Рита Райт-Ковалева - Роберт Бернс

• Название: Роберт Бернс
• Автор: Рита Райт-Ковалева
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1965

Книга посвящена Роберту Бернсу (1759 - 1796), шотландскому поэту. Автор этой книги попытался дать портрет поэта, рассказать о его жизни, его благородной и трудной профессии и о его отношении к миру.

---

И в ответ ему прогремел на всю Великобританию ответ Томаса Пэйна — его книга «Права человека».

Томас Пэйн родился в Англии в 1737 году. Он жил в страшной бедности, работал в мастерской, где делали фижмы и корсеты, потом служил мелким акцизным чиновником. Он был нелюдим, молчалив, скрытен. Но его сжигала одна страсть — он хотел писать на пользу человечеству.

«Моя родина там, где борются за свободу!» —сказал он, когда американские колонисты восстали против английского короля. Он пришел к американскому ученому Веньямину Франклину, когда тот приехал в Лондон. Пэйн сказал, что хочет «служить своим пером делу Свободы», и Франклин рекомендовал его своему зятю — редактору газеты: он не знал, на что способен этот странный англичанин, но не мог устоять перед его упрямством, перед страстным его желанием отдать свои силы тому же делу, за которое боролся и сам Франклин.

И Томас Пэйн уехал в Америку.

...В войсках Вашингтона начиналось разложение. Трудно было поднять необученную, неподготовленную, созданную наспех армию против регулярных войск короля Георга. Но ее сумели поднять, и этому не в малой мере помогли прокламации и памфлеты, написанные Томом Пэйном.

«Се времена, испытующие души людские!» — писал он.

Потом в Америке наступил мир. А там, где не было борьбы, не было и места для Тома Пэйна. Он вернулся в Европу, где уже все бурлило и кипело, вернулся таким же нищим и неукротимым, как в те дни, когда он жил в дырявой палатке и писал свои памфлеты на барабане под грохот сражения.

В Лондоне он нашел добрых друзей. Он работал у типографа Джозефа Джонсона, где собирались многие прогрессивные люди Лондона. Пэйн встретился там с писателем Вильямом Годвином и его женой Мэри Уолстонкрафт.

Мэри и Вильям были настроены чрезвычайно революционно. Они писали книги, переводили труды французских просветителей, собирали вокруг себя передовых людей. Мэри познакомила Пэйна с гравером, иллюстрировавшим ее книги. Это был очень странный человек, с огромным лбом и выпуклыми светлыми глазами. Он говорил быстро, отрывисто и не всегда понятно. Пэйну он очень понравился. Его стихи, то простые, как детская песенка, то сложные и непонятные, как пророчества Апокалипсиса, свидетельствовали об огромном поэтическом даре. Онипечатались редко и мало. Впрочем, в типографии Джозефа Джонсона начали было набирать его большую поэму «Французская революция», но дальше гранок дело не пошло. Набор был рассыпан, когда усилились репрессии за «крамольные писания».

Звали этого человека Вильям Блэйк.

Блэйк и Пэйн стали друзьями. Блэйк помог Тому Пэйну напечатать его книгу «Права человека». Это был ответ на выступления Эдмунда Берка. Берку ответил представитель той самой «свинской толпы», которую Берк так поносил, требуя держать ее в вечном страхе и повиновении.

Небольшая книга Пэйна разошлась молниеносно и тут же была запрещена правительством. Но уже нельзя было конфисковать все экземпляры: везде появились оттиски на папиросной бумаге, рукописные списки.

Как эта книга попала в руки Бернса?

Кто и как переслал ее в Дамфриз? На это нет ответа: сожжены вместе со многими другими «крамольными» письмами и те письма, которые писала Бернсу Мэри Уолстонкрафт, может быть пересылая ему книгу Пэйна.

В один из майских дней 1792 года Блэйк, зная, какая опасность грозит Пэйну за его антиправительственные речи, уговорил его бежать за границу. Блэйк сам проводил Пэйна в порт, где успел посадить на уходивший корабль. Через двадцать минут после их отъезда за Пэйном в типографию пришла королевская полиция: он обвинялся в государственной измене и подрывной деятельности против короля. Но Пэйн уже плыл во Францию, где его встретили как лучшего друга.

После этого чтение книги Пэйна стало государственным преступлением.

Держать экземпляр этой тоненькой книжки у себя дома Бернс не хотел: кто-нибудь мог случайно увидеть и донести.

А уничтожить ее рука не подымалась.

Он отнес брошюру наверх к своему соседу, сапожнику Джорджу Хоу. Джордж посмотрел на него с улыбкой и показал целую пачку таких же книжек: на днях он получил их из «одного надежного места» и, конечно, постарается, чтобы их прочло побольше людей.

Бернсу, наверно, было неловко и стыдно, что он прячет эту книжку. Но он унес в себе мысли Пэйна, так совпадавшие с его собственными, — мысли о равенстве людей, о великом звании Человек, которое никто не может ни подарить, ни отнять, о том, что каждый имеет право на труд, на мир, на свободу.

И может быть, именно оттого, что уже вышел в свет приказ короля «О различных подрывных и бунтарских писаниях», где людям свободного слова грозили всяческими карами, Бернс написал песню, ставшую «Марсельезой» простого люда.

«Это две-три весьма неплохие прозаические мысли, переложенные в стихи», — писал он эдинбургским друзьям, посылая им рукопись с оказией.

И тот, кто читал книгу Пэйна, сразу узнавал, чьи «весьма неплохие мысли» пересказал Бернс такими простыми, поистине народными словами:

Кто честной бедности своей
Стыдится и все прочее,
Тот самый жалкий из людей,
Трусливый раб и прочее.

При всем при том,
При всем при том
Пускай бедны мы с вами,
Богатство —
Штамп на золотом,
А золотой —
Мы сами!

Мы хлеб едим и воду пьем,
Мы укрываемся тряпьем
И все такое прочее,
А между тем дурак и плут
Одеты в шелк и вина пьют
И все такое прочее!

При всем при том,
При всем при том
Судите не по платью.
Кто честным кормится трудом, —
Таких зову я знатью.

Вот этот шут — природный лорд,
Ему должны мы кланяться.
Но пусть он чопорен и горд,
Бревно бревном останется!

При всем при том,
При всем при том,
Хоть весь он в позументах, —
Бревно останется бревном
И в орденах и в лентах!

Король лакея своего
Назначит генералом,
Но он не может никого
Назначить честным малым.

При всем при том,
При всем при том
Награды, лесть
И прочее
Не заменяют
Ум и честь
И все такое прочее!

Настанет день, и час пробьет,
Когда уму и чести
На всей земле придет черед
Стоять на первом месте.

При всем при том,
При всем при том
Могу вам предсказать я,
Что будет день,
Когда кругом
Все люди станут братья!

Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы дать эти стихи в новое издание Крича. Нельзя было напечатать и другие стихи — те, в которых поэт откровенно призывал к бунту:

Зачем в расцвете сил нести
Нужды и рабства бремя?
К оружью, братья! Счет свести
Давно приспело время.

Пусть нам твердят, что короли
По правде правят нами, —
Мы сами троны возвели
И разнесем их сами.

Смерть иль свободу обрести —
Для нас иного нет пути!

Но если нельзя было это напечатать, то можно было читать друзьям в «Глобусе», за стаканом эля, у себя дома или на квартире у сапожника Джорджа Хоу.

Наконец — и это было самое приятное — стихи с восхищением слушала Мария Бэнкс Риддел — восемнадцатилетняя англичанка, дочь губернатора одной из колоний, талантливая, остроумная и живая женщина и при этом ярая республиканка.

Муж Марии, туповатый, избалованный красавец Вальтер Риддел, брат капитана Риддела, вечно разъезжал в связи с какими-то сложными финансовыми делами: он уже промотал одно огромное наследство и теперь, купив имение около поместья брата и отвезя туда молоденькую жену и новорожденную дочку, занимался какими-то темными спекуляциями, проматывая и приданое Марии.

Мария совершенно не интересовалась делами и деньгами. Она была поглощена литературой, политикой, встречалась в Лондоне «с очень приятной компанией санкюлотов20», читала все французские газеты и запрещенные книги, которые ей посылали друзья под видом предметов туалета. Мария была поражена, встретив в глухой шотландской провинции «настоящего» поэта — и какого поэта! К тому же он оказался превосходным, остроумным собеседником и одним из образованнейших людей в округе.

«В нем было какое-то необъяснимое колдовство», — писала она впоследствии, и, вероятно, нис кем из своих друзей Бернс не был так откровенен, так задушевно прост, как с Марией. Он впервые встретил женщину другого круга, которая была совершенно лишена «кривлянья и притворства». С Марией можно было откровенно говорить о политике, давать ей читать свои старые дневники, переписанные для Риддела, показывать стихи, хотя она, как англичанка, и не всегда понимала прелесть шотландской песни.