой папочка учил тебя по-своему. У него все не как у людей».

Моим педагогом по пению была Матильда Владимировна Тафт. Училась я у нее легко, с удовольствием. Она первая занялась моим воспитанием, моей речью. И заставила меня читать. В начале урока я рассказывала прочитанное своими словами. Два года наш урок по пению всегда начинался с этого. Мне стоило огромных усилий и напряжения следить за своей речью, чтобы не проскользнули лишние словечки — "словесный мусор».