Вячеслав Гречнев - Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.

• Название: Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.
• Автор: Вячеслав Гречнев
• Издательство: Соларт
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-902543-21-3

В книге речь идет об особом месте так называемого малого жанра (очерк, рассказ, повесть) в конце XIX - XX вв. В этой связи рассматриваются как произведения Л.Толстого и Чехова, во многом определившие направление и открытия литературы нового века ("Смерть Ивана Ильича", "Крейцерова соната", "Скучная история", "Ариадна"), так и творчества И.Бунина, Л.Андреева и М.Горького, их связи и переклички с представителями новых литературных течений (символисты, акмеисты), их полемика и противостояние.

Во втором разделе говорится о поэзии, о таких поэтах как Ф.Тютчев, который, можно сказать, заново был открыт на грани веков и очень многое предвосхитил в поэзии XX века, а также - Бунина, в стихах которого удивительным образом сочетались традиции и новаторство. Одно из первых мест, если не первое, и по праву, принадлежало в русском зарубежье Г.Иванову, поэту на редкость глубокому и оригинальному, далеко еще не прочитанному. Вполне определенно можно сказать сегодня и о том, что никто лучше А.Твардовского не написал об Отечественной войне, о ее фронтовых и тыловых буднях, о ее неисчислимых и невосполнимых потерях, утратах и трагедиях ("Василий Теркин", "Дом у дороги").

---

Почти всё на свете, и, прежде всего, небо и звезды, напоминают человеку о бесконечности, в которую никак не вписывается его конечная жизнь. Отсюда, непрестанный ад в душе, за который, не без сарказма, благодарит Г. Иванов: «Лояльно благодарен Аду За звездный кров над головой» (1, 390). Этот «Ад», как представляется, возникает потому, что звездный свет и свет человеческой жизни существуют сами по себе, в полной обособленности и одиночестве. Всего лишь на мгновение человек приходит в этот мир, а звезды как светили целую вечность до его появления, так и будут мерцать после него. Но чудо, о котором не перестает размышлять Г. Иванов, иногда происходит; но лишь в тех редчайших случаях, когда звездные лучи и свет человеческих глаз совсем неожиданно пересекаются. Вот тут, как можно понять автора, и происходит воссоединение конечного с бесконечным, подобно тому, как обретает вечность капля дождя, когда сливается с океаном.

От синих звезд, которым дела нет
До глаз, на них глядящих с упованьем,
От вечных звезд – ложится синий свет
Над сумрачным земным существованьем.

И сердце беспокоится. И в нем –
О, никомуна свете незаметный –
Вдруг чудным загорается огнем
Навстречу звездному лучу – ответный.

И надо всем мне в мире дорогим
Он холодно скользит к границе мира,
Чтобы скреститься там с лучом другим,
Как золотая тонкая рапира. (1, 292).

В свое время вызвало немало критических откликов начало стихотворения Г. Иванова: «Хорошо, что нет Царя. Хорошо, что нет России. Хорошо, что Бога нет». Невольно возникают вопросы: почему, в каком смысле и для кого «хорошо»? На последний из них ответить нетрудно: разумеется, для тех, кто совершал эти злодеяния и богохульства (во всяком случае, им так казалось). Но в каком смысле и почему поэт, которому явно ненавистны были все эти идеи и деяния, дает оценку «хорошо»? Можно допустить, что здесь имеет место сарказм, который призван подчеркнуть иногда применяемый в споре прием: это когда с противной стороной во всем вроде бы соглашаются, но только затем, чтобы, используя эффект неожиданности и неотразимые факты, доказать полную несостоятельность позиции сопротивника. Об этом невольно думаешь, ибо последующие строчки стихотворения посвящены, можно сказать, развенчанию этого «хорошо». Мы видим, как неприкаянно одинок, безутешен и беззащитен человек, у которого отняли не только его родину, обжитый им мир, но и Бога: ведь он остался наедине с безграничной Вселенной, Вечностью и Ничто.

Только желтая заря,
Только звезды ледяные.
Только миллионы лет…

Однако последующие строчки более чем убедительно опровергают высказанное предположение:

Хорошо — что никого.
Хорошо — что ничего.
Так черно и так мертво.
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать.
Что никто нам не поможет
И не надо помогать (1,276).

Известно, что Г. Иванова одним из первых в его поколении писателей назвали «русским экзистенциалистом». Речь шла о том что он, как и некоторые другие литераторы, и старше и младше его, были «исторгнуты в классическую экзистенциальную ситуацию заброшенности …в чужой, «абсурдный» мир, посторонность одиночество. История очертила вокруг них некий трансцендентно-непереходимый рубеж, за которым лежало то, что стало им абсолютно и навеки недоступно, — былая Россия, их потерянный рай…» [342].

Что же остается, когда ничего не остается, когда всё отнято? Можно ли найти что-то хорошее, когда всё плохо, или — ещё точнее: в плохом хорошее? В этой ситуации со всей, воистину, запредельной беспощадностью возникает вопрос о свободе. По словам А. Камю, «чтобы знать, свободен ли человек, достаточно знать, есть ли у него господин» [343]. Понятно, что слово «господин» следует понимать в самом широком смысле, в том как раз, в каком понимает его Г. Иванов, — это и родина, любовь к которой делает человека несвободным, это и царь с его властью и подданными, это и Бог, всё определяющий в человеческой жизни, и начало её и конец. Иными словами, только человек, потерявший всё, во всём разуверившийся, человек, «пробужденное сознание» которого позволяет ему совершить «бегство от сновидении повседневности», «абсурдный» человек, как называли его экзистенциалисты, способен претендовать на абсолютную свободу.

«Идея «Я есмь», мой способ действовать так, словно всё исполнено смысла… — всё это… опровергается абсурдностью смерти. Смерть становится единственной реальностью, это конец всем играм. У меня нет свободы продлить бытие, я раб… Какая свобода в полном смысле слова может быть без вечности?»…

И в то же время это и становится основанием для другой, скажем так, — подлинной свободы: «ведь человек абсурда лицом к лицу смертью… чувствует себя освобожденным от всего… По отношению ко всем общим правилам он совершенно свободен…

Вселенная абсурдного человека — это вселенная льда и пламени, столь же прозрачная, сколь и ограниченная, где нет ничего возможного, но всё дано. В конце его ждет крушение и небытие. Он может решиться жить в такой вселенной. Из этой решимости он черпает силы, отсюда его отказ от надежды и упорство в жизни без утешения» [344].

Именно «в такой вселенной» без всякой «надежды» и «утешения», но – «совершенно свободным» и «решается жить» лирический герой Г. Иванова. Да, «мертвее быть не может», да, «никто нам не поможет», но выбор (назовем это так, хотя альтернативы-то здесь нет) был сделан, а потому: «И не надо помогать».

Над вопросом, какая она, не только свобода в свете вечности, но и жизнь, в её самых разных проявлениях, в её прошлом, настоящем и будущем, Г. Иванов задумывался постоянно, и особенно в таких своих книгах, как «Отплытие на остров Цитеру» (1937), «Стихи. 1943 — 1958», "Izbrannye stikhotvorenia" («Посмертный дневник»), 1975.

Известно, что к 1937 году претерпела изменение не только графика написания названия книги «Отплытие на остров Цитеру», но и в значительной степени символика названия и общий замысел книги. «Отплытье на о. Цитеру» (1912), по признанию автора, было связано с названием картины Ф. Ватто и, критики прибавляли в этом случае,культом Афродиты, который был распространен на острове Цитера (Кифера). В новой книге, как и в других последующих, можно было уловить, пусть отдаленную, перекличку с поэзией Ф. Сологуба. Весьма тщателен в этом смысле его лирический цикл «Звезда Маир», где речь идет о Земле Ойле, озаренной этой Звездой. На этой Земле Ойле «далекой и прекрасной Вся любовь и вся душа моя… Там, в сияньи ясного Маира, Всё цветет, всё радостно поет… В колыханьи светлого эфира, Мир иной таинственно живёт» [345].

В этой сказочной Земле Ф. Сологуб находил «утешение» (по слову Блока), ибо жизнь на ней обретала вечность. Однажды в минуту откровенности, по словам Г. Иванова, Ф. Сологуб признался А. Блоку, что писать «о самом главном» он не может. Блок переспросил: «о самом главном»? «Да. О страхе перед жизнью». С этим неожиданным признанием связана и другая его «обмолвка»: «Искусство — одна из форм лжи. Тем только оно и прекрасно. Правдивое искусство — либо пустая обывательщина, либо кошмар. Кошмаров же людям не надо. Кошмаров им и так довольно» (3, 139, 140).

Страх перед жизнью, по словам Сологуба, «бабищей дебелой и румяной, но безобразной», и, конечно, перед смертью («я её не хочу и боюсь») постоянно ощущается в его стихах на всех этапах творческого пути. Именно от этого «кошмара» и пытается он найти «меж звезд» дорогу к своей Земле-Стране:

Мой прах истлеет понемногу,
Истлеет он в сырой земле,
А я меж звезд найду дорогу
К иной стране, к моей Ойле.
Я всё земное позабуду,
И там я буду не чужой, —
Доверюсь я иному чуду.
Как обычайности земной. [346]

Г. Иванов не соглашается с этой его «обмолвкой»: «В лучшем из созданного Сологубом, его стихах, никакой «лжи» нет. Напротив, стихи его — одни из самых «правдивых» в русской поэзии». И вместе с тем, не может не признать, что «страх» этот перед жизнью — смертью Сологубом никогда не был преодолен. Это и дает основание Г. Иванову поразмыслить над тем, что отличает «великого» поэта и высказать весьма принципиальное для себя отношение к бытийным проблемам.

«Совсем недавно, пишет Г. Иванов, Сологуб был назван «великим поэтом». Это преувеличение, разумеется.

В искусстве «великое» начинается как раз с какой-то «победы» над тем «страхом перед жизнью», которым заранее и навсегда был побежден Сологуб. Но, конечно, он был поэтом в истинном и высоком смысле этого слова…» (3,144, 145).