Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

• Название: Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)
• Автор: Яромир Йон
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: О войне
• Год: 1973

Это рассказы о первой Мировой войне, увиденной глазами разных людей, и потому они то остро сатирические, то веселые и насмешливые, то грустные и трагические. Собирательный герой рассказов — простой чешский труженик, не желающий отдавать жизнь ради чуждых ему милитаристских интересов австро-венгерской монархии.

---

В случае чего подсел бы, вроде просто так, случайно…

А не пригласили б, так придвинулся бы сам, всячески извиняясь, а потом благодарил бы долго, истово, как подобает набожному христианину, и, утирая рот рваным рукавом, попросил бы глоток водочки — смочить глотку, да щепоть табачку…

Стоит у костра дед Пейшак, задумчиво смотрит на огонь.

Вон он остановил растроганный взгляд на пустом ночном горшке погонщика Грдяневича, придвинутом к огню, словно в ожидании порции бобов с мясом. Этот молодой погонщик, весь во вшах, нашел вместительную боярскую посудину где‑то на мусорной свалке за городком Младеновацем. Поразительно ловко законопатив проржавленное дно — паять ему все равно было нечем, — он варил в горшке похлебку.

Деда Пейшака прогоняют от костра, не замечают его, а то и нарочно дразнят, предлагая оголодавшему старику запустить руку в мешок, наполненный смерзшимися комками грязи, похожими на картофелины, или в походный ранец, где жадные старческие пальцы нащупывают хлебные крошки, которые при свете костра превращаются на его ладони в горстку сухого навоза.

— Бога вы не боитесь! — говорит дед Пейшак и безропотно отходит, волоча ноги. Вот он затянул псалом, сам себе вслух напоминая текст каждого куплета.

Над притихшим засыпающим лагерем в стиснутой скалами черногорской долине отчетливо разносится его исполненная смирения песня, взывающая к господу и пресвятой богородице Вамбержицкой.

Лейтенант уставился сонным взглядом в яркие, желтые, точно сера, языки пламени.

Капрал Рыдло, юркий человечек с бородой, как у голландских рыбаков, опираясь о канцелярский ящик, руками поддерживает ноги на высоте пламени.

Сушит размокшие гусарские сапоги.

От рваных подошв валит белесый пар.

Вахмистр Навратил, бывший портье из отеля, широко расставив ноги, сидит на вьючном седле. Развешивает на пододвинутой к огню ветке с широкой развилкой свои черные, как деготь, портянки. Пододвигает поближе к теплу босые ноги с кривыми, вросшими в мясо ногтями. Поминутно чешет волосатые икры.

— Как выпотрошишь поросенка, — для наглядности он загребает рукой, — натрешь ему бока солью, сколько влезет. Втираешь ее, втираешь до тех пор, покамест поросенок не взопреет, что загнанная кобыла. А потом — мотай на ус! Согнешь ножки в суставах, и будет у тебя не поросенок — загляденье. Розовый, сахарный… Только учти, когда жаришь, он не должен лежать ни на боку, ни на спине, а все время так, словно сам стоит. И главное дело — нужно гладить его по кожице туда-сюда, от хвостика к головке, потом бока… Гладишь да гладишь перышком — уж наберись терпения — жир по коже растираешь… Проклятье! — ругается он, подворачивая штанину кавалерийских брюк. Внимательно осматривает голую икру и, потерев ее, продолжает: — Массируешь поросячью кожу перышком, а то кусочком шпика или шкуркой от него, и чем больше ты ее трешь, тем лучше, потому как иначе не дождешься, браток, хрустинки. И получится у тебя не поросячья кожица, а подошва. Да не забудь подрезать поросенку глотку, чтобы пар из нутра выходил. Зато потом кожица — а это первейшее дело — золотая, как зрелый персик, нежная, что марципан… Постучишь ножом — разваливается… На вкус сладковатая, я бы сказал — вроде жареного миндаля…

Некоторое время все сидят неподвижно, думают. Лейтенант зевает, достает из кармана зеркальце.

Полюбовался своими усиками, провел рукой по спутанным, давно не стриженным волосам, расстегнул воротничок, покрылся с головой войлочной попоной и, что‑то бормоча, улегся.

— А я до смерти люблю гусятинку, — начал капрал Рыдло. — Этакого майского молоденького гусачка… Или же зарезанного на святого Мартина, а то еще дикого. Мы гусей опаливаем, чего там щипать. Как‑то говорю я своей тетушке, по мужу Тевелесковой, — у них хозяйство в Прешовском комитате… Муж ее воротился из Америки и говорит — она еще тогда в девицах была: «Продай, мол, свою землю в Чехии, нищета у вас тут, поехали, говорит, к нам!». Вот она за него и вышла. Хороший человек, пьет только много, но хозяйство у них первостатейное. Приходит он раз в трактир к приятелю: «Дай, говорит, выпить глоток». А тот: «Отчего не дать — дам, но только чур: один глоток!» Берет дядя бутылку. А тот, приятель его, уставился ему на кадык, ждет, когда он сглотнет. Долго ждал. Уж и рот было раскрыл, чтобы завопить: «Стой, мол, погоди!» Тут кадык и шевельнулся. Сглотнул, значит… Да бутылка‑то уж пустая. Про что же это я начинал? Ага, вспомнил! Так и вышла она за него. Не сказать, чтобы сладко ей с ним жилось, — зато у дяди все на американский манер, все с размахом. Взять хоть гусей. Возит их в Пешт и хорошую деньгу зашибает. Я как‑то и спрашиваю: «Тетушка, говорю, отчего вы их не опалите, ведь так вы с них только гниды выщипываете!». А она: «Помалкивай, говорит, нешто мы цыгане?». Про цыган — это она на меня намекает, ведь я побывал и у немцев, и в Швейцарии, и в Италии, и в Боснии, даже на аглицком шифе [136] плавал, только он потерпел крушение… О господи, люди добрые, до чего в животе урчит! Была бы тут хоть рыба какая! До смерти люблю рыбачить. Взять, к примеру, форель. Стояли мы в Тироле, купил я снасть для уженья, черт возьми — любо-дорого! Хотя, конечно, не настоящую аглицкую, это теперь запрещено. Срезал удилище, леску закрепил — и айда к водопаду! Только закину — клюет! Со мной увязался рыжий Йожка. «Малый, говорю, живо копай червей!» Он побег за червями. Мать пресвятая богородица, сколько же там форели этой было! Вытащил я восемь штук. Ну и зверюги! Саданешь ее головой о камень — и дух вон. Только вот староста меня застукал. И заработал я восемь дней отсидки, в точности по числу форелей…

— А у нас под рождество непременно должен быть жареный карп, хоть бы тут конец света… Моя матушка знатно их умела готовить…

Пытавшийся уснуть лейтенант нетерпеливо заерзал и высунул из-под попоны голову.

— Пора бы вам кончать болтовню, черти полосатые!

Он повернулся на другой бок, лег и снова укрылся с головой.

У костра с минуту помолчали.

Вахмистр поскреб икры, подбросил сучьев в огонь и приглушенным голосом продолжал:

— … Она его жарила с сахаром, с калеными орехами, со сливами и миндалем, а в масляную подливу пряника накрошит. Коли подливка пожиже — больше туда натолчет пряника, ну а коли погуще — молочком разбавит… Я потом точно так же сам в Вене делал. Матушка моя, вечная ей память, бывало, и пивка в подливу добавит…

— Когда я был в Кастельнуово, мы там жарили рыбу прямо на вертеле.

— Это я тоже видал. Только к рыбе непременно нужен кнедлик, чтобы косточкам было куда воткнуться. А настоящих кнедликов нигде не умеют делать, кроме как в Чехии. Даже на Мораве они уже не те! Главное дело, как следует, дожелта зажарить булку. В тесте обязательно должны быть яички, молоко, а чуть зачнет оно пузыриться — кончай месить, кроши в него булку, лепи кнедлик и бросай в воду. На вид он должен быть что пышка. Не помешает маленько дрожжей, петрушки… Когда я служил в Вене, чехи ходили к нам на кнедлики. Да, миновали те времена! Там вообще кухня была наша, чешская…

Капрал Рыдло обвел взглядом лагерь.

Кое-где еще догорали костры. Черные силуэты лошадей были неподвижны. По временам из-за ночных туч выглядывал полумесяц и точно прожектор голубым лучом скользил по лесистым горным хребтам.

Капрал натянул на отмороженные уши шапку и склонился к вахмистру:

— А ты когда‑нибудь ел тирольские кнедлики?

— Эка невидаль! — презрительно отмахнулся тот. — Вроде наших кнедликов на шпике. Да разве ж сравнишь их с чешскими картофельными, если подбавить в тесто еще манки, чтобы хрустели, — эх-ма!.. Запенишь их яичком, да польешь пощедрее маслицем, да посыплешь сухариками… Пожалуй, копченого мясца к ним тоже не худо, но только не вовнутрь, иначе не будет у тебя ни кнедлика, ни мяса. Я всегда говорю жене: отрежь в кладовке порядочный кусманчик да положи чин чином сверху, на кнедлики, да гляди, чтобы мясо было с проростью и самую малость прокопченное, дымком чтоб припахивало. Под мясо на миску положи салату из помидорчиков, как подают в Хорватии…

Лейтенант сбросил попону и стремительно сел.

— Перестанете вы наконец, чертовы балаболы? Расквакались! Разве тут заснешь — бу-бу-бу… да бу-бу-бу…

Оба провинившихся молчат.

Вахмистр, словно в глубокой задумчивости, потирает буйно заросший подбородок.

Посмотрев на ручные часы, командир колонны, молодой лейтенант, повернулся спиной к огню, поудобней подложил под голову заменявшее подушку тряпье и затих.

Долго ничто не нарушало покоя.

Я тоже засыпал.

Натянув до носа попону, я видел костер, над ним две тени, вахмистра и капрала, а вокруг ночную мглу — и на горизонте темные черногорские вершины.

Последние угольки в нашем костре чуть тлели.

Сон не приходил. Края попоны намокли, влажная материя не грела. В голове вертелись какие‑то странные мысли.