Всеволод Крестовский - В дальних водах и странах. т. 2

• Название: В дальних водах и странах. т. 2
• Автор: Всеволод Крестовский
• Жанр: Прочая документальная литература

Всеволод Владимирович Крестовский — известный русский писатель XIX века, автор романа «Петербургские трущобы» — книги о «сытых и голодных», «авантюрного романа» в шести частях, где он впервые, задолго до М.Горького, изображает героев столичного «дна». Писатель оставил богатое наследие: романы, повести, отдельные рассказы, многочисленные переводы, дневники и путевые заметки, изобилующие многими контрастами как в стиле, так и привязанностях. Был также широко известен как талантливый военный журналист.

Предлагаемые читателю путевые заметки В.В.Крестовского «В дальних водах и странах» — подробный отчет (несмотря на некоторые сокращения, не повлекшие полноты восприятия) участника экспедиции адмирала С.С.Лесовского и его штаба из Одессы в далекие Японию и Китай через Босфор, Средиземное море, Суэцкий канал и Индийский океан. В произведении раскрылся недюжинный талант писателя как наблюдательного путешественника, обладающего образным языком, талантливого бытописателя.

---

Побродив по торговым кварталам, проехали мы в одну из более возвышенных предгорных частей города, известную под именем Накашима или Накадзима (произносится и так, и этак). Целью этой поездки была мастерская местного японского фотографа, где я сделал себе большой выбор нагасакских видов и типов, превосходно иллюминированных анилиновыми красками. Накашима, без сомнения, одно из самых картинных мест этого города. Лежит она вверх по течению горного потока, что струится в обрывистых берегах, где по руслу наворочены большие мшистые камни да крупные валуны и в изобилии рассеяна разноцветная галька. С береговых обрывов, нередко укрепленных дикокаменными стенками, служащими высоким фундаментом для легких набережных построек, прядают вниз целые каскады лапчатой, зубчатой, ползучей и вьющейся заросли, которая соединяет в себе разные оттенки зелени, от темного с синеватым налетом до буро-красного и нежно-золотистого, и придает всем этим камням, буддийским часовенкам, водяным мельницам и деревянным домикам с их висящими над обрывом галерейками и балкончиками такую прелесть, что словами ее и не выразишь, но пейзажист нашел бы тут для своего альбома чистый клад совершенно новых оригинальных, никем еще не тронутых мотивов. А как хороши эти старые корявые сосны с их причудливо искривленными ветвями, что раскинулись местами вкривь и вкось над обрывом и над черепичными кровлями! Как хороша перспектива этого потока, образующего местами словно ступени из ряда камней, между которыми, одна ниже другой, лежат искусственные запруды, необходимые для орошения ближних садов и для водяных мельниц! Через поток перекинуто несколько мостов, каждый об одной полукруглой арке, очень древней постройки из тесаного камня с каменными же сквозными перилами. Мосты эти, тоже обросшие мхом и мелкими вьюнками, расположены на известном расстоянии таким образом, что если глядеть снизу около русла на мост Амида, то из-под арки, словно из рамы, вам видна в перспективе арка другого моста с кусочком окружающего его пейзажа. Это прелесть что за картинка!.. Но и в общем вид Накашима с дальними планами, коими служат вершины Комиро-ямы и Хоква-сана, ни в чем не уступит своим отдельным деталям. Тут все хорошо, и что ни шаг, то новая картинка, новый мотив для пейзажа.

Неподалеку от фотографии, над самым обрывом, стоит памятник глубокой японской древности. Это священный фонарь, составленный из грубых плит и крупных осколков дикого камня. С виду он похож на два грибка, поставленные один над другим. Стержнем верхнего грибка служит выточенный внутри каменный шар с двумя противоположными месяцевидными отверстиями. Внутрь его вставляется лампада, и по вечерам эти темно светящиеся полумесяцы указывают путнику, что здесь напротив фонаря находится буддийская часовня, замечательная своею древнею статуей лежащей коровы, отлитой почти в половину натуральной величины из темной бронзы. Мы нарочно зашли туда, чтобы полюбоваться на это образцовое произведение древнего японского искусства. Какое спокойствие и сила и вместе с тем какая простота и естественность в позе, в повороте головы и во всей фигуре животного! Тут нет никакой условности и никакой утрировки, столь свойственных, например, китайским изображениям подобного рода. Не говоря уже о достоинстве самого металла, остается только удивляться технике литейного дела и тому совершенству, до какого еще во времена глубокой древности успело достичь скульптурное искусство в Японии, равно как тому тонкому пониманию натуры и чувству пластической красоты, какими очевидно был отмечен талант неведомого художника, столь ярко сказавшийся в этом его произведении, пережившем целый ряд веков, среди которых давно уже успело позабыться имя самого автора.

К завтраку мы вернулись в гостиницу и расположились в общей столовой. Вдруг входит туда и садится по соседству с нами за отдельный столик раздобревший, гладко выбритый туземец средних лет и довольно высокого (для японца) роста. Прическа у него европейская, а костюм национальный.

— Ба! Да никак это Гейшо-сан? — воскликнул В. С. Кудрин, вскинув на него глаза.

— Кхе!.. Он самый, к вашим услугам! — с вежливым европейским поклоном и приятною веселою улыбкой ответил японец, совершенно чисто по-русски.

— Здравствуйте, старый знакомый! Вы, может, меня не помните?

— О, нет, я помню… Я оччинь… оччинь вас помню… Господин доктор?.. Вы были на "Светлане" с великим князем. Я оччинь хорошо помню! — удостоверял японец, радостно пожимая руку доктору.

— Господа, — обратился к нам последний, — позвольте вас познакомить: Гейшо-сан, иначе черепаха-человек, неизменный приятель всех русских.

— Оччинь рад, — оччинь рад! — отчетливо отчеканивал слова японец, с тою же изысканно приятною улыбкой, совершая рукопожатие поочередно со всеми нами.

Пока он проделывал это, я вопросительно взглянул на доктора: почему, мол, черепаха-человек? Имя, что ли, такое?

Оказалось, как объяснили мне впоследствии, что это буквальный перевод его прозвища, а прозывается он так потому, что держит известную во всей Японии мастерскую черепаховых изделий и сам славится как лучший мастер — артист своего дела.

— Ну-с, черепаха-человек, — обратился к нему доктор, — присаживайтесь к нам и расскажите, что у вас есть новенького, но недорогого?

— Извините!.. Душевно бы рад, душевно!., но жду одного знакомого, обещал вместе кушать… Пожжалуста, извините! — отнекивался Гейшо-сан, прижимая к груди свои руки, — оччинь жаль, оччинь! А впроччим, пока его нет, присяду на минутку… с удовольствием.

И подвинув себе стул, он сел с краю около доктора.

— Новенькое есть, конечно, — продолжал он, — милости прошу ко мне. там посмотрите… И цены недорогие, оччинь недорогие! Даже оччинь, оччинь дешевые!

— Вы, Гейшо-сан, должно быть долго жили в России? — спросил я.

— Отчего вы так думаете, господин капитан?

— Вы так хорошо говорите по-русски.

— Кхе! Немножко могу, действительно… Но в России я не жил.

— Где же вы так научились нашему языку?

— Дома, господин капитан, здесь, в Нагасаки… еще мальчиком, понемножку от господ русских.

Оказалось, что столь же хорошо, если еще не лучше, он говорит по-английски, и все это самоучкой на слух да с навыку. Замечательная способность.

Вскоре пришел его знакомый, тоже японец в киримоне, и черепаха-человек, повторив нам свое приглашение, удалился за отдельный столик.

Мы сегодня же, вскоре после завтрака, посетили его мастерскую, для чего пришлось ехать опять в японский город. Там, встретив нас, как отменно любезный хозяин, с разными угощениями, чаем и сигарами, Гейшо-сан разложил перед нами множество действительно прелестных вещиц из черепахи. Каждая из них хранилась не иначе как в сосновом, очень аккуратно и даже изящно сделанном ящичке с крышкой. Тут был большой выбор как мужских, так и дамских безделок вроде испанских высоких гребней для косы, головных булавок, цепочек с крестами, вееров, портмоне и портсигаров, футляров для визитных карточек, крышек для альбомов и записных книжек и тому подобное. Все это блистало изяществом, тонкостью и чистотой отделки, достигаемой при помощи самых простых и притом исключительно ручных инструментов, разных пилок, шильцев, буравчиков, резцов и тому подобного. Но цены у черепахи-человека далеко не "оччинь дешевые", напротив, он запрашивает втридорога и уступает "оччинь, оччинь" мало, но зато очень ловко успеет соблазнить покупателя, разговорить его и подкупить своею неисчерпаемою любезностью, так что хочешь, не хочешь, а в конце концов все-таки купишь у него и нужное и ненужное. Больно уж вещи-то хороши, да и хозяин приятен. И чувствуешь даже, что как-то неловко уйти от него ничего не купивши.

Узнав, что я хочу приобрести старое японское вооружение, Гейшо-сан тотчас же сообщил нашим курамам адрес одного своего знакомого купца-антиквара, к которому мы прямо отсюда и поехали.

Домик антиквара находится в одном из переулков, ведущих в гору, к кумирням и храмам, ютящимся под сенью старых, развесистых деревьев. Он выстроен сообразно общему внешнему типу японских построек, и если я вам опишу его, то это выйдет, что в общих чертах я описал их все. Домик поставлен на невысоком фундаменте из больших осколков дикого, нетесанного камня, цементированных по своим изломам известью, что придает им прихотливо неправильный, но в общем очень милый, как бы мозаичный узор. В основание стен употребляется дерево: из нескольких бревен составляется начальный каркас будущего жилища: две боковые стены его (обыкновенно северная и южная) забираются плетнем из тонких бамбучин, и все это вместе образует как бы скелет постройки. Стены, забранные плетнем, облепляются изнутри и снаружи особою вязкой массой из глины, песка, навоза и рубленой соломы. Толщина смастеренной таким образом стены не превышает четырех вершков, но бывает и тоньше. Восточная же и западная стороны постройки, вместо стен, обыкновенно забирается решетчатыми рамами с натянутою на них белою бумагой и раздвижными досчатыми ставнями, которые на ночь и в холодное время закрывают собою эти рамы снаружи. Одновременно со скелетом постройки возводятся и стропила двускатной кровли, которая покрывается как чешуей толстыми аспидно-серыми черепицами, из них же каждая имеет на своем нижнем ребре особое выпуклое украшение в виде розетки. Гребень и ребра крыши окрашиваются полосой белой извести, а углы их украшаются изваянными мордами и торсами каких-то фантастических животных: не то львов, не то псов. Снаружи стены белятся, а с внутренней стороны весьма тщательно штукатурятся особым цементом желтовато-серого или перлового цвета. Двухэтажные дома строятся таким же способом, и сообщением между этажами служат внутренние деревянные лестницы, обыкновенно отполированные и налощенные самым усердным образом. Оба этажа всегда имеют балкончики или наружные галерейки, которые устраиваются преимущественно со стороны раздвижных стен, но иногда обрамляют и все здание вокруг. Внутренние перегородки состоят или из циновок, или же из ширм и деревянных рам, оклеенных бумагой, и могут быть свободно передвигаемы с места на место для увеличения или уменьшения размеров той или другой комнаты. Дверью по большей части служит тоже выдвижная досчатая ставня, свободно ходящая в пазах. Остальные внутренние поделки как карнизы, рамы и полочки, все из лакированного дерева. Над входом с внутренней стороны помещается деревянная божничка с резными фигурками или отпечатанным на бумаге изображением двух страшилищ: Цзин-сю и Умино-ками; первый из них — гений-покровитель и страж местного жилища, нечто вроде нашего Домового, а второй — дух-покровитель моряков. Надпись над ними гласит: "Они берегут от пожара и воров на суше, а плавающих по морям — от потопления". Пол приподнят от основания фута на два и весь застлан циновками, которые везде и всегда делаются одинаковой величины, так что циновка служит даже условною мерой при разбивке плана будущего дома.