Вячеслав Гречнев - Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.

• Название: Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.
• Автор: Вячеслав Гречнев
• Издательство: Соларт
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-902543-21-3

В книге речь идет об особом месте так называемого малого жанра (очерк, рассказ, повесть) в конце XIX - XX вв. В этой связи рассматриваются как произведения Л.Толстого и Чехова, во многом определившие направление и открытия литературы нового века ("Смерть Ивана Ильича", "Крейцерова соната", "Скучная история", "Ариадна"), так и творчества И.Бунина, Л.Андреева и М.Горького, их связи и переклички с представителями новых литературных течений (символисты, акмеисты), их полемика и противостояние.

Во втором разделе говорится о поэзии, о таких поэтах как Ф.Тютчев, который, можно сказать, заново был открыт на грани веков и очень многое предвосхитил в поэзии XX века, а также - Бунина, в стихах которого удивительным образом сочетались традиции и новаторство. Одно из первых мест, если не первое, и по праву, принадлежало в русском зарубежье Г.Иванову, поэту на редкость глубокому и оригинальному, далеко еще не прочитанному. Вполне определенно можно сказать сегодня и о том, что никто лучше А.Твардовского не написал об Отечественной войне, о ее фронтовых и тыловых буднях, о ее неисчислимых и невосполнимых потерях, утратах и трагедиях ("Василий Теркин", "Дом у дороги").

---

В поэме «Василий Теркин» немалое место занимают и шутка-прибаутка, и острое словечко, и разного рода смешные и не совсем веселые, но неожиданные по своей неправдоподобности ситуации, впрочем, — вполне реальные: на войне всякое бывало… И в то же время в поэме много пронзительной лирики, афористически кратких и необыкновенно глубоких суждений о жизни, много мудрости, а, следовательно, и печали, боли, героического стоицизма и великой скорби. Очень точно, заканчивая свою «Книгу про бойца», определил ее сложный жанровый сплав сам Твардовский:

Боль моя, моя отрада,
Отдых мой и подвиг мой! (2, 328).

* * *

«Почти одновременно с «Теркиным» и стихами «Фронтовой хроники», — вспоминал Твардовский, — я начал еще на войне, но закончил уже после войны, поэму «Дом у дороги». Тема ее — война, но с иной стороны, чем в «Теркине», — со стороны дома, семьи, жены и детей солдата, переживших войну. Эпиграфом этой книги могли бы быть строки, взятые из нее же:

Давайте, люди, никогда
Об этом не забудем». (1, 27).

По жанровой природе своей эта поэма существенно отличается от «Книги про бойца». В этой «лирической хронике», как определил ее жанровую разновидность поэт, отчетливее всего звучит нота печали и скорби, та самая, которая задает тон в плаче по усопшему, в тот последний час прощания, за которым — вечная разлука. О плаче заставляют вспомнить причитания, они слышатся и в обращениях Анюты Сивцовой к мужу Андрею: «Далекий мой, Родимый мой, Живой ли, мертвый — где ты?..», и в словах женщин, прощающихся с пленными: «А на кого ж вы только нас Кидаете, сыночки?..» И вообще печальна в поэме интонация каждой строчки и строфы, печален и рефрен:

Коси, коса,
Пока роса,
Роса долой —
И мы домой.

Вся поэма, действительно, направлена против забвения. Для Твардовского это всегда была тема и проблема очень острая, чтобы не сказать — больная. Он часто задумывается над тем, как на войне «необыкновенно легко забывается отдельный человек. Убит, и все…» Особенно напряженными становятся эти его раздумья — и в поэзии, и в статьях и в письмах — после окончания войны. В одном из писем (пройдёт уже полтора десятилетия после дня Победы), Твардовский с горечью скажет: «Сколько знал людей из нашей литературной или журналисткой братии, для которых война была страшна только тем, что там можно вдруг быть убитым или тяжело раненным. А потом — как с гуся вода. Для них война прошла тотчас по ее окончании. Они её «отражали», когда это требовалось по службе, а потом стали «отражать» послевоенную жизнь, как её полагалось отражать по уставу мирных лет. Но — Бог с ними, представителями этого животного племени…» (6, 167).

В этом смысле война для Твардовского никогда не кончалась. И он постоянно был озабочен тем, чтобы не дать забвению поглотить память о войне, о тех бедах и разрушениях, которые она принесла, о тех потерях и жертвах, которые пришлось принести во имя Победы. Нетрудно увидеть, что эта память дорога поэту прежде всего тем, что с ней связано для него торжество человечности: это когда чужая боль, и даже времен давно прошедших, живет в людях, как их собственная (всех, кто лишен такого сочувствия, он как раз и относит к «животному племени»).

Известно, какое страшное зрелище являла собой земля, освобожденная от врага. В руинах и пепелищах города и села, заводы и фабрики. «Обезображена, изуродована вся моя родная местность. Нет сил и действительно нет слов, чтобы рассказать об этом по живому впечатлению»(6, 167). Так писал Твардовский, который вместе с передовыми частями Советской армии освобождал родную смоленскую землю. В этом же очерке, получившем название «На родных пепелищах», он очень точно говорит о самом главном и самом жестоком разрушении, которое принесла война, и что, собственно, и составлю трагедию ее зловещей концепции, связанную с уничтожением рода человеческого. Речь идет о стремлении оккупантов сравнять с землей, полностью уничтожить все места, края и области, которые в свое время были чьим-то местом рождения, жительства, малой Родиной. Будучи лишенным этого поистине святого для себя угла земли, человек лишался и чего-то самого существенного в своем земном пребывании, был обречен превратится в прохожего, равнодушного ко всему до всего и всех.

Твардовского поразила до глубины души, что в своем родном Загорье он «не нашел вообще ни одной приметы того клочка земли, который, закрыв глаза, могу представить себе весь до пятнышка и с которым связано все лучшее, что есть во мне. Более того — это сам я как личность. Эта связь всегда была дорога для меня и даже томительна.

Если так стерто и уничтожено все то, что отмечало и означало мое пребывание на земле, что как-то выражало меня, то я становлюсь вдруг свободен от чего-то и не нужен» (6, 165).

В поэме «Дом у дороги» мы видим, что представляла собой эта кровная связь Андрея Сивцова с клочком родной земли, с домом, ладом и уютом в нем, которые создавала и поддерживала его жена Анюта своей любовью к нему и детям. Здесь действительно все «до пятнышка» любо и дорого герою, и в самом деле нет никакой отдельной от него природы, будь то «горошек, клевер дикий», который он косил, «сопя, кряхтя, вздыхая сладко», «и палисадник под окном, и сад, и лук на грядах», — все это вместе было дом, жилье, уют, порядок».

И что особенно подчеркнуто в поэме — это что дом Сивцовых был счастливый, и, прежде всего, потому, что в нем жили любящие друг друга люди, потому, что все их знали, уважали и ценили за душевность, гостеприимство и трудолюбие. Этот дом, можно сказать, просто светился опрятностью, чистотой и радушием. Только в таком счастливом доме и могла быть та сердечность, с какой общались они повседневно, и в труде, и в застолье:

И хорошо за стол свой сесть
В кругу родном и тесном,
И, отдыхая, хлеб свой есть,
И день хвалить чудесный (2, 338).

Известно, что в той, довоенной жизни, были свои и весьма значительные трудности, и не только — материального порядка, и автор не скрывает их, хотя, разумеется, о многом и не говорит. Но он ведет речь о (богатстве души человека, н это богатство писатель не склонен был плодить из жизни зажиточной, тут для него не было знака равенства. Имея ввиду свою страну «у той кровавой даты», он говорит: «Как ты была еще бедна И как уже богата!» (2, 342).

И все же понятно, почему та жизнь представляется им положительно прекрасной: она ведь полностью уничтожена войной и продолжает деть только в их душе, в памяти их чувств. Некоторая идеализация здесь возможна и, однако, дело не в ней. Война с ее утратами и несчастьями заставила на многое, в том числе и на себя самого, взглянуть иначе, более широко и проницательно, позволило многое существенно переоценить, а то и — открыть заново. Анюта понимает это: «Не подсказала б та беда, Что бабьим воем выла, Не знала б, может, никогда, Что до смерти любила» (2, 345),

Итак, война посягнула на самое заветное и святое: она разрушила лом и поставила на грань смерти и позора не только мужа и жену, но и детей. «Плач о Родине» — такова первая часть названия, которое лает своей поэме Твардовский (вторая — «Песнь ее судьбы суровой»). Иначе говоря, речь идет о войне всенародной, о том, что беда коснулась всех и всего. «Кровавым заревом» полыхает небо, в дыму и пыли луга и поля, на дорогах отступающие войска и беженцы, «гурты, возы, трехтонки», «смятенье, гомон, тяжкий стон», «и детский плач и патефон», «смешалось все».

«Плач» потому, что невыносимо больно видеть, как страдают от жары и стужи, от голода и бомбежек дети, «плач» от бессилия помочь им, как-то заслонить их от войны. Боль, бессилие и стыд испытывали мужчины — солдаты, когда поспешно покидали свои города и селезня, оставляли врагу на расправу и разграбление свои дома, когда видели, как по дороге бредут женщины с детьми, «с меньшим, уснувшим на руках, с двумя при юбке». Трудно определить те чувства, которые испытывал солдат, когда ему приходилось свою «пушечку» поставить «в огороде» дома, в котором продолжала жить мать с детьми…

И это было далеко не все, что предстояло еще перенести, перестрадать. Тяжелейшими испытаниями были плен и окружение. В первом случае приходилось «сборным, стыдливым строем» идти под скорбным взглядом матерей, жен и детей, в другом — «украдкой», «тайком», «под стать чужому» встречаться с женой не в своем собственном доме, в котором расположился теперь и «тешился» враг, а «в холодной пуне», «на том остывшем сене», что «в саду косил он под окном, когда война приспела».

Андрей Сивцов, как человек добрый, честный и совестливый, весь во власти «стыда и горя злого». Эти страдания до неузнаваемости изменили его: «глядит хозяйка: он — не он…» «Худой, заросший словно весь посыпанный золою», в глазах у него печаль, в душе глухое раздражение, на лице тень «усмешки незнакомой». Он не очень верит, что сможет дойти до фронта, совсем слабая у него надежда остаться в живых. Но он уходит несмотря ни на что и вопреки всему (был ведь еще и соблазн остаться дома, с женой и детьми), уходит туда, где «день один, как год, тяжел, что день, порой минута», уходит по долгу совести и памяти о тех, кто шел, да не дошел. «Так я дойти обязан» (2, 360, 364).