Вячеслав Гречнев - Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.

• Название: Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.
• Автор: Вячеслав Гречнев
• Издательство: Соларт
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-902543-21-3

В книге речь идет об особом месте так называемого малого жанра (очерк, рассказ, повесть) в конце XIX - XX вв. В этой связи рассматриваются как произведения Л.Толстого и Чехова, во многом определившие направление и открытия литературы нового века ("Смерть Ивана Ильича", "Крейцерова соната", "Скучная история", "Ариадна"), так и творчества И.Бунина, Л.Андреева и М.Горького, их связи и переклички с представителями новых литературных течений (символисты, акмеисты), их полемика и противостояние.

Во втором разделе говорится о поэзии, о таких поэтах как Ф.Тютчев, который, можно сказать, заново был открыт на грани веков и очень многое предвосхитил в поэзии XX века, а также - Бунина, в стихах которого удивительным образом сочетались традиции и новаторство. Одно из первых мест, если не первое, и по праву, принадлежало в русском зарубежье Г.Иванову, поэту на редкость глубокому и оригинальному, далеко еще не прочитанному. Вполне определенно можно сказать сегодня и о том, что никто лучше А.Твардовского не написал об Отечественной войне, о ее фронтовых и тыловых буднях, о ее неисчислимых и невосполнимых потерях, утратах и трагедиях ("Василий Теркин", "Дом у дороги").

---

Да, Г. Иванов очень многое не принимал и ненавидел в советской России. И в то же время он никогда не переставал любить её, а с годами — и любить сильнее и писать о ней чаще.

Такое отношение к России было вполне в традициях русской литературы. Можно назвать и М. Лермонтова, с его «странной любовью» к отчизне, и А. Блока, который после довольно подробного перечисления весьма непохвальных обычаев и склонностей русского человека («Грешить бесстыдно, непробудно, Счет потерять ночам и дням» и т. Д.) Делает признание: «Да и такой, моя Россия, Ты всех краев дороже мне».

Редкий писатель, говоря о России, не вспоминал о её необъятных просторах, о красоте природы, неброской, но покоряющей душу. «Её лесов безбрежных колыханье, Разливы рек, подобные морям», — напишет Лермонтов, а Блок продолжит: «За снегами, лесами, степями мне не видно лица. Только ль страшный простор пред очами, непонятная ширь без конца?»

Такие описания дают представление об особенностях характера русского человека: тут и ширь, и удаль, и масштаб видения мира и размышлений о нем. Но российские просторы, где так наглядно земля соединяется с небом, это еще и весьма ёмкий образ той удивительной линии, где как бы и совершается переход конечного в бесконечное. И понятно, что это не может не вызвать у человека уже не печаль, но — отчаяние, а также и — надежду, пусть и самую призрачную: не исчезнуть бесследно в вечности, а — приобщиться к ней. Питать и поддерживать эту надежду по силам, опять же, только любви, способной противостоять беспощадно уходящему времени. «За пределами жизни и мира, В пропастях ледяного эфира Всё равно не расстанусь с тобой! И Россия, как белая лира, Над засыпанной снегом судьбой» (1, 313).

Край земли. Полоска дыма
Тянет в небо, не спеша.
Одинока, нелюдима
Вьется ласточкой душа.

Край земли. За синим краем
Вечности пустая гладь.
То, чего мы не узнаем,
То, чего не надо знать.

Если я скажу, что знаю,
Ты поверишь. Я солгу.
Я тебя не вспоминаю,
Не хочу и не могу.

Но люблю тебя, как прежде,
Может быть, еще нежней,
Бессердечней, безнадежней
В пустоте, в тумане дней (1,311).

В этом стихотворении Г. Иванова, как, впрочем, и во многих других, почти невозможно бывает определить: к женщине ли это обращение и признание в любви или к России. Что и понятно, ведь у живущих в своей стране зачастую одни радости и печали, и день сегодняшний и вчерашний жизни личной очень тесно бывает связан с её прошлым и будущим. И снова как не вспомнить Блока: «Мне избы серые твои, Твои мне песни ветровые — Как слезы первые любви!»

Всевластное и неумолимое Ничто постоянно чувствуется, а то и весьма зримо присутствует в стихах Г. Иванова. «Сияет соловьями ночь, И звезды, как снежинки, тают, И души — им нельзя помочь — Со стоном улетают прочь, Со стоном в вечность улетают» (1, 566). Прекрасно понимая всю неотразимость доказательств в пользу того, что человек и его жизнь не способны выдержать испытание смертью, он иногда явно не желает согласиться с непреложностью этих фактов. И опять же имеет в виду любовь, но любовь настоящую, про которую говорят, что она, как и талант, редчайшая редкость на земле. Невольно вспоминаются известные строчки В. Соловьева, который, думается, имел в виду такую любовь.

Смерть и Время царят на земле, —
Ты владыками их не зови;
Всё, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь Солнце Любви. [340].

Именно так любившие при жизни, по мысли Г. Иванова, никогда не расстаются и после смерти:

«С верным другом, с неразлучным другом, С мертвым другом — мертвый друг».

Им спокойно вместе, им блаженно рядом…
Тише, тише. Не дыши.
Это только звезды над пустынным садом.
Только синий свет твоей души (1,305).

Верно говорится, что умерший человек как бы продолжает оставаться среди живых, пока жив хоть один человек, продолжающий его любить. Г. Иванову близка эта мысль, но не менее близка и другая, что истинная любовь, душевная и духовная связь, никогда не прерывавшаяся при жизни, не обрывается и после смерти.

Распыленный милльоном мельчайших частиц
В ледяном, безвоздушном, бездушном эфире,
Где им солнца, ни звезд, ни деревьев, ни птиц,
Я вернусь — отраженьем — в потерянном мире.

И опять, в романтическом Летнем Саду,
В голубой белизне петербургского мая,
По пустынным аллеям неслышно пройду.
Драгоценные плечи твои обнимая (1,439).

Как уже отмечалось, неприкаянность и безысходное одиночество русских изгнанников весьма и весьма способствовали более чем обостренному восприятию вечности. Лирический герой Г. Иванова нередко напоминает человека, вся жизнь которого сведена к ожиданию: «когда исчезнет расстоянье» «между вечной музыкой и мной», «и душа провалится в сиянье катастрофы или торжества» (1, 456). В центре внимания его и душевное состояние человека, который уже подвел итоги своего земного пути, и выводы его более чем неутешительны: теперь ему ясно, что на самые важные для себя вопросы — «О смерти, любви и страданьи» — ответа он не нашел. И, больше того, теперь в нем, как никогда ярко, «сияет воспоминание», «омытое ливнями звуков и слез», что прежде он, оказывается, «вовсе и не дорожил» всем этим. (1,567). Размышляет он и о том, какая жизнь ожидает его после того, как всё «Будет кончено горстью земли О поверхность соснового гроба»: «Как должна быть она хороша, Чтобы мы о земной позабыли» (1,501). Но и о земной жизни известно ему теперь довольно много жестокой правды, и, в частности, что она не только никогда и ничего не простила ему, человеку, но и, как он осознает теперь, и не могла простить. «О, душа моя, могло ли быть иначе! Разве ты ждала, что жизнь тебя простит?.. Всё-таки, душа, не будь неблагодарной, Всё-таки не плачь…» (1, 308). Для понимания состояния его души многое дает «морозное окно», с «колыханьем черных веток» вокруг него. Через это окно он смотрит на мир, отсюда и такая понятная человеческая печаль, не оставляющая ни на минуту.

Но тому, кто тихо плачет,
Молча стоя у окна,
Ничего уже не значит,
Что задача решена (1, 309).

В поле зрения поэта попадает и самый процесс умирания человека, те мгновенья, когда душа его расстается с бренным телом. «Над бурями темного века В беззвездное небо летит» (1, 315). «Капля за каплей — кровь и вода — В синюю вечность твою навсегда» (1, 301). А ведь незадолго до этих скорбных мгновений непрестанно напоминала о себе «тень надежды безнадежной» и сожаление: «А могло бы быть иначе». «Мог поймать. Не повезло». И вновь неумолимое Ничто продолжает свое шествие, и вновь на смену радости и ожиданию счастья приходят страдания и разочарования. Посещает его и просто отчаянное настроение, когда даже и воскресение из мертвых, если бы оно произошло, не обрадовало бы: ведь возвращаться-то пришлось бы в советскую Россию, где могли встретить его только тюрьма и сума. И совсем не случайно, поэтому, в одной из российских избенок «Жалобно плачет ребенок, Тот, что сегодня воскрес».

Мертвый проснется в могиле,
Черная давит доска.
Что это? Что это? — Или
И воскресенье тоска?

И воскресенье унынье?
Скучное дело — домой.
…Тянет Волынью, полынью,
Тянет сумой и тюрьмой (1,325).

Нетрудно заметить и здесь творческую перекличку с А. Блоком, с его стихотворением «Девушка пела в церковном хоре». В нем многое близко мыслям и настроениям наших изгнанников, особенно вот эта строчка: «О всех усталых в чужом краю, О всех кораблях, ушедших в море, О всех, забывших радость свою». Есть здесь и столь понятная

Г. Иванову «тень надежды безнадежной»: «Что на чужбине усталые люди Светлую жизнь» обретут. Сближает эти стихотворения и плач ребенка, который у Блока особенно беспощадно зачеркивает абсолютно все надежды: «Причастный тайнам, плакал ребенок О том, что никто не придет назад» [341].

Почти всё на свете, и, прежде всего, небо и звезды, напоминают человеку о бесконечности, в которую никак не вписывается его конечная жизнь. Отсюда, непрестанный ад в душе, за который, не без сарказма, благодарит Г. Иванов: «Лояльно благодарен Аду За звездный кров над головой» (1, 390). Этот «Ад», как представляется, возникает потому, что звездный свет и свет человеческой жизни существуют сами по себе, в полной обособленности и одиночестве. Всего лишь на мгновение человек приходит в этот мир, а звезды как светили целую вечность до его появления, так и будут мерцать после него. Но чудо, о котором не перестает размышлять Г. Иванов, иногда происходит; но лишь в тех редчайших случаях, когда звездные лучи и свет человеческих глаз совсем неожиданно пересекаются. Вот тут, как можно понять автора, и происходит воссоединение конечного с бесконечным, подобно тому, как обретает вечность капля дождя, когда сливается с океаном.