Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №12 (2002)

• Название: Журнал Наш Современник №12 (2002)
• Автор: Журнал Наш Современник
• Жанр: Публицистика

---

Так день за днем оживает мое полотно. Заселяется. Дышит. Искрится. Живет по своим законам, картина уже сама ведет меня. Она держит меня и не отпускает, и теперь я уже ее пленник, и так до конца, пока не увезут из мастерской. А пока работаешь — проходишь много витков качества, чтобы вывести работу на нужную орбиту, добиться задуманного. Сперва начинаешь быстро. Бойко, радостно, “раскрываешь” холст, а “середина” работы бывает тяжелой, тягучей. Иногда ощущаешь боль в руках и ногах. Я люблю детали в картине, фактуру, мате­риальность, и надо, чтобы не было случайного, надо, чтобы все было на своем месте. Основное время уходит именно на это. И очень важно в конце не растерять, а приумножить первоначальную эмоцию, свести мысли и чувства все воедино, заставить звучать во имя главного. А что же главное? Ради чего я взялся за эту работу, в чем вижу я ее смысл?

Битва на поле Куликовом, ставшая днем рождения большой Руси Московской, имеет непреходящее значение в веках. Это наше начало, наши истоки, наша гордость. И в трудные для Родины времена, в час испытаний всегда будет светить над ней гордая слава поля Куликова. “И вечный бой! Покой нам только снится...” — эти вещие строки А. Блока стали так созвучны моим мыслям. Уже потом, стоя у картины, я услышал по радио песню, в которой солдат Второй мировой войны, русский солдат спрашивает, где же оно, поле Куликово, и актер как бы отвечает ему — “оно там, где ты стоишь”, именно там — твое поле Куликово. Это была новая песня Тихона Хренникова, но вот наизусть слов автора я не запомнил, а прекрасные, удивительные слова.

К своему зрителю, современнику и соотечественнику, я бы хотел обратиться этой картиной именно с такими словами. Вот почему эта работа для меня очень современна, важна, необходима. Это — мое поле Куликово, мой передний край.

Из дневниковых записей

 

Май 1971 г.

Талант — это сострадание.

Заурядного человека от талантливого и отличает умение и степень состра­дания. Талантливый человек виден во всяком человеке, особенно ярко — в простом.

Талантливый художник обладает наивысшей способностью сострадать. Он сострадает, когда воспринимает жизнь, затем — когда воссоздает ее в своих образах. Душа, способная понять художника, тоже должна уметь сострадать.

...Любить свое дело — это слишком мало, мы предполагаем это, но даже любят дело свое по-разному. Некоторые любят больше себя в этом деле. А творящий не должен упиваться своей значительностью и не противопоставлять себя “толпе”, а знать и помнить, что он — человек, “впитывающий” людей для того, чтобы вернуть им свои впечатления, что он слит с ними и тогда, когда воспринимает мир, и в лучшие моменты своего творчества, в момент вдохновения, которым я и считаю единство художника и зрителя.

Вдохновенье — это состояние творчества, когда ты чувствуешь, что разго­вариваешь с человечеством.

Январь 1980 г.

Я однажды обнимал березу и, прислонясь губами, пил сок. И вдруг почувст­вовал, что она вся так и ходит подо мною. Я поднял голову — ветра не было. Отчего же она так дрожала?! Это было так давно, а я запомнил ее как беспомощное существо, как девственницу, что не рада моим объятиям. Больше я никогда не пил березовый сок и не делал ран на деревьях.

Февраль 1980 г.

Начат эскиз “Куликова поля”1. Каждый день мой исполнен величия.

27 февраля 1980 г.

Заканчиваю эскиз “Куликова”. Чувствую, что в руках у меня жар-птица. Многоплановое произведение. Народная драма — благословение, ополчение, предстояние. Как симфоническая картина, она звучит всеми своими возможностями и необходимыми средствами. Как аккордами: то цветовыми, то ритмическими, то тональными. Цвет густой. Он варится и “бродит” прямо на холсте, отражая и тревогу, и трагедию, и победу, и высокий накал духа. Он густой, как мед, сочный, как отражение в воде, чистый во свету, призрачный в тени. Тревога, и праздник, и победа — все в нем.

Интересно, как в поисках. В “Евдокии”2  — амфитеатр, женщина на берегу.

Проходишь через неизбежности, вторичности. Ассоциативно натыкаясь на них. Хорошо, что есть эскиз, в котором возможно их преодолеть или почти преодолеть.

1 марта 1980 г.

А сегодняшний день принес мне одну встречу. Я стоял в магазине в очереди. И вдруг передо мной прошло, проплыло лицо старой женщины с глазами, как у состарившейся Богоматери. Мы были с Ирочкой3, и я попросил жену подойти к ней. Очень захотел нарисовать ее в “Куликово” и равно боялся отказа. Я сразу подумал, что она не москвичка (магазин под одной крышей с рынком). И точно. Они с дочерью из Калининской области. Приехали на базар продавать сало. Да торговля неважная. Вчера на двадцать пять, да сегодня немного. “Ну масла купили да апельсинов, вот и все деньги”. “А только, — говорит, — вы найдите какую другую старушку. А мне некогда, — говорит, — мне еще в “Детский мир” надо. А вечером уезжаем. Билеты еще не взяли”. Ну, мы решили ее уговорить. (Ирочка, молодец). Подходим к дочке ее, а та сразу говорит: “Пусть идет, пока я тут торгую”. И, покраснев от смущения, пошла бабуля с нами: “Да куда это я такая досужая пойду. Шестьдесят два года уж. Корова есть, а помрет бабка, что они будут делать? Ой, спина болит, сегодня на полу спали. Тридцать человек нас в одной комнате в общежитии, все на полу. Да еще по тридцать копеек взяли. Больше уж не решились”. “А народ хороший у вас в поселке?” “А для меня все хорошие”. А как расставались, дочка ее говорит: “Спасибо, мать нарисовали. Мы, — говорит, — вам посылку соберем”.

1 марта 1980 г.

Женщина на берегу.

Река Остер, что в Зарайске протекает, — невелика. Берега ее не круты. И без всякой растительности. Так, степная речушка, и на зеленых ее берегах мы, студенты-первокурсники ВГИКа, проводим время у воды — практика. И вот однажды напротив нас, на том берегу, остановился “газик” и вышли мужчина и женщина. Они стали раздеваться, чтобы выкупаться, да, видно, в случайной поездке не было у них купальных принадлежностей. Мужчине-то проще. А вот женщина решила этот вопрос по-своему. Она разделась донага. Он что-то сказал ей, показывая в нашу сторону. А она только рукой махнула, не подумав прикрыться. Так она смеясь и вошла, не торопясь, в воду. И в ее прекрасной обнаженности не было ничего грязного или пошлого. Зеленый берег, солнце, воздух и тело, излучающее нежную мраморную белизну — все это являло собой прекрасную картину. Хотя и смущало нас. А женщина выкупалась, он тоже вышел из воды. Они оделись и уехали. А видение навсегда осталось со мной.

1 марта 1980 г.

[Мы] не свидетели, но участники.

Мы снимали в одном из городков нашей средней России4. Я ехал однажды с выбора натуры в пустом “рафике”. Шофер да я, вдвоем. На обочине на одной из остановок неизвестно как курсирующего автобуса стоял человек. У ног его лежал полупустой мешок. “Давай возьмем мужика”, — предложил я шоферу. Я любил подбирать людей по пути. Глядишь, и узнаешь и местные новости, и выспросишь что нужно; что за река, что за деревня, да мало ли что еще. У этого дяди  я решил много не спрашивать. Он оказался навеселе. А я не любитель хмельных разговоров. Да только услышал, что в мешке у него что-то живое шевелится и повизгивает. “Поросенка вот купил”, — говорит. “А дорого?” “Двадцать пять отдал, ну, и обмыли маленько”. “А сходить вам далеко?” “Да нет, немного еще с вами проеду. А вы, — говорит, — кто будете?” Я рассказал, что снимаем здесь фильм. “А-а, слышал, про войну, — говорит, — да? Вот и спасибо вам, спасибо, что про войну. Молодые вы, а молодцы. Спасибо за память”. Вот такая встреча.

А машина наша приближалась к Мурому, где на площади готовили мы к съемке главную сцену — повешение героев. В городке шли слухи-пересмешки о том, что, кто согласится, чтобы его повесили, заплатят сто рублей или даже триста. И когда я был на декорации, досужие прохожие все спрашивали, скоро ли “вешать” будут. Неловко и шутить с ними было на эту тему, и не отвечать тоже. Дело-то святое у нас было.

И вот в один из воскресных дней назначена была съемка. На площади города, превращенной в место казни, согнали немцы народ, и стали мы вершить наше действо — прощание героев перед казнью: такова была сцена. И драматизм сцены захватил всех нас. И обращение к участникам массовки (да и просто к прохожим, что зеваками торчали на площади) звучало уже в полной тишине.

И вот началось действо, и случилось чудо. Актеров не стало, стали люди, действительность, история. Время отодвинулось на тридцать пять лет назад. Площадь застыла в оцепенении. Не стало ни зевак, ни случайных прохожих. Все стали участниками события. Как в греческой трагедии. И оно развивалось по своим законам, это событие. И актеры, уже после окончания эпизода, никак не могли выйти из этого состояния. Все стояли, обнявшись, и слезы были в их глазах. И люди не хотели расходиться.