Борис Аверин - Владимир Набоков: pro et contra

• Название: Владимир Набоков: pro et contra
• Автор: Борис Аверин
• Издательство: Русский Христианский Гуманитарный Институт
• Жанр: Критика
• Год: 1999
• ISBN: 5-88812-058-8

В первый том двухтомника «В. В. Набоков: pro et contra» вошли избранные тексты В. Набокова, статьи эмигрантских критиков и исследования современных специалистов, которые могут быть полезны и интересны как для изучающих творчество В. Набокова, так и широкого круга читателей.

---

Г. А. ЛЕВИНТОН{306}

The Importance of Being Russian или Les allusions perdues[93]

Статья, предлагаемая вниманию читателей, писалась в 1973 году и печаталась (за выпуском одного эпитета и всей части II) в журнале «Russian Literature Triquarterly», выходившем тогда в Анн Арборе.

Статья, действительно, была написана в 1973 году[94] и замысел ее состоял в том, чтобы две рецензии составляли единую и концептуальную работу: первая рецензия, на книгу Дж. Т. Локрантц, обсуждала в связи с этой книгой теоретические вопросы, а рецензия на статью К. Р. Проффера — их приложение к наиболее в тот момент[95] актуальному и сложному тексту Набокова.

В 1973 г. эта статья была отдана Карлу Профферу, редактору журнала «Russian Literature Triquarterly», но не появилась в книге под его редакцией[96] и долго не появлялась в журнале. В конце концов, лет через пять она (т. е. только первая ее половина) была напечатана в № 14, на котором стояла дата 1976, но реально он вышел значительно позже[97] — и напечатана в искаженном виде. Во-первых, анонимно, во-вторых — пропала вторая половина статьи[98]. Я написал язвительное (или, может быть, просто злобное) предисловие, в котором обвинил редактора во всех смертных грехах, включая плагиат[99], и скандальное письмо, в котором грозил напечатать статью с этим предисловием[100]. Действия это не возымело, и вспоминая тогдашние почтовые «оказии» (а эта переписка была к тому же и небезопасной), я не могу быть уверен даже в том, получил ли мои послания адресат. Но что сейчас сводить счеты с покойным редактором журнала. Его безвременная смерть списала все подобные мелкие претензии, и я вспоминаю его только с сочувствием и скорбью.

Статья так и лежала без дела (попытки напечатать ее по-русски встречали то простое возражение, что она уже наполовину напечатана и потому «для нашего журнала» интереса не представляет — возражение, естественно, приводившее меня в ярость). Единственное упоминание (и «атрибуция» анонимной работы) появились в статье Славы Паперно и Джона Агопяна «Официальные и неофициальные отклики на Набокова в Советском Союзе»[101]. Теперь я позволяю себе предложить эту работу читателю, полагая, что она сохранила хотя бы исторический интерес — не так много работ о Набокове писалось в России в 1973 г.

Вероятно, пафос этой статьи сейчас покажется устаревшим — она была написана в период «Бури и натиска» метода цитат или подтекстов (последний термин тогда еще сравнительно недавно был введен К. Ф. Тарановским), и в сущности, основной ее смысл состоял в радости узнавания: смотрите, вот и Набокова можно изучать тем же методом[102]. Я вспоминаю, как несколько позже Тарановский с удовлетворением и оттенком гордости рассказывал, что его ученики (О. Ронен, С. Бройд и кто-то еще) пришли на «конкурирующий» семинар по прозе, который вел Вс. Сечкарев (сам К. Ф. всегда вел семинары по поэзии), когда там разбирался «Дар», — и каждый разобрал по одной главе «нашим методом». Сейчас, в эпоху «конца цитаты», подобные вещи кажутся тривиальными или устарелыми, а тогда было вовсе не очевидно, что так много текстов можно анализировать таким способом. То, что метод подтекстов применим далеко не ко всем явлениям русской литературы, утверждал прежде всего сам его автор, К. Ф. Тарановский, а всеядное понятие интертекста (по существу, украденное у него же, только несколько перекрашенное) тогда еще, кажется, до нас не дошло. Конечно, все это составляло часть общекультурного движения к осознанию цитатности культуры, которая стала доминировать в постмодернизме, но мы этого, к счастью, не знали.

Разумеется, я старался ничего не изменять в этой статье: прошло столько лет, и за эти годы столько нового было написано, что править ее просто не имело смысла. Я постарался совладать с естественным стремлением «сокращать, расширять или иным образом изменять или заставлять изменять, с целью запоздалого совершенствования, свои собственные произведения»[103] и не трогал (или почти не трогал) даже стилистических погрешностей. Те необходимые дополнения, которые напрашивались сами собой, я пунктуально датировал: «примечание 1996 г.», но и ими старался не злоупотреблять. Однако некоторые исправления все-таки потребовались. Во-первых, после долгих колебаний мы решили, что Джесси Томас Локрантц — мужчина (это почему-то подтвердил и Проффер), ошибка выяснилась, только когда она приехала на набоковскую конференцию в Петербурге[104], так что формы местоимений и глаголов пришлось изменить. Во-вторых, работа первоначально предназначалась для перевода на английский; печатая ее по-русски, я должен был снять пояснения и целые статьи комментария, имевшие смысл только для иноязычного читателя, а с другой стороны, снабдить английские цитаты русскими переводами. Наконец, в рецензии на Проффера некоторые замечания нужно было убрать, так как они были уже исправлены при перепечатке его статьи.

I

Jessie Thomas Lokrantz. The Underside of the Weave: Some Stylistic Devices Used by Vladimir Nabokov (Studia Anglistica Upsaliensia. 11). Uppsala, 1973.

Проблема Набоковского стиля — одна из самых интересных и соблазнительных в современном литературоведении, и появление каждой новой работы на эту тему, естественно, привлекает любого русиста. Мы говорим «русиста», поскольку и англоязычный Набоков остается явлением русской литературы: «если вслушаться внимательнее, то окажется, что певец импровизирует на любимом заветном русском языке, пользуясь для этого лишь как фонетикой и тканью — чужим английским наречием». Автор подошел к своей задаче «с мудрой расчетливостью волхва и шведского Ньютона-математика», серьезно и старательно каталогизируя приемы, классифицируя их (причем, классификация призвана быть функциональной и демонстрировать «работу» приема в тексте), даже подсчитывая частотность различных случаев в разных романах Набокова[105].

Однако, при бесспорной полезности такой работы, ключа к стилю Набокова таким образом найти нельзя. Если положить в основу работы простую каталогизацию, то она была бы куда более полезна, если бы автор выписал все примеры каламбуров, имен и т. п., если же автора интересуют сами приемы, то работа была бы гораздо интереснее, если бы свою экземплификацию он (не стремясь к обилию материала, которое не способно заменить собою полноту и дает только внешнее впечатление большей научности) ограничил наиболее интересными примерами. Каталогизация имеет два недостатка. Во-первых, она исходит из молчаливого убеждения в том, что ничего нового у исследуемого писателя мы не встретим, поэтому можно просто взять известные приемы и найти их примеры в текстах; такая мефистофельская позиция (когда писателю как бакалавру напоминают, что

Wer kann was Dummes, wer was Kluges denken,
Das nicht die Vorwelt schon genacht![106] —

гарантирует, что ничего нового исследователь и не найдет, между тем, отталкиваясь не от приема, а от текста, он был бы вынужден искать способы описать и те фрагменты, которые не удается описать в терминах приемов, уже констатированных и описанных в науке. Во-вторых, стиль — и вообще текст — при этом рассматривается как сумма приемов, а не как единая структура[107], поэтому Локрантц просто описывает приемы, не ища за ними какого-то основного конструктивного принципа Набоковской прозы (сравнение таких приемов с высказываниями Набокова[108] — иногда очень удачное[109] — все же не может восполнить этот недостаток: принципы организации текста нельзя найти в двух-трех авторских высказываниях[110]).

Поэтому функциональность классификации — только внешняя. То, что по предположению Локрантц является основной функцией большинства приемов — создание иллюзии реальности и одновременное напоминание о вымышленности, о том, что читатель читает книгу, — некоторыми учеными (например, Ю. М. Лотманом) рассматривается как основной принцип литературы вообще и вряд ли может считаться специфичным для Набокова (даже демонстративность этого принципа, вероятно, не уникальна у Набокова[111]). Прослеживание отдельных тем (например, темы черного-белого, светлого-темного) у Локрантц удачнее, однако и оно далеко не всегда убедительно (хотя бы потому, что такой атомистический подход к тексту, по сути дела, лишает исследователя критериев оценки той или иной гипотезы).

В частности, Локрантц явно недооценивает ту роль, которую у Набокова играет «аллюзия», ссылка, скрытая цитата (в терминах К. Ф. Тарановского — «подтекст»). Под эту категорию подходят и включения собственной биографии в текст, введение себя в текст в качестве персонажа (но не в качестве «автора» — см. об этом ниже), как в «Короле, даме, валете» и, возможно, в «Даре»[112], — сходное с изображением художника среди персонажей его картины[113], а также и все многоязычные каламбуры (где язык иной, нежели язык текста, становится в такой же степени «темой каламбура», как источник цитаты — «темой цитации»). Для русскоязычных читателей (каковыми являются и авторы этой рецензии) всегда остается загадкой, как читатели, говорящие по-английски, могут читать (английского) Набокова. Набоков всегда многоязычен (показательны в этом отношении его стихи в «Ada», взаимопереводящиеся на английский, французский и русский), и если в романе дана, например, французская цитата, у нее вполне может оказаться русский источник. Так, слова: cousinage — dangereu voisinage в «Ada» восходят к «Войне и миру» (т. II, ч. III, XXI): «Vous savez entre cousin et cousine cette intimité mèns quelquefois à l'amour: le cousinage est un dangereux voisinage, N'est ce pas?»[114] — и, возможно, содержат намек на то, что романе Толстого можно усмотреть инцестную тему (Элен и Ана, только тогда, может быть, игра в первом абзаце романа, где «Ada», связывается то с «Анной Карениной», то с «Детством и Отрочеством»[115], подразумевает связь и с другими романами Толстого, в частности с «Войной и миром». Поэтому нам кажется обреченной на неудачу попытка анализировать стиль Набокова без знания русского языка (в чем признается Локрантц на стр. 6). Тем не менее в книге есть и много интересных наблюдений. Первая глава посвящена проблеме повествователя и авторского вмешательства в текст (author's intrusion); здесь довольно подробно рассмотрены некоторые романы, способ повествования в каждом из них и отдельные яркие случаи авторского вмешательства. Действительно, это прием, существенный для Набокова, он часто специально демонстрируется, обыгрывается им, однако все же кажется, что Локрантц с излишней решительностью относит сюда самые разные приемы, которые могут появляться в тексте и вне связи с «авторским вмешательством». Так, игра грамматическими лицами, переключения с первого лица на третье и пр. (ср. анализ примеров из «Bend Sinister» на стр. 15) подходит под понятие «смены точки зрения» (понятие, хорошо разработанное «Новой критикой», а также русским литературоведением[116]). Случаи авторского «сомнения» в том, что же «на самом деле имело место» (р. 19), следует сопоставить с двойными ходами в романах Набокова: так (хотя здесь нет никакого авторского вмешательства — intrusive voice) мы не знаем, что же произошло в «Приглашении на казнь», имел ни место весь эпизод, когда Цинциннат влезал на стол, чтобы выглянуть в окно — так как после того, как стол водворен на место, Цинциннат обнаруживает, что стол привинчен и, следовательно, не мог быть придвинут к окну. Сходным образом раздваивается сюжет в «Аде», где Ван, покончивший с собой, продолжает стоять у зеркала, и далее сюжет развивается так, как будто самоубийства не было, однако у читателя нет никаких оснований считать, что его «действительно» не было.