Михаил Одинцов - Преодоление

• Название: Преодоление
• Автор: Михаил Одинцов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Первой книгой нашего земляка генерал-полковника авиации Михаила Петровича Одинцова был вышедший в 1979 году в Москве роман "Испытание огнем", посвященный летчикам Великой Отечественной. О летчиках рассказывает и новое произведение Михаила Одинцова "Преодоление". Главный герой его Иван Сохатый впервые поднялся в небо еще до войны юным курсантом аэроклуба, а в наши дни мы видим его уже генералом, ведущим заоблачными дорогами могучий реактивный корабль. В судьбе героя "Преодоления", человека, влюбленного в небо, в окрыленную радость полета, можно найти немало схожего с судьбой самого автора. Но М. Одинцов подчеркивает, что Иван Сохатый ― собирательный образ. "Не написать о войне, о послевоенных буднях армии я не мог, а писать воспоминания, документальную книгу ― не хотел", ― так в беседе с журналистом сказал автор о своем произведении, жанр которого он определил несколько необычно: записки военного летчика. Сокращенный вариант "Преодоления" был выпущен в 1982 г. в Москве издательством ДОСААФ СССР.

---

― Не зарекайся. Может, и не раз еще придется. Авиация штука сложная.

― Ладно, командир. Не злой я и не плохой. Только еще дурак по молодости.

― Ишь ты, как повернул. Молодец… Где Хохоня?

― Велел подождать ему на улице. Там, наверное.

― Позови, в разговор не лезь. Слушай.

…Доклад летчика о прибытии по вызову Сохатый слушал вполуха. Внимательно глядел на рослого и белобрысого офицера, пытаясь понять его. В словах, в интонации Сохатому слышался какой-то неуловимо-знакомый акцент, как будто давно встречавшийся и позабытый.

― Садитесь, старший лейтенант… Разговаривать желательно откровенно, чтобы расстаться со взаимным уважением. Согласны?

― Согласен, товарищ командир!

"Волнуется. Напряжен. Надо его расположить на разговор", ― подумал Иван Анисимович.

― Скажите, откуда и что означает фамилия ваша? Не думайте, что обидеть хочу.

― Кировский я, вятский. Фамилия наших краев. А означает, ― летчик ухмыльнулся, подняв глаза на командира, лицо порозовело. ― Хохоня ― значит щеголь.

― Ишь ты, ― Сохатый улыбнулся. ― Подходит она к вам: и одеты форсисто, и парень симпатичный. Слышу слова пришепетываете, а не пойму, откуда знакомо. Бывал я в тех краях. ― Помолчал немного, согнал улыбку с лица. Только вот полеты не по фамилии, тут рассогласование получилось. Как же так: воевали, ордена имеете, а "горбыля" чуть не разбили? Объясните, если можете!

― Волновался да подзабыл. Давно не летал.

Хохоня замолчал. Сохатый с продолжением разговора не торопился. Стал закуривать… Летчик молчания не выдержал:

― Два ордена я заработал воздушным стрелком, а пилотом стал только в конце сорок четвертого.

― Сколько же вы не летали и почему?

― Месяцев пять… Посадку плохую сделал. Отругали вместо того, чтобы поучить. Когда стал проситься летать, сказали, что сейчас не до меня. Расформирование подошло… И в новом полку скоро месяц, как по нарядам специализируюсь.

― Наряд ― тоже служба. А с полетами, действительно, плохо. В полку сейчас летчиков и самолетов больше, чем бывало в дивизии. Где размещать и куда ставить ― не знаем. На полеты летчики становятся в очередь. Вот и подумайте, почему вы месяц не главным делом занимаетесь… ― Сохатый помолчал. А потом спросил громко:

― Летать-то хотите?

Брови у Хохони тревожно взлетели вверх. Он поднял голову и внимательно посмотрел на командира. На лице, в глазах изумление и оскорбленность.

― Конечно, хочу. Кто не хочет ― тот не летчик.

― Всяко, Хохоня, бывает. Иной человек на войне значился, но от нее, злодейки, убегал, хитрил, чужой спиной или грудью прикрывался. Попробуй назови его правильным словом, крик подымет. Так и летчики: иной уже летать не хочет, а прямо об этом сказать еще стесняется, надеется без заявления демобилизации дождаться. Случится такое, и он со слезой в голосе речь прощальную скажет и с почетом уедет строить свою новую жизнь… Значит, хотите летать? А где? В армии или в гражданской авиации?

― Товарищ командир! ― Летчик встал. ― Оставите ― служить буду. До генерала трудно, а до ваших чинов постараюсь, ― улыбнулся открыто.

― Хвалю за откровенность. Не от меня зависит. Но желание запишем. Вопросы есть?

― Нет.

― Готовьтесь летать! Сначала с Тулковым, потом со мной. Можете идти.

Хохоня вышел.

Тулкову было стыдно. Он ждал нагоняя, сам теперь удивляясь, как он мог полететь с подчиненным, даже не поговорив толком с ним, не изучив личного дела и летной книжки.

Сохатый решал, как ему поступить с Тулковым. "Парень совестливый и понятливый. По всему видно, сам себя осуждает. Пощажу самолюбие ― духом воспрянет и в другой раз не промахнется. Шумом командирству не научить, а уверенность и самостоятельность подорвешь".

― Вот что, Тулков, я тебе скажу. Ошибки фронтового демократизма и недоученность наша в боях ― на войну списывались… Теперь же гибель людей и разбитые самолеты только на свой счет записывать будем. Все понятно?

― Дошло, товарищ командир.

― Составить план ввода в строй новых летчиков эскадрильи и доложить. Другие командиры то же сделают. Можешь идти.

Оставшись один, Сохатый задумался, недовольный и собою, и командиром эскадрильи, и летчиком. Разговор получился какой-то обтекаемый. И вышел от него Хохоня вроде победителя. "Не умею. Ну и что? Я в этом не виноват. Вы научить должны". Обрадовался как будто искренне предстоящим новым полетам…

"Тулков тоже хорош. Как машинист на паровозе. Тот смотрит, главным образом, на дорогу, а назад, на вагоны, только для проверки: все ли? Пассажиров в них не видит, они для него ― все на одно лицо. Так и Тулков сажал в кабину не летчика, а пассажира… Виноват, конечно. Но если по-честному посмотреть: кто его или меня учил премудростям инструкторской работы и методике? Научили летать из второй кабины, а все остальное постигалось своим умом через хомут ответственности, через свои ошибки, совесть и отношение к делу. Нас учили воевать ― войне учили мы. А неспособных "пропалывали" бои и погода. Теперь ― другое дело… Видать, не случайно командира полка сразу забрали на курсы: будут учить авиационным заботам уже мирного времени…"

* * *

Иван Сохатый усаживался в заднюю кабину учебного штурмовика, чтобы проконтролировать готовность старшего лейтенанта Хохони к самостоятельным полетам на боевом самолете. Надев парашют, он заученными движениями подтянул привязные плечевые ремни. И они вдавили его в сиденье. Прежняя учебная машина была разбита нерадивым летчиком при посадке еще в войну, и с тех пор их выручала самоделка. На войне легче было достать боевой самолет, чем спарку, поэтому инженер полка и техники выбросили из боевого самолета один топливный бак, пулемет воздушного стрелка, смастерили в освободившемся пространстве рабочее место инструктору. Удобств было мало да и обзор плохой, но все же второе параллельное управление мотором, самолетом и кое-какие приборы давали возможность командиру оценить возможности летчика, а при необходимости и показать ему, как надо управлять машиной. Работать в самодельной кабине приходилось в неудобной позе, и поэтому прозвали ее "дыбой". Молодежь смеялась: "Если хочешь быть командиром ― вначале освой "дыбу". Сохатый половину своей летной жизни проводил в этой "мышеловке", как он позволял только про себя называть вторую кабину, ― пообвыкся в ней, приспособился и порой даже видел в самоделке некоторые преимущества перед заводской.

Между инструктором и летчиком практически не было перегородки. Если отказала внутренняя связь, можно дотянуться до ученика рукой, заставить его оглянуться или отклониться в сторону. Тогда Сохатый мог увидеть, что показывают передние приборы и что делается в кабине с ее оборудованием.

Закончив свою подготовку и наблюдая, как готовится к вылету летчик, подполковник думал о Хохоне и докладе Тулкова. Думал не впервые и всегда с противоречивостью в понимании этих люден. Летая с Хохоней, командир эскадрильи всякий раз ругался и доказывал, что новый пилот летать не хочет и его надо при первой возможности демобилизовать. Хохоня же в разговоре с глазу на глаз и в присутствии Тулкова уверял, что летать хочет, но у него не получается так, как от него требуют, потому что никто раньше "летать по инструкции" его не заставлял.

"Кто же из них прав? Если Тулков объективен, то Хохоня ― артист. Не может летчик не уметь и не научиться заново летать после стольких вывозных полетов… Но ведь просится!"

― Товарищ командир, старший лейтенант Хохоня готов к полету. Разрешите запускать мотор?

― Запрашивай разрешение и действуй. Считай, что меня в самолете нет. Сохатый отпустил кнопку внутреннего телефона, убеждая себя, что надо предоставить летчику полную свободу действий, если они не будут угрожать безопасности полета.

"Надо набраться терпения, иначе невозможно понять, что он умеет и что хочет. Погода хорошая, помех от нее не будет, и ты можешь получить эксперимент в чистом виде".

…Хохоня вел самолет с набором высоты в пилотажную зону. А Сохатый, как и на взлете, продолжал неслышно для летчика держаться за управление: изучал реакцию и движения пилота. "Взлетел ты не очень прямо, но в рамках допустимых зигзагов", ― думал он.

Открывшийся его взору мир радовал: зелено-синие Альпы мягкими волнами вершин и хребтов уходили вдаль, и где-то за пределом видимости Ивану представлялись Италия и Югославия; на юго-восток озеро Нойзидлер Зее, как зеркало огромного прожектора, возвращало солнечный свет в небо, и это сияние, как маскировочный полог, укрывало землю Венгрии.

Ближе к горной части ландшафта, как разноцветный ковер, лежала Вена, Окаймленная петлей Дуная, она из своей низины не видела его, и только монастырь, как знаменитое крымское "Ласточкино гнездо", нависал с горного обрыва над рекой, любуясь ее стремительным бегом и открывающейся до самой Чехословакии долиной.