Многократор - Художник Её Высочества

• Название: Художник Её Высочества
• Автор: Многократор
• Жанр: Научная Фантастика

Произошло событие, имеющее фундаментальное значение. Написан портрет, с которого будут считываться физические законы природы и формироваться облик следующего цикла Вселенной. Сайт иллюстрирует роман «Художник Её Высочества», описывающий события, недавно произошедшие в Москве, на вашей планете. В романе закодировано место, где в Москве закопана золотая статуя. Вес статуи — 1 кг. Глаза — однокаратовые бриллианты (каждый стоит — 7000$). Статую смотрите на странице www.art-stepan.ru Удачи!

---------

В тексте полностью сохранено форматирование, орфография, пунктуация авторского текста — вдруг кто-нибудь из читателей начнёт поиски золотой статуи. Все материалы, картины, фото можно посмотреть на авторском сайте http://www.art-stepan.ru/ или http://samlib.ru/m/mnogokrator/chudoznik.shtml

---

— Прощайте Александр Александрович. Успехов в боевой и политической подготовке.

Следователь и помощники ушли.

Степан взял кофейную чашку следователя, нежно оглядел со всех сторон и с хрипом горловым: «Надуй фофана!» бросил в стену. Пока еще бренчали фарфоровые кусочки, укладываясь по мастерской, выскочил в окно, плюхнулся животом на парапет и сообщил городу:

— Состояние экстаза испытал уже два раза. И хотел бы третий раз. Заживёт вот только глаз.

Если ты нужен людое… — корекция — если ты нужен людям — значит ты вкусный.

Проснулся от мелодичных звуков. Ноздря, полузажатая между щекой и подушкой, выдувала красивые свистульки. Перекатился на спину и смотрел, как в окно бьется шмель. Восходящий поток воздуха от теплых крыш затащил его на нетипичную высоту. Насекомое таранило лбом стекло, не понимая, что не пускает в синенькое небо. Следя за шмелиными потугами, анализировал причины третьесортного настроения.

Сколько усилий и времени потрачено, а результат? Профессор с тюхтюшкой нордической в узилище. Обидно, что всё, выходит, зря. Только эти двое имеют представление, что за тарелки лизали. Какое ещё там научное открытие? Пока только криминал дешевый.

Чего же хорошего? Хорошо, что его важность на свободе. Эх-ма, хорошо называется! По колено в говне, по локоть в масле!

Шмель издолбившись в стекло, криво полетел по мастерской. Силы оставили насекомое и он на бреющем свалился на простыню, в колени Cтепану. Ударился, тяжело перевернулся, но не смог взлететь, а только грозно зажужжал худосочными крыльями.

— Э, э, — опасливо произнес, сев в кровати и осторожно спихивая пальцем с колена неудачника.

Шмель собравшись с силами, взлетел в сторону степанова лица. Упал на бок, пропуская.

— Смотри куда пилотируешь, харя хвостатая!

На этот раз шмель попал в открытое окно. Почувствовав свободу, реактивно взвыл и исчез в небе.

Встал, возвратил на место перекрученные беспокойным спаньем плавки и подался к умывальнику.

«Что ж так жабры горят? — размышлял, вытираясь полотенцем. — Что-то надо предпринять.» Задумался, примяв пальцем щеку. «Квасу бы на березовом соку. Или что? Работа только шрифтовая, по мелочи. Стошнит. Картину помазать? Какие картины, когда не настроение, а бычья морда!»

Подал голос телефон.

— Обнимаю через шкаф. Не спишь, кровавая собака?

Степан растер грудь.

— Встал. И за ушами помыл. И пописал. Привет.

— Привет-привет. Чего новенького?

— Новенького? Да чего… В две тысячи десятом году из-за грузин перебьют пол-Европы. Но опомнится народ советский. Из-за заражения среды жить станет возможно только в северной Африке и Сибири. Но в две тысячи семьдесят восьмом уже тупые африканосы начнут третью мировую. Пора сваливать обратно в Сибирь.

— Поднималась кровавая заря. Не любишь ты народ советский!

— А чего его любить, если он нас всех убьёт?

— Нас лично не убить, потому, что мы…

Они хором крикнули в микрофоны:

— Художники!

— Правильно. Ну а ты сам-то персонально без народа советского как там сам себе?

— Ноль целых, три десятых. Жизнь — самая смертельная болезнь. Вылечить практически невозможно.

— Не, так неоченно нельзя, грустяга! — и оглушил, засыпав междометиями.

Степан, предохраняясь, отодвинул трубку от уха. Иван недоволен тем, что позавчера-вчера не мог дозвониться. Где, спрашивается, дружка ситного носит? У Томы день рождения и господин Бумажный быстро приглашается сегодня на вечер, пока снова не показал пятки.

— Ты попал под замечание. Последнее тайм со мной почти не пьешь, картин не пишешь. Ты чем молодица, занимаешься?

— Нагрузки, по-французски и по-русски, — начал было.

Всё равно, пердяча кишка! У лучшего друга выставка, а он даже на открытие не приехал. Степан вспомнил тот день. Скончался телефон-инфартник, и он решал проблему, покупая мобильник. И вечер, когда они с Лузиным натёрли перца с лабораторией.

— Не мог я. Честно, не мог.

Ой, не нравится Ивану Вильчевскому последнее время кореш. Мессианские идеи не подбираются? Так поддаваться не следует — надо отстреливаться репейниками. Нечего бояться. На что Степан меланхолично заметил, что не стоит бояться тех червей, которых ты ешь. Бояться нужно тех, которые тебя съедят. В трубке замолчало, потом послышалось пыхтенье человека, трудно обдумывающего осложнение. Наконец, вкрадчивый вопрос:

— А ты там на крест не лёг? Сердечный приступ не заболел у тебя, веселых венгонококков, прыг-скокуищих, нет случаем? Меня окатило! — возопил, хоть лишки продавай. — Ты вознёсся!

Вильчевский знает, Вильчевский встречал. Убедят льстецы кондового провинциала, что мол, гений беспримесный, мол, фигура алямофонистая. Так, берегись, чтобы не упасть. В Древнем Риме позади колесницы бежал государственный раб и покрикивал так во время процессии. Умерял гордость триумфатора и напоминал тому, что он только человек.

— Чушь какую-то несёшь!

Чушь? Тогда ладно. Тогда Вильчевский рад. Но всё равно чувствует кислятину. Разговаривает, а с верхнего микрофона, что от дружка, уксус капает. Прямо в ухо. Уже полное натекло.

— Вань, знаешь, почему негритята не играют в песочнице? — спросил без связи.

— Ну? — подозрительно. — И почему?

— Потому что кошки засыпают их песком.

Телефонная трубка пошуршала акустическим песочком, потом выплюнула:

— Так, Джига Джигус, укусить тебя что ли?! Я сейчас на Кутузовском. Буду у тебя через сто пятьдесят секунд. На месте посмотрим, что за чопопальное дерьмо.

— Вань купи по дороге луковицу, ладно? Я хочу сделать картофельный салат, а у меня кроме картошки ничего нет.

Чувствительный Вильчевский появился не через сто пятьдесят секунд, как грозился, а с академическим опозданием в пятнадцать минут. Пронёсся по мастерской сквозняком, размахивая многочисленными пакетами.

— А вот он и я! Прошу любить и жаловаться. Так, секунд-майор, быстро выложил, где здесь Мадонна с мешком, от которой ты пылаешь страстью, как вулкан Везувий на Камчатке. Помнишь, порносёнок, как мы девкались и бабились? Где твои враги говняные? Выкладывай! Не позорь камень, не держи за пазухой, а то положу лицом в бразильский муравейник веснушки ликвидировать.

Бросил пакеты в кресло, луковицу кинул в Степана. Ко всему, в руке у него оказалось ещё мороженое. Палочку он, конечно, потерял и сейчас выжидательно уставившись на друга, высовывал язык на всю длину и напряженно шевелил кончиком, пытаясь достать мороженое со дна картонного стаканчика.

— Остынь. Вертолет вертел винтами, волновал траву с цветами.

— Я тебя, слюнявого, до задних каблуков внутрь вижу. Если будешь врать, я тебе устрою это самое по это самое! И это ещё легко сказано. Говори! Ля-амурчики повылазили? Кризис жанра? Кокаин-витамин? Мается он, как квадратный шкаф в круглом углу. Глянь на себя в отражение. У тебя на харьке кисломолочныые продукты бродят по ряшке.

Степан почувствовал — его отпускало. Гниль и порча, отравляющие утро, истреблялись с появлением человека, занимающего так много места в геометрическом пространстве. Хлопнул друга по плечу.

— Ох, Иван, какая же ты гремучая дубина!

Тот сразу обвалился в кресло, кресло выпустило из расползающихся швов воздух — пфу-у-ф.

— Я не дубина. Дуб лечит, ель калечит, сирень благовоняет. В сосняке — веселиться, в березняке — жениться, в ельнике — удавиться. А я тополь по гороскопу, — заоглядывался, куда бы засунуть вылизанный стаканчик из-под мороженого. — Тополь — дерево живописное. Но могу впадать и в пессимизм. Ты видел меня мрачным? Я видел. Могу реветь истерику и пускать пух в глаза.

Тема ему понравилась. И стаканчику нашлось применение. Установил на столе донышком вверх, шлёпнул ладонью. Раздался оглушительный хлопок.

— Это дерево благородное. У меня в родове семь национальностей. Немцы, греки, татары, еще что-то, вечно путаю. Но самая моя большая гордость — прабабка. Польской графиней оказалась. Умереть не встать!

— А что же ты орешь на всех углах, что сибиряк потомственный?

— Вот балда! Кто, по-твоему, Америку завоевал — американцы? И Сибирь не сибиряки покорили, а бандюган Ермак Тимофеевич. А у него, поди, в родове папуасов тоже было, как тараканов за печкой.

И, вообще, Вильчевский настоятельно просит не отвлекать. Войдешь в ельник — плакать хочется, по сосновому летишь. Этот серьезен до того, что только на дрова его. Сирень — девственница: отдала себя и висят кирпичные кисточки-старушки. Никто её не вспомнит до будущей весны.

Такой разговор Бумажному сейчас нужен — проветривающий.

— Так, а ты у нас кто по древесине? Родился же в..? Ага, — береза, — и тут же выложил массу гороскопических сведений о степановом естестве. — Ты — сентиментальная береза. Изящная, гибкая и одаренная. Дерево искусства. Синтетическое мышление, интуиция развита до безобразия. Импульсивен в любви, но слаб.