Наташа Кампуш - Наташа Кампуш. 3096 дней

• Название: Наташа Кампуш. 3096 дней
• Автор: Наташа Кампуш
• Издательство: Олма Медиа Групп
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-373-04025-9

Громкая история Наташи Кампуш, описанная в этой книге, всколыхнула всю Европу. В самом центре континента, в маленькой и чинной Австрии маньяк похитил 10-летнюю девочку и 8 лет держал ее в заточении. Вся австрийская полиция была поставлена на ноги. Девочку искали даже в соседних странах, но безрезультатно. Никто и предположить не мог, что все эти годы она провела в подвальной каморке два на три метра и высотой 160 сантиметров. История закончилась чудом — пленница сумела бежать, а похититель, поняв, что вот-вот за ним придут полицейские, покончил жизнь самоубийством, бросившись под поезд.

Девушка решилась открыть всю правду о своей жизни в заточении, рассказать о пережитых детских страхах, слезах и отчаянии, а также о неоднозначных отношениях с похитителем Вольфгангом Приклопилом.

---

Ощущение теплых лучей на моей бледной коже неописуемо. Я закрыла глаза. Солнце выписывало красные завитки под моими веками. Я постепенно впадала в полузабытье и представляла себя в открытом бассейне, слышала радостные детские голоса и чувствовала прохладу воды, омывающей кожу, если разгоряченной войти в нее. Я отдала бы все на свете, чтобы один разочек поплавать! Как Похититель, который иногда появлялся в застенке в плавках. Соседи, дальняя родня Приклопилов, имели такой же, как у него, бассейн в саду, только наполненный водой и пригодный для использования. Когда они отсутствовали, и Похититель следил за порядком в доме или поливал цветы, он иногда немного плавал. Я завидовала черной завистью.

Как-то в это же лето он огорошил меня новостью, что я могу пойти с ним искупаться. Соседей не было, а так как сады обоих домов соединялись тропинкой, к бассейну можно было пройти незамеченными с улицы.

Трава щекотала ступни моих голых ног, утренняя роса блестела маленькими бриллиантами между стебельков. Я проследовала за ним по узкой дорожке к саду соседей, разделась и скользнула в воду.

Это было как второе рождение. Плен, застенок, унижения — на мгновение все исчезло, когда я с головой ушла под воду. Напряжение растворилось в прохладной, голубой влаге. Я вынырнула и позволила водной глади качать мое тело. Маленькие бирюзовые волны сверкали на солнце. Надо мной раскинулось бесконечное лазурное небо. Уши, погруженные в воду, не слышали ничего, кроме тихого журчания.

Когда Похититель нервно потребовал, чтобы я вышла из воды, мне понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя. Как будто я должна была вернуться из очень отдаленного места. Я поплелась за Приклопилом в дом, через кухню в переднюю, оттуда в гараж и вниз, в застенок. После чего позволила запереть себя снова. И опять на долгое время единственным источником света для меня оставалась лампочка, управляемая таймером. На этом все закончилось — потом Похититель долгое время больше не пускал меня в бассейн. Но одного единственного раза хватило, чтобы напомнить мне, что при всем отчаянии и бессилии я все же хотела жить. Воспоминание об этом моменте показало, что игра стоит свеч — надо продержаться, пока я не смогу освободиться из плена.

* * *

За такие маленькие благодеяния, как солнечные ванны и посещение соседского бассейна, я тогда была страшно благодарна Похитителю. И остаюсь благодарна до сих пор. Я могу — как бы странно это ни звучало — признать, что при всем мученичестве во время моего заключения были и свои маленькие человеческие радости. Это относится и к Похитителю, который не мог не подпасть под влияние ребенка, а позже — юной девушки, с которой проводил многие часы. Тогда я хваталась за любой малейший человеческий жест, потому что была настроена находить хорошее в мире, где все равно ничего не могу изменить. В преступнике, с которым мне просто приходилось общаться, так как другого выхода не было. Да, такие моменты были, и я их ценю. Моменты, когда он помогал мне при рисовании, раскрашивании или изготовлении поделок и, если что-то не получалось, поощрял меня начать сначала. Когда он проходил со мной пропущенные школьные предметы и составлял математические задания, выходящие за рамки программы, даже если после этого он с особенной радостью хватался за красный карандаш, а в сочинениях интересовался только грамматикой и правописанием. Нужно соблюдать правила. Но он был здесь. Он проводил со мной время, которого у меня было в избытке.

Мне удалось выжить с помощью бессознательного отторжения и отделения от себя кошмара. И благодаря этому ужасному опыту, накопленному мной во время заточения, стать сильной. Да, возможно даже развить в себе такую силу, к которой на свободе я не была бы способна.

Сегодня, спустя годы после моего побега, я стала осторожней с такими высказываниями. Что зло может содержать пусть и мизерные крохи нормальности и даже обоюдного взаимопонимания. Именно это я имею в виду, говоря о том, что ни в действительности, ни в экстремальных ситуациях не бывает только белого и черного, между ними существуют крохотные нюансы. Для меня эти нюансы были решающими. Вовремя уловив колебания настроения Похитителя, я могла избежать хотя бы одного из издевательств. То, что я постоянно обращалась к его совести, возможно, спасало меня от худшего. То, что я видела в нем человека с одной очень темной и другой, чуть более светлой стороной, давало мне возможность оставаться человеком. Потому что так он не мог меня сломить.

Может быть, поэтому я так решительно сопротивляюсь тому, чтобы быть помещенной в ящик Стокгольмского синдрома. Этот термин впервые появился после нападения на банк в Стокгольме в 1973 году. Преступники пять дней подряд держали в заложниках четырех служащих. К удивлению журналистов, после освобождения оказалось, что пленники испытывают больше страха перед полицией, чем перед террористами, и даже достигли с ними абсолютного взаимопонимания. Некоторые из жертв просили о милосердии к похитителям и навещали их в тюрьме. Общественность не желала проявлять понимания к такой «симпатии» к преступникам, считала поведение пострадавших патологией. Понимать преступника — психическая аномалия, таково заключение. Свежеиспеченная болезнь с тех пор носит название «Стокгольмский синдром».

Сегодня я иногда наблюдаю за реакцией маленьких детей, с какой радостью они встречают родителей, целый день не видевших своих чад, но имеющих для них в запасе только бранные слова или даже шлепки. Всех этих детей можно подвести под диагноз «Стокгольмский синдром». Они любят людей, с которыми вместе живут и от которых зависят, даже если те не всегда хорошо с ними обращаются.

Когда началось мое заточение, я тоже была ребенком. Похититель вырвал меня из моего мира и поместил в свой собственный. Человек, ограбивший меня, лишивший меня семьи и собственного «я», стал моей семьей. Я не видела другого выхода, как только принимать его таким, и училась радоваться знакам внимания, отторгая все негативное. Как любой ребенок, растущий в неблагоприятных условиях.

Сначала я удивлялась, что, являясь жертвой, способна к такой дифференциации, но общество, в котором я очутилась после освобождения, не допускает ни малейших оттенков. Оно не позволяет мне даже подумать о человеке, бывшем единственным в моей жизни в эти восемь с половиной лет. Я не могла бы даже позволить себе легкий намек, что мне не хватает возможности проанализировать прошлое, не вызвав непонимания.

Между тем я поняла, что слишком идеализировала это общество. Мы живем в мире, где женщины подвергаются надругательствам, но не могут сбежать от бьющих их мужей, хотя теоретически для них все двери открыты. Каждая четвертая женщина становится жертвой жестокого насилия. Каждая вторая в течение жизни сталкивается с опытом сексуальных издевательств. Такие преступления повсеместны, они могут скрываться за любой дверью этой страны, каждый день, и вряд ли кто-то выжмет из себя больше, чем пожимающее плечом, поверхностное сожаление.

Такой преступник, как Вольфганг Приклопил, необходим этому обществу, чтобы зло, живущее в нем, обрело лицо и отделилось от него. Оно нуждается в изображениях подвальных застенков, чтобы не пришлось заглядывать во все квартиры и палисадники, где насилие облекается в мещанский, буржуазный облик. Оно использует жертв таких сенсационных случаев, как мой, чтобы снять с себя ответственность за многих безымянных пострадавших от обыденных преступлений, которым никто не помогает, даже если они просят о помощи.

Преступления, аналогичные совершенному по отношению ко мне, выстраивают четкую черно-белую структуру для категорий добра и зла, на которой и зиждется общество, и для него, чтобы самому остаться на стороне «добра», преступник должен быть бестией, а его злодеяние сдобрено садомазохистскими фантазиями и дикими оргиями, с тем чтобы отодвинуться от него настолько далеко, будто оно не имеет с ним ничего общего.

И жертва должна быть сломленной и оставаться таковой, чтобы функционировала экстернализация[38] зла. Не желающие принять эту роль олицетворяют противоречия общества. Этого не хотят видеть. Своя рубаха ближе к телу.

Поэтому во многих людях я бессознательно вызываю агрессию, наверное потому, что само преступление и все то, что случилось со мной, ее порождают. После самоубийства Похитителя я осталась единственным досягаемым для нападок участником этих событий, и все удары сыплются на меня. Особенно если я призываю общество всмотреться глубже в суть вещей и понять, что преступник, похитивший меня, тоже был человеком. Человеком, живущим среди них. Те, кто имеет возможность анонимно высказать свое мнение на Интернет-форумах, выливают свою ненависть на меня. Это самоненависть общества, которое остается самим собой и обязано ответить на вопрос, почему оно такое допускает. Почему человек может внезапно исчезнуть, чтобы этого никто не заметил. На восемь долгих лет. Те, кто стоит напротив меня во время интервью и на мероприятиях, действуют более деликатно: двумя словами они превращают меня — единственного человека, пережившего заточение, снова в жертву. Они просто произносят: «Стокгольмский синдром».