Лев Толстой - ПСС. Том 29. Произведения 1891-1894 гг.

• Название: ПСС. Том 29. Произведения 1891-1894 гг.
• Автор: Лев Толстой
• Жанр: Публицистика

---

4) от солдатчины, отбирающей от него лучших людей в лучшую пору и развращающей их.

5) от чиновников, угнетающих народ.

6) от податей.

7) от невежества, в котором его сознательно поддерживают правительственные и церковные школы.

№ 16 (Из письма к И. И. Гроту от 23 октября 1891 г.).

[Народ] голоден, потому что мы слишком сыты.

Нам, русским, это должно быть особенно понятно. Могут не видеть того промышленные, торговые народы, кормящиеся колониями, как англичане. Благосостояние богатых классов таких народов не находится в прямой зависимости от положения их рабочих. Но наша связь с народом так непосредственна, так очевидна, что наше богатство обусловливается его бедностью или его бедность нашим богатством, что нам нельзя не видеть, отчего он беден и голоден.

* № 17 (рук. № 7).

Всё дело в распределении. Если есть бедный, то всегда только потому, что распределение, производимое законами о приобретении собственности, труде и отношениях сословий, неправильно; и потому, чтобы исправить это неправильное распределение, надо устроить иное. Взять же у богатых и бросить это в сторону бедных не значит сделать новое распределение, а значит — сделать только большую путаницу в старом распределении.

Как бы хорошо и просто было разрешить вопросы роскоши и нищеты тем простым средством, чтобы взять немного у богатых и поделить бедным.

Так бы это хорошо было и просто!

Я сам когда–то думал, что это так.

Но, не к несчастью, а к счастью, это не так.

Казалось бы, маленькое неудобство, — но никак нельзя обойти его, нельзя распределить.

* № 18 (рук. № 5).

Газеты и журналы с чрезвычайным пафосом описывают совершающееся и имеющее совершиться бедствие, (и общество относится к нему совершенно равнодушно. Это факт, который нельзя отрицать) все друг друга укоряют в равнодушии, и все остаются совершенно равнодушны. Жизнь людей общества не подвергается никаким изменениям и продолжает течь по–старому.

В самых голодных местностях, у помещиков среди голодных деревень те же сады, цветы, прогулки, катанья, охоты. Ни в какой год я не видал столько охотников, разъезжающих с сотнями собак по голодным деревням, как в нынешнем.

Люди остаются вполне равнодушны. Я говорю про огромное большинство. Исключения только подтверждают правило.

И я не говорю этого в осудительном смысле, а говорю просто то, что есть.

* № 19 (рук. № 2).

В нашем обществе лет 30 тому назад появилось нечто в роде не моды, но непрестан[ного?] требования приличия, состоящего в исповедании любви к меньшому брату, т. е. к народу. Считается, что всякий должен любить и уважать народ, всегда говорить не только с сочувствием к самому народу, сколько, главное, к его эксплоататорам, к кулакам, к Разуваевым и Колупаевым, считая, что кулаки такие всегда живут по деревням, торгуют вином и хлебом и носят рубашку навыпуск, чего мы не делаем. Только редкие люди русского интеллигентного общества[71] не признают этого исповедания, прямо говоря, что они к народу никаких чувств не имеют, кроме желания, чтобы мужик работал.

Люди такого рода постоянно укоряют других за несочувствие к народу и вследствие того, что они укоряют других, они сами убеждаются в своем сочувствии. Я 30 лет ругаю людей за несочувствие народу. Какого же еще доказательства, что я сочувствую ему?

Это–то приличие сочувствия к народу и есть та ложь, распространенная в нашем общество, к[оторая] и производит то странное явление всеобщего исповедания любви к народу и совершенного равнодушия к нему во время страшного постигшего его бедствия. Сочувствия этого к народу в нашем интеллигентном обществе нет и не может быть, потому что вся жизнь интеллигентного общества построена так, что для удовлетворения потребностей их жизни необходима бедность и нужда народа. Для того, чтобы существовали все предметы потребления от табаку, спичек и белого хлеба до зеркал, бронзы и железных дорог, необходимо, чтобы люди были так бедны, чтобы губили свои жизни на этих работах.

Большинство людей нашего времени считает приличным исповедывать любовь к меньшому брату, и так как все они обманывают себя и друг друга, то обман этот и не разоблачается: каждый не обличает другого, чтобы его не обличили, и обман укореняется. Все люди нашего общества смело говорят про свою любовь к народу, к меньшому брату, а между тем этой любви нет и не может быть.

№ 20 (рук. № 7).

Мы уверяем себя и других, что мы очень озабочены голодом, что мы встревожены положением русского народа, что мы готовы на всякие жертвы, а между тем нашей жизнью показываем, что всё это одни слова и что мы лжем, говоря это, смело лжем, потому что ложь эта сделалась условною, общею всем ложью. И никто не изобличает один другого, чтобы его не изобличили.

Если свести вместе то, что писалось и пишется в газетах о теперешнем положении русского народа, то получится приблизительно следующее: сорок миллионов русских людей голодают и помочь этой беде почти нет возможности. Хлеба в России, если даже допустить, что весь тот хлеб, который есть, попадет голодным, чего допустить невозможно, — хлеба все–таки недостанет одной четвертой той части, которая нужна для прокормления всех голодающих.

Купить и привезти из–за границы требуемый хлеб так, чтобы он пришел к нам по доступным ценам, мало вероятий, и потому четвертая часть сорока миллионов, т. е. десять миллионов, людей находятся в опасности голодной смерти.

Голодные смерти, по сведениям газет и слухам, уже начались. Были такие случаи, что матери приводили детей в волостные правления и бросали их там, говоря, что им нечем кормить их.

Рассказывают про мать, которая убилась со своими детьми; другая повесилась, чтобы не видеть умирающих детей. Описывают трех детей, умерших от голода. Во многих местах люди болеют, пухнут от голода, распространяется повальный голодный тиф, теперь, в теплое осеннее время. Что же будет зимою, когда наступят холода в тех местах, где топят обыкновенно соломой, которой нет в нынешнем году, и в которых дров нельзя достать ближе 100, 150 верст?

Мы все читаем это, или если не читаем, то неизбежно слышим это, из приличия пожимаем плечами, вздыхаем, делаем маленькие жертвы деньгами, говорим: «да, ужасно!» и продолжаем нашу обычную жизнь.

Если и есть люди и учреждения, которые жертвуют деньги, и если есть другие, служащие в администрации и земстве, которые заняты делом продовольствия нуждающихся, скупают хлеб, продают его по удешевленным ценам, делают списки дворов и т. п., то все–таки, несмотря на денежные жертвы, которые делают некоторые, и на заботы служащих о продовольствии, общество наше, т. е. все люди, и жертвующие и не жертвующие, и служащие и не служащие, остаются, несмотря на взаимные обвинения друг друга в равнодушии, совершенно спокойны и равнодушны к совершающемуся и предстоящему, по предположениям, — страшному, никем не отрицаемому бедствию.

Я говорю, что общество остается совершенно равнодушно к предстоящему бедствию, не потому, что мне так кажется и хочется так говорить, а потому, что есть всем известный и несомненный признак неравнодушия, который теперь отсутствует в русском обществе.

Только тогда мы все знаем, что человек неравнодушен и истинно сочувствует совершившемуся или имеющему совершиться, когда известие это изменяет его жизнь: когда он перестанет делать то, что делал, есть, как он ел, спать, как он спал, жить, как он жил. Тем более признак этот равнодушия или неравнодушия относится к событию еще не совершившемуся, а только угрожающему.

Если человек, за обедом получив известие о том, что человек тонет в реке подле его дома, продолжая обедать, делает распоряжение о том, чтобы выдать веревку, которая нужна для спасения тонущего, то, что бы он ни говорил о своем сочувствии тонущему, мы не верим ему и знаем, что он равнодушен к совершающемуся событию. Такое равнодушие царствует в нашем обществе теперь к тому бедствию, которое описывают и предсказывают газеты. Люди, продолжая обедать, показывают свое сочувствие тем, что не жалеют ни времени, потраченного на распоряжения о веревке, ни самой веревки. Жизнь людей нашего общества продолжает свое обычное течение: те же концерты, театры, — если нет балов, то только благодаря примеру государя, — те же обеды, наряды, скачки, лошади, экипажи, охоты, выставки, цветы, романы и т. д. Жизнь нисколько не изменилась и не подогнулась под существующее бедствие, а напротив, голод подогнут под общее течение жизни, голод fait les frais de la conversation[72] в гостиных, наполняет столбцы газет и составляет интересный сюжет корреспонденции, служит поводом к устройству базаров, театров, концертов, сборников. Не только жизнь не изменилась, чтобы служить голоду, но голод сделался нужною частью жизни; голод занял то место современного модного предмета увлеченья, которое всегда нужно чем–нибудь наполнить. И это не может быть иначе: голод касается не нас, а, как нам представляется, людей совершенно чуждых нам, связанных с нами только отвлеченным представлением, что они и мы — русские.