Ника Созонова - Nevermore, или Мета-драматургия

• Название: Nevermore, или Мета-драматургия
• Автор: Ника Созонова
• Жанр: Фэнтези

Эта вещь написана в соавторстве. Но замысел мой и история моя, во многом документальная. Подзаголовок говорит, что речь идет о вечных темах — любви и смерти. Лишь одно уточнение: смерть не простая, а добровольная. Повествование идет от лица трех персонажей: двух девушек и одного, скажем так, андрогина. Общее для них — чувство к главному герою и принадлежность к сумрачному племени "любовников смерти", теоретиков суицида. Каждая глава заканчивается маленьким кусочком пьесы. Сцена, где развертывается её действие: сетевой форум, где общаются молодые люди, собирающиеся покончить с собой. Несмотря на мрачную тему, финал, как мне кажется, светлый.

P.S. Сейчас, когда вещь прочли уже немало людей, часто задают вопрос: кто был прототипом того или иного героя. Ответить на это я не могу, так как самим прототипам это вряд ли понравится. Из всех моих "детей" этот текст самый благодарный — по числу теплых отзывов и самый жестокий…

---

На этом вся метафизика моего предсмертного опыта закончилась, и началась банальная физика. Точнее, презренная физиология. Таинственная зеленая дверь в иные миры не пожелала распахнуться передо мной. И с этим надо было смириться.

Злополучный тазик, обретенный с таким трудом, на протяжении последующих часов служил мне единственным собеседником, наставником и другом. Мне было так плохо, как, наверное, бывает юной девочке, никогда не пробовавшей алкоголя и 'оттянувшейся' на полную катушку на выпускном вечере. Какие там горестные мысли и душевные муки?.. Все мое существование свелось к физиологии, а все ощущения и чувства — к рвотным спазмам и блаженным передышкам между оных.

Когда во мне не осталось ни капли жидкости, не говоря о вкусном ужине и злосчастных таблетках, покинувших желудок в первую очередь, я заснула. Но отдыхала от пережитого недолго, поскольку проснулась рано — судя по рассвету за занавесками — от ужасной жажды. Во всем теле была такая слабость, что даже шевеление указательным пальцем давалось с трудом.

'Вода — на кухне, но туда я не добреду, ни при каких условиях… Есть вода для цветов, в бутылке на подоконнике, это ближе, но тоже не доползти… Молочный коктейль на столе, осталось на донышке… липкое, сладкое — брр!..' Так я мучалась, то вырубаясь, то вновь подключаясь к реальности с ее безжалостной жаждой. Наконец, собравшись с силами, сумела доползти до подоконника, и застоявшаяся цветочная вода показалась божественным нектаром. Она-то окончательно прополоскала мой желудок и позволила забыться в крепком, на этот раз, сне.

Меня разбудила Таисия. Поскольку поднималась я обычно к полудню, к двум часам дня она забеспокоилась. Она стучала в мою дверь до тех пор, пока я не поднялась, шатаясь, и не открыла, тут же нырнув назад под одеяло.

Замешательство ее было коротким, не более пяти секунд. Объяснять ничего не пришлось: обстановка комнаты и мой вид были достаточно красноречивы, и это было благом — шевелить языком и выдавливать какие-то слова казалось нечеловеческим трудом.

— Поздравляю! — Она присела на тахту, отодвинув тазик. Поцеловала в щеку, погладила по бритой макушке. — До этого ты лишь притворялась, а теперь можешь с полным правом именоваться суицидницей.

Слава богу, она ни о чем не спрашивала, не требовала подробного отчета о происшедшем. Поднявшись, вынесла, опорожнила и вымыла тазик, и вновь поставила у тахты — на всякий случай. Принесла очень крепкий и горячий чай. Унесла грязную посуду от ужина, поставила в изголовье букет белых нарциссов, которые накануне привезла с дачи.

— А записка? — вспомнила Таис, нарушив наконец молчание. Покачала головой с упреком. — Неужели ты собиралась уйти, ничего мне даже не написав?

— Разуй глаза… Записка на столе.

Это были мои первые слова, произнесенные вслух. Язык, как ни странно, повиновался, хотя и казался желеобразным.

— Могу я прочесть обе?

— Читай…

- 'Таис, прости меня. Я причинила тебе немало боли. Меня сняли с роли и исключили из театра, и жизнь лишилась последнего смысла. Не обижайся, но я думаю, что после моей смерти ты испытаешь облегчение. Ты заслужила отдых и покой. Пожалуйста, не играй с Бэтом в русскую рулетку — моя последняя просьба'… Мило. А главное, весьма проницательно: все родители юных самоубийц, как водится, испытывают небывалое облегчение. 'Бэт, я хочу сказать тебе…'

— А эту про себя!

Я писала Бэту, что полюбила его, и просила не уходить из жизни. Потому что, в отличие от меня, никому не нужной, слабой и жалкой, его любят и ценят очень многие.

— Вторая записка потеплее. Что неудивительно. Можно я возьму на память — и ту и другую?

Я кивнула.

Горячий чай, прогнавший жажду, потихоньку согревал и придавал силы.

— Что ж я сижу! — Таисия вскочила, словно осененная светлой идеей. — Нельзя упустить такой кадр! Для истории.

Раскопав на захламленном столе цифровой фотик, который подарила мне на день рождения, принялась азартно щелкать.

— Чуть повернись, чтобы тазик влез в кадр… кисть руки хорошо свешивается — такая слабая, вялая лапка… Красиво: тени под глазами фиолетовые, лицо бледно-синее, как сырая известка…

Нет, я понимала, конечно, что таким образом меня пытаются развеселить, растормошить. Что Таис в сильнейшем стрессе, в шоке — это чувствовалось и по интонациям, и по движениям — непривычно быстрым, острым. Но чтобы вот так? Хоть бы заплакала, закричала, закатила истерику — что еще делают матери и бабушки, обнаружив, что единственное чадо едва-едва не отправилось на тот свет?

Мне было и смешно, и обидно. И еще промелькнула бодрая мысль: забавно будет рассказать обо всем Бэту. Похвастаться. Ну, кому еще так повезло с родительницей, которая, вместо того чтобы вызывать 'Скорую', запечатлевает полумертвого ребенка во всех ракурсах? В обнимку с пластмассовым тазиком, с букетом смертельно-белых нарциссов у изголовья?..

Впрочем, о 'Скорой' она тоже вспомнила, не прошло и часу — вдоволь налюбовавшись свежими фотками.

— Тебе очень плохо? Только честно? Наверное, нужно вызвать врачей, — она нерешительно обернулась к телефону.

— Не надо. Только слабость… Отлежусь.

Во взгляде Таисии читалось сомнение.

— Кстати, а что именно ты проглотила? И откуда взяла?

— Из аптечки Калерии.

Она подняла с пола выпотрошенные упаковки из-под таблеток и внимательно изучила.

— Ты проглотила… все?

Я кивнула.

— Не врешь?.. Это очень сильная дрянь, если я хоть что-нибудь понимаю. Все три упаковки?.. Но тогда тебе должно быть сейчас ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ плохо. Ты в коме. Срочно звоню!

— Не надо, подожди… Меня вырвало, все таблетки вышли. Я не в коме, просто слабость. Завтра уже буду бегать, — я постаралась вылепить жизнелюбскую улыбку.

— Прежде чем выйти, они успели частично раствориться в крови, — Таисия то хваталась за телефонную трубку, то отбрасывала ее с брезгливым выражением. Она мучительно колебалась, не зная, на что решиться. — Когда ты это сделала?

— В час ночи.

— То есть четырнадцать часов назад. У меня есть одно-единственное объяснение тому, что ты сейчас на этом свете, а не на том. Калерия купила 'паленые' таблетки. Сейчас чуть ли не половина лекарств — фальшивые. Тебя спасли неведомые мошенники, скажи им спасибо.

Она выпустила, наконец, из рук телефон и присела на край тахты.

— Значит, так. Мы с тобой должны решить очень важную вещь. По всей логике мне следует немедленно вызвать 'скорую' — даже фальшивые таблетки в таком количестве могли черт знает как навредить. Тебе промоют желудок, вставят зонд, накачают парой ведер воды — процедура весьма противная. Но не это самое плохое: из обычной больницы тебя перевезут в психушку, так у них полагается. А вот там… Я знаю, что говорю: когда-то провела десять дней в подобном месте. Всего десять, но они показались мне внушительным тюремным сроком. С твоей психикой, с твоей патологической тягой к свободе даже неделя в Скворцово-Степаново может оказаться разрушительнее таблеток. Решай! Я сделаю, как ты скажешь.

— Не хочу 'скорую'. Не хочу Скворцово-Степаново.

Таисия вздохнула. С облегчением — не с сожалением.

— Была б на моем месте нормальная мать или бабушка, она бы не спрашивала. Увезли бы как миленькую, под белы ручки. И навесили бы ярлык, и поставили диагноз. И оказалась бы ты до конца жизни клейменной. Ладно! Подождем до вечера. Если станет хуже — без разговоров вызываю врачей.

К вечеру я поднялась и самостоятельно передвигалась по квартире.

А наутро уже выбралась на улицу. Карелию явно 'нагрели' мошенники…

* * * * * * *

В эту ночь, как выяснилось недолгое время спустя, ушел Энгри. А еще через день — Пашка.

Такой вот получился синхрон. (Изыск проклятого Драматурга.)

КАРТИНА 6

Входит Пашка, угловатый, болезненно-возбужденный парень лет восемнадцати. Пишет на заборе: "ПОВЕСИТЬСЯ???"

ПАШКА: Кто может сказать что-нибудь о таком способе самоубийства, как повешение? Меня интересуют, собственно, два вопроса: через сколько минут наступит смерть? Насколько сильна агония и конвульсии — то есть, выдержит ли веревка, не сломается ли крюк?

ЭСТЕР: Если ломаются шейные позвонки, смерть мгновенная, если от удушения — минут пять-десять. Агония мучительная и сильная. К тому же неэстетичный вид впоследствии: вываливается язык, опорожняется кишечник.

КРАЙ: Ни фига подобного! Я читал: глюки красивые ловишь, пока в агонии. Да еще оргазм — в самый последний миг.

ПАШКА: Скажите-ка мне, пожалуйста, для чего нужно мыло? Неужели без него никак?

ЛУИЗА: Мылом намазывают веревку, чтобы уменьшить трение ее о саму себя.

ПАШКА: Ага, понятно. Большое всем спасибо!

ЛУИЗА: Пожалуйста. Но, как более старший и более сведущий в делах смерти человек, я тебе этот способ не советую. Мучительно. И надежность не стопроцентная.