Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

• Название: Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)
• Автор: Яромир Йон
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: О войне
• Год: 1973

Это рассказы о первой Мировой войне, увиденной глазами разных людей, и потому они то остро сатирические, то веселые и насмешливые, то грустные и трагические. Собирательный герой рассказов — простой чешский труженик, не желающий отдавать жизнь ради чуждых ему милитаристских интересов австро-венгерской монархии.

---

Подсел я к человечку, мы закурили, разговорились, стали вспоминать каждый о своем родном доме.

Из дровяного сарая вышли затравленные, запуганные курицы, но при виде двух добрых людей — старика и меня — они вскоре осмелели и раскудахтались.

С чердака спрыгнула кошка.

Мы долго наблюдали за этими милыми созданиями.

Потом разговаривали тихо, печально задумываясь, сидя во дворике давно сбежавшего или, может быть, повешенного хозяина, окруженные его курами и всем тем, что составляет дорогой сердцу дом.

Вдруг дверь дома распахнулась, и появился австрийский офицер с опухшей физиономией, свежевыбритый, напомаженный, напудренный, с усиками «пришел, увидел, победил», но без мундира и гамаш, в одних шлепанцах.

Мы вскочили, взяв под козырек.

За ротмистром, перепрыгивающим через лужи, двигался тем же аллюром денщик польской национальности, неся в правой руке пачку газетной бумаги, нарезанной квадратиками.

Офицер прошел мимо, не обратив на нас никакого внимания, скрылся в будке возле навозной кучи и захлопнул за собой расхлябанную дверь.

Денщик превратился в соляной столп‑точно в шести шагах от будки. Стояли и мы, глядя на все это. Над двором распростерлась тишина.

Попрятались и курочки-хохлатки.

— Алло-о! — крикнул офицер из будки, и соляной столп ожил: покрепче сжав бумагу, он бросился со всей поспешностью в будку, вытер своего повелителя, привел его в порядок, застегнул, к дому почтительно проводил, дверь за ним крепко запер, дважды проверив запор, и подсел к нам на колоду.

— Братья… Славяне! — печально заговорил я. — Сошлись мы тут, представители трех некогда могущественных наций, — вот брат хорват, потомок великих героев и воителей за землю свою против свирепых турок, вот брат поляк, из племени революционеров, боровшихся за свободу народа своего, и вот я, чех, потомок бесстрашных гуситов, перед которыми дрожала Европа, — сидим мы с вами на колоде, славянские братья мои, и плачет великая мать Славия, видя сынов своих в унижении. Немцам, исконным недругам, служить принужденные, — о, сколь горестен наш удел, братья мои по крови!

Так говорил я и распалился, час целый проповедовал с колоды и растрогал их, ибо слушали они меня чрезвычайно внимательно.

Потом я с ними простился. Долго тряс их мозолистые руки.

К колонне своей я поспешал с душою ободренной, переполненный мыслями высокими, идеальными…

Весь еще разгоряченный, рассказал я своему приятелю, командиру-чеху, о волнующей встрече трех славян, о нашем разговоре, о том, сколь символической была сцена на колоде, разыгравшаяся под грохот орудий, обстреливавших братский Белград, так что даже бессловесные твари хохлатки — и те вылезли из своих тайников и сгрудились вокруг нас… даже голуби к нам слетели…

— А где мы разместимся, где и что варить, где ночевать?

Я попытался еще раз объяснить ему.

— Принес ты бумажку о том, где наше место, куда сложить груз, где получить хлеб, мясо? А?

Я оскорбленно замолчал.

«Ну вот, — подумалось мне, — вот уже и мой пан командир заразился прусским духом, вот уже и он, пусть природный чех и прогрессист, воротит нос от душевных порывов, от братанья… да, да! И еще выражается — вот оно как! Хочет, чтоб все было на немецкий лад, быстро-быстро, точно и вовремя…»

Ненавижу придир!

Стрелки часов — давние мои неприятели.

Хочешь лишить себя всех радостей жизни — поглядывай то и дело на часы!

Возможно ли любить девушку, держа часы в руке?

Разочарованный и пристыженный, покинул я командира и снова пустился блуждать в поисках неведомой австрийской комендатуры.

Разглядываю я дома, и тут снова останавливает меня тот же самый прусский майор. На сей раз он выглядел уже веселее, жизнерадостнее. Улыбнулся мне, как старому знакомому, и спросил:

— Ну, сделал свое дело?

Я отсалютовал ему довольно небрежно.

— Да нет, — говорю, — ничего я не сделал, господин майор!

— Как так? Почему?

— Да ее… Ее там и нету.

— Чего нету?

— Австрийской комендатуры.

Он посмотрел на меня, наклонив голову, словно собирался клюнуть, и вдруг рассвирепел:

— Что-о? Как? Говоришь, нет в том доме комендатуры? Раз я сказал, что она там, значит, там, доннерветтер!

И повернулся ко мне спиной.

Побрел я дальше.

«Черти б его взяли, — думаю, — знаю я эти штучки. Меня не проведешь. Говорит, что знает, где комендатура, а на поверку выходит — ничего он. не знает. Сказал бы прямо — не знаю, мол, и катись ты колбасой, — право, мне было бы приятней. Вообще‑то никто не любит признаваться в том, что чего‑нибудь не знает. Сколько велосипедистов обманул я таким образом! «Эй, — кричит, — как проехать в Морашице?» — «Поезжайте прямо, дядя, и будете на месте!» Ха! Морашице! В жизни про них не слыхивал. Или в Праге спрашивает старушка: «Будьте любезны, молодой человек, где тут Платнержская улица?» — «Вторая направо!» — И дело с концом. Пускай себе старушка прогуляется. Или наш советник в канцелярии: «Дело должно быть в архиве, найдите!» Мы и не думаем, «Говорю, — кричит, — в архиве оно!» Только мы‑то знаем эти разговорчики и не верим. Но, чтоб не ворчал, для отводу глаз роемся в картотеке. И, разумеется, ничего не находим. Дело не иначе как в ящике у старика. А то еще дома. Говорит раз наш зять (у моего отца магазин с мануфактурой): «Счет послали?» — «Послали». — «Правда послали?» — «Правда». — «Когда?» — спрашивает зять, сам глядит сычом и не верит. — «Позавчера». А мы, конечно, и не думали посылать. Только еще собираемся послать, если уж так ему приспичило и если не забудем. Брат отца, столяр, живет рядом с нами. «А я к вам насчет оконных рам», — говорит ему архитектор. — «Ах да, рамы, — отвечает дядя, — подручный уже повез их на стройку, поди уже прибыли!» Архитектор уходит, и дядя говорит ученику: «Пепик, бери тележку, мотай за досками для рам». А пуще всего — наш отец: тот никому не верит, какой ты ни будь златоуст. Матери не верит, по десять раз переспрашивает и все равно не верит. Я весь в отца: и верю и нет. Толкуй, толкуй себе, пруссак, все равно окажется, что ты врешь, ха-ха»

Надоело мне шататься по грязным улочкам этого сербского села, и стал я подумывать, не забежать ли мне лучше еще разок в кантину, тем более что кишки подвело.

Но потом я все-таки пошел на ту улицу, однако для того только, чтоб с полной уверенностью установить, что нет здесь никакой австрийской комендатуры.

Я, мол, и сам не лыком шит, я ведь уже там был!

Щелкну‑ка я по носу этого зазнайку майора!

Мысль эта развеселила меня, и я прибавил шагу.

Подхожу, осматриваю здание со всех сторон — и что бы вы думали?! — действительно, тут и помещалась славная наша комендатура!

Именно тут, пся крев и тысяча громов!!

Только, конечно, вполне естественно, никаких надписей. Ничего! Один слипшийся от дождей флажок на жердочке.

Опять берусь за ручку двери. Заперто.

Опять влезаю через пролом в заборе во двор, вижу тех же кур, кошку, колоду и человечка, который все еще наводит блеск на сапоги.

Барабаню в дверь со двора.

Господи, как долго пришлось ждать!..

Наконец‑то!

Так я счастливым образом дорвался до господина императорско-королевского ротмистра, коменданта, хотя и нарушил его сиесту с приятельницей, какой‑то размалеванной венской дамочкой, бренчавшей вальс на расстроенном фортепьяно.

Обругав меня, комендант все-таки принял мой рапорт и выдал документы на получение ночлега, провианта и дров.

Все это я с великим торжеством понес в свою колонну.

Gloria!

* * *

Обедали мы уже под вечер.

Зато с каким аппетитом! Великолепно!

И вот, раздумывая теперь об этом, прихожу я к выводу — все же не напрасно искал я ту дурацкую комендатуру.

Сапоги Деда Пейшака

Дед Пейшак во всей нашей горно-транспортной колонне был единственным чехом среди погонщиков из Боснии и Хорватии.

Ему было около сорока, но он казался стариком и выглядел на все пятьдесят. Маленькую, сухонькую фигурку его согнул крестьянский труд, ходил он тяжело, чуть вразвалку, сердито топал и размахивал руками, словно споря со своей горькой судьбиной.

Порыжевший клетчатый пиджак на согбенном теле свисал складками, а карманы купленной кем‑то из детей рубахи всегда были оттопырены.

Разговаривая, он подступал вплотную, доверительно понижал голос, дышал прямо на собеседника, и лицо его со множеством морщин, веснушек и угрей становилось карикатурным, когда он выпячивал губы, над которыми грозно торчал клок усов, пожелтевших от нюхательного табака.

За непривлекательной его внешностью скрывалось доброе сердце, терзаемое многочисленными заботами человека уже не молодого, привыкшего к определенному порядку у себя дома, в Чехии, в Несперах, ближайшая почта Луньовице, округ Влашим, где он работал поденщиком в усадьбе и сторожил фруктовые деревья вдоль дорог.