Людмила Гурченко - Мое взрослое детство

• Название: Мое взрослое детство
• Автор: Людмила Гурченко
• Издательство: Журнал "Наш современник"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1980

Воспоминания о своем военном и послевоенном детстве замечательной актрисы Людмилы Гурченко, о двух страшных годах в оккупированном немцами Харькове. Об этом времени рассказано искренно и откровенно, что производит особенно сильное впечатление, поскольку это воспоминания о войне, навсегда запечатлевшиеся  в сознании 7-8-летнего ребенка. С особенной нежностью и теплотой автор рассказывает о своих родителях и прежде всего об отце Марке Гавриловиче - человеке ярком и самобытном. Ему и посвящена эта книга.

---

«Он такой странный человек, Марк... хи-хи-хи. Идем с ним — я с Тамарой, моей школьной подругой, и Марк с нами, вдвоем мы с ним не ходили. Он вдруг как побелеет, зубами скрипит — глаза страшные. Мы испугались...»

«Тамара до меня: «Что с вами, дядя Гриша?» Какой я тебе дядя Гриша? Был дядя Гриша и нема! В меня имя — Марк. Поняла?! Добром тебя прошу, Тамара, уйди з глаз, будь ласка, подобру-поздорову...» "Тамара так испугалась, убежала. Мы стоим вдвоем, народу почти никого, страшно... Всегда такой добрый, веселый — а тут стал такой опасный... Таким я его не видела и не представляла. Говорит: «Я тебя, Леличка, люблю... и, корочий, давай уместе жить, больший терпеть не могу. Буду, Леличка, усю жисть тебе служить верую и правдую».

«Никогда я тебе, крошка моя, етого не говорив. Чтоб Марк Гаврилович так говорив? Да я благородный человек, ты сама за мною ходила услед...» — отвечал папа моей маме через тридцать лет.

«Значит, я вру? Значит, ты этого «не говорив»? Тогда зачем ты свой пиджак топтал в песке и рубашку разорвал в клочья? А? Или этого тоже не было? Ну!»

«Не, это було... что було, то було. Я человек честный. Я до тебя по ласке, з усею душою... а ты надо мною смеялася! Як же мне було? Тебя бить? Ще рано, ще ты мне не жена... ну, я и давай себя рвать на куски...»

Это так похоже на моего папу... Сначала признался в любви, а потом ему показалось, что он «дал слабину». Мама от неожиданности его «предложения» рассмеялась, и папочка мой «пош-шел».

«Знаешь, Валя, может, тогда и надо было мне от него отойти, но куда? У мамы такой мрак. А ко мне никто в жизни так не относился, я уже привыкла, что есть Марк. Потом изучила его характер, обходила углы, чуяла, откуда ветер. Всю жизнь, как на бочке с порохом. А мама с Лидой еще ничего тогда не знали. Потом узнали... в школу ходить перестала...»

«Мы с бабушкой Таней узнаем, что наша Леля в Чугуеве вышла замуж! — рассказывала тетя Лида. — Наша Леля замуж! Бабушка Таня об этом слышать не хотела: «Какой-то подличуга, провокатор, какой-то недоброкачественный мужичонка хочет увести нашу Лелю! Не бывать этому!» А я Лельку боялась — она меня линейкой так била. У меня выпытывала все — что у нас дома... А Марка я любила, храпчика нашего... Сколько он мне конфет покупал, объедалась, а дома бабушка не знала, что я у Лели бываю. И я, понимаешь, ребенок, все рассказала Леле и Марку...»

Тетя Лида рассказала папе, что бабушка с сыновьями придут «забирать Лелю».

Поэтому папа их поджидал. Но бабушка не пришла. Это она считала ниже своего достоинства. Она все поручила своим сыновьям.

«Я усе зделав честь по чести. Стол накрыв, словом, як будущих родичей жду. Идуть... Увидели стол и осеклися. И Леля стоить влыбается — нема к чему придраться. Сели за стол. Я Лелю з собою усадив... Ну, значала усе було, як положено. Браты эти пьють, едять, разговаривають, а на меня никакого внимания, и близко не смотрят. Ну, думаю, держися, Марк. А як подвыпили, тут они и давай мне уколы вставлять. Что мы з Лелею не пара, что она ще молодая и... поехали, дальший и дальший. А потом мне етый... ну, Борис, говорить: «Вы поймите, уважаемый, вы не того поля ягода". Это я, значить, не з ихнего. Тут на мне усе затрусилося, у глазах враз темно. Но я точно поняв, что справлюся з усеми. Уся эта симановщина росточка небольшого. Для начала я перевернув стол, взял момент. А браты, пока что да як, — глазами блы-блысь — я одного по башловке, другого выспитком, третьего по загривку — знай Марка, симановщина! Я когда рассержуся — о-о! Тогда мне хоп хрен по деревне, ничегинька не боюся... режь-жги меня, ничего не чую — лезу уперед! Да-а... А четвертого нема... Больше усех говорив, и нема... Эта ж симановщина только на язык остра, а як до дела... та что там говорить. Одним словом, атбайлы... Леля з Лидкой плачуть — не бей Бориса. А Борис етый в шкафе сидить. Вылазь, говорю, не бойсь. Вылезаеть, весь белый, як мел. «Вы нас, — говорить, — Марк Гаврилович, пра-астите, если что не так... мы ва-абще не против...»

Папа мог вдруг прекрасно говорит, чисто, без своего смоленско-харьковского диалекта — чуть ли не по-московски. Это — когда он изображал дядю Борю и других своих «антиподов». «Папусик, но почему ты сам так не говоришь, ты ведь умеешь?» — «Не, дочурка, ето он так говорить, а я говорю так, як я говорю...»

«Потом етый Борис мой лучий друг быв. Я его по-своему так отхристосовал, он был як шелковый, он знает, за что. Ну, а потом дело и до Лелиной мамы дошло. Пришли мы з Лелею до нее, а они жили аж на Холодной горе, это, считай, як от Смоленска до Брянского леса... Эх, думал я взять машину, подкатить — мол, во як теперь ваша Леля живеть... А до них и дороги ще тогда не було, одни тропки. Заходим у двор. Леля у дорогом платтики, у шляпе—а ее мать, Татьяна Ивановна, сидить, як царица на крыльце, что-то в тазу перебирает, а в нашу сторону и не смотрит. Ну, я себе дав слово сдержуваться, что бы там ни було. Принесли з собой всего — усе, что только було у гастрономе, насилу з Лелею донесли.

Говорю: «Здравия желаем, мама».

—  Какая я вам мама? Меня зовут Татьяна Ивановна Симонова.

— Не-е, — говорю, — это вы для усех Татьяна Ивановна, а по-нашему православному деревенскому закону — мама. Я вашей дочери законный муж, ваш родич, значить, выходить, что вы для меня — мама.

—  Это у вас в деревне такой закон, а у нас в Москве такого закона не было...

— Не було, значить, будить, мама...

   Смотрю — пошла у хату от греха подальше... Ей уже браты про меня наговорили. Да-а... И мы з Лелею за нею услед. Леля все за спиною у меня ховалася... Сидели, говорили мало-помалу, все було б ничего, но обидела она меня тогда кровно. Я долго болев душою... Говорит мне: «Вот никогда не думала, что Леля моя выйдет замуж за мужика». Да-а... Леля меня вже изучила — схватилася за меня, Лидка на спине висит, держат меня — насилу стерпел кровную обиду. Вот так, моя детка...»

Бабушкины сыновья жили в своих семьях, своей жизнью. Ближе всех к ней были тетя Лида, мама и мой папа. И больше всех своих детей и родственников бабушка любила и уважала Марка Гавриловича. «Это не какой-нибудь подличуга и провокатор, не дал ему господь образования, но человек он удивительно доброкачественный и красивый».

Придет, бывало, к нам бабушка в гости, папа ее тут же с дороги за стол. Сядет бабушка на стул — прямая, в чеховской прическе, все чинно, с расстановкой, чай вприкуску. Для начала папа ее подпоит винцом — знал, какое она любила, и всегда держал его про запас. Она раскраснеется, сидит довольная, кокетничает: «Ну, что вы, Марк Гаврилович, меня так балуете?»

А потом чай из блюдца, а папа — молоко, потому что «чай ето вода». И начинали - про бога, про шахту, про велосипедный завод и Доску почета, где висела бабушкина фотография, про царя...

«Что вы, Марк Гаврилович, мне все нравится, я всем довольна, но если бы вы знали, как мы жили при царе. Всего вдоволь... и скотина своя, и хозяйство, и поле. Чего только у нас не было...»

-- Ну, мам, поехалы... А Марк бы при царе батраком быв... Вот он и батрачив бы на поле... Не-е, мам, давайте лучий не будем про это... Давайте, мама, лучий «за честь, за дружбу...»

РАЙЕЛЕНОВКА

В Харьков стали возвращаться из эвакуации — и не только харьковчане, но и жители других городов. Всех надо было обеспечить жилплощадью. На остававшихся в оккупации смотрели косо.

В классе вновь прибывшие объявляли остававшимся при немцах бойкот. Я ничего не понимала. Я мучительно думала: если я столько пережила, столько видела страшного, меня, наоборот, должны понимать, пожалеть... Я стала бояться людей, которые смотрели на меня с презрением и пускали вслед: «овчарочка». «Ах, если бы они знали, что такое настоящая немецкая овчарка. Если бы они видели, как овчарка ведет  прямо на смерть, прямо в душегубку... эти люди так бы не сказали... Они ниче­го не знают». Когда в Харькове на экране пошли фильмы и хроника, в которых показаны ужасы, казни и расправы немцев на оккупированных территориях, постепенно эта «болезнь» стала проходить, уходить в прошлое... Это был жестокий и естественный процесс.

Нам с мамой, как никогда раньше, не хватало папы, его силы, его защиты. Мы каждый вечер слушали по радио сообщения Совинформбюро. «Скоро... скоро уже вернется наш папочка».

В 1944 году в первый раз в жизни мама меня отправила в пионерлагерь. Назывался он «Райеленовка».

Райеленовка находилась в трех километрах от станции, добирались мы туда пешком. Проходили мимо поля, потом дорога сворачивала вправо, рядом с роскошным яблоневым садом, на который мы совершали налеты, и сторож стрелял в нас солью. И всю жизнь, если в разговоре или в песне идет речь о поле или яблоневом саде, я вижу только «то» поле и «тот» сад.

А на зеленой поляне стоял большой красивый корпус с колоннами и с большими причудливыми окнами. В нем мы жили. Стекол не было — окна затягивались простынями; ночью мы мерзли. Жители Райеленовки рассказывали, что это было когда-то графское имение. Был и пруд, запущенный — ил по колено, вокруг пруда росли старые пышные ивы. Купаясь в пруду, мы часто резали ноги о ржавые железки, острые осколки. А однажды всем лагерем вытащили со дна зенитку без одного колеса.