Станислав Виткевич - Прощание с осенью

• Название: Прощание с осенью
• Автор: Станислав Виткевич
• Издательство: Вахазар; РИПОЛ КЛАССИК
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-88190-020-0; 5-7905-4295-6

Станислав Игнаций Виткевич (1885—1939) — выдающийся польский писатель и художник авангарда. «Прощание с осенью» (1925—1926) — авантюрно-философский роман о трагедии несостоявшейся судьбы и самоуничтожения личности. Занимает ключевое место в антиутопической прозе писателя, лейтмотив которой — становление и развитие человеческой души в деградировавшем обществе, живущем в предчувствии катастрофы. Впервые на русском языке.

---

— Геля, я понимаю, что ты сказала так, чтобы спасти его. Сначала они попрепирались относительно ребенка. Потом он вышел на прогулку. Ветер замел следы. Никто его не видел. И именно тогда она вышла. Когда он вернулся, то подумал, что она — понимаешь? — и заснул. Так он сказал мне сегодня утром. Доказать ничего не может, но... Может, это даже благородно, но все же это надо будет прояснить, войди в мое положение...

— Ты глуп, Азик. Ты закрывал от меня суть жизни, когда я хотела примириться с единственным истинным католическим Богом. Я уже преодолела это. Я больше не люблю тебя. Ты можешь оставаться моим номинальным мужем и даже со временем, если захочешь, другом (Препудрех вздрогнул от удовольствия), но я фактически «переспалась» с ним вчера, как говорит твоя Ягнеся. И это не впервые. Я изменила тебе перед свадьбой — и ты это знаешь. А потом и в первую брачную ночь, когда Зезя должен был играть, вот почему я не захотела после с тобой, понимаешь? Я говорю тебе это, чтобы испытать, сможем мы стать друзьями или нет — а если нет, тогда развод и я выхожу за Атаназия, но пока не знаю.

Перед Препудрехом разверзлась смердящая яма: то, что он считал кокаиновой производной Тазя, то, во что не хотел поверить, несмотря на то что давно уже мог это сделать; это ужасное непонятной консистенции психическое желе, к которому он испытывал отвращение, граничащее с отвратительной извращенной любовью как к чему-то невозможному — вот что было правдой! Это оказалось чем-то «intransformable»[63] — тем, что невозможно переложить не только на чистые звуки, но и на нечистые. Сейчас он вдруг внезапно понял, что такое жена (ей можно изменять, но нельзя быть предметом измены — «wot kakaja sztuka») и то, что эту жену он безумно любил все то время, даже будучи погруженным в мир рождающихся звуков, когда он ерзал в крепких объятиях Ягнеси. В жен стреляют — ничего здесь не поделаешь. Возможно, это в нем наконец взыграла горячая персидская кровь князей Белиал-Препудрехов — неизвестно, довольно того, что без долгих раздумий он не спеша полез в задний карман брюк, что-то вынул оттуда, а потом внезапно выстрелил в Гелю из браунинга, целясь примерно в грудь с помощью бокового зрения и глядя ей в глаза, которые следили за ним с каким-то ироническим интересом. (В тот момент, когда он целился, Геля сказала: «Дорогой мой Азик, ты ничего лучше выдумать не мог».) Она упала и закрыла глаза; казалось, что умирает, но откуда было знать наверняка: она падала в небытие с чувством неописуемого блаженства — это несоответствие, эта легкость всего, — ей казалось, что над ней склонился Бог, тот единственный, и прощает ей все, — она улыбнулась и потеряла сознание. «Это даст мне новое музыкальное измерение, — подумал Препудрех словами, которым научился от Тази. — Даст такое, о чем я пока не смел даже подумать. Ах, если бы у меня на самом деле был талант, я стал бы великим. Ведь артистическая машина у меня первоклассного качества». С этими мыслями он вышел из комнаты, уже больше не взглянув на Гелю (чувствовал, что если посмотрит, то бросится спасать ее, а это было бы смешно), надел шубу, взял толстую пачку нотной бумаги и пару карандашей и побежал за следователем. Догнал его, когда тот уже садился в сани. По дороге «батлер» Чвирек лихорадочно спрашивал его:

— Что такое? Что такое? Князь, вы в своем уме?

— Я убил княгиню, она лежит в большой гостиной на втором этаже, там же, где и жена Базакбала, — спокойно сказал Азалин, отталкивая напористого старичка. Тот понесся дальше.

Следователь воспринял новость спокойно. Велел тут же арестовать князя; одетого в шикарную шубу из новокинландских берберов князя доставили в гминный околоток, где, совершенно застыв в кататоническом приступе, но находясь в ясном сознании, он узнал, что у Гели прострелена верхушка левого легкого, однако она жива и, видимо, жить будет. И тогда его перенапряженное тело вдруг вернулось в нормальное состояние, а здравая музыкальная мысль пробила залежи окаменевших болезненных ощущений. «Так значит, мы оба будем жить и еще когда-нибудь встретимся. В этом-то и состоит счастье. А пока — за работу». Он велел принести большой стол, разложил нотную бумагу и принялся писать. На следующее утро его навестил Зезя. Заглянув в ноты, маэстро не смог удержаться — инстинктивно выразил неодобрение, что с радостью отметил князь: видать, слишком быстро прогрессировал ученик. Того и гляди придется назвать его официальным преемником и отойти в потусторонние пределы с помощью апотрансформина, чтоб не попасть в сумасшедший дом. Только как узнать, когда? Но этого Зезя не сказал Азалину. Они говорили только о Геле... (Та чувствовала себя прекрасно. Атаназий следил за ней физически, она за ним — морально. Только он теперь постоянно плакал, а порою — выл.) Препудрех обрадовался этой новости — уж очень жалко было ему бедную Зосю, так же, как и Логойскому.

— Что теперь делать, пусть воет этот мерзавец, — иначе он не называл теперь Атаназия, — он должен понести наказание. Иначе не было бы справедливости на свете.

Дружба была исчерпана. Наивный Препудрех не представлял себе мира без справедливости, даже такой, без всяких потусторонних санкций. Только теперь он убедился, каким чахлым был его католицизм, поддержанный Гелей в период покаяния. Он обиделся на Бога за все неудачи, и вера прошла, как рукой сняло. «Музыка — вот единственная моя религия. С талантом или без него, я погибну как жертва на ее алтаре», — возвышенно подумал он, не стесняясь уже ничем. Бог остался для него чем-то очень достойным, но значительно менее реальным, чем, скажем, септаккорд. А уж что говорить о тех произведениях, которых нет никаких прототипов в природе, которые существуют только в нем. Зезя на грани безумия, в любой момент ожидающий взрыва острой паранойи, завидовал беспечности персидского херувима. Пожалуй, он впервые ощутил груз своих сорока лет и хряпнул колоссальную дозу апотрансформина Мерка: «Spécialité pour les musiciens, verschärft das Gehörsinn, exciting musical sensibility»[64] — так было написано в разноязычных Gebrauchsanweisung[65]’ах. Пустота была перед ним страшная. «Нет, я не наложу на себя руки: я еще хочу посмотреть, что такое безумие. (Зезя не боялся даже этого, то есть был беспредельно смел.) Все равно больше нечего терять». Но все это отомстило за себя жутким образом, и вскоре он убедится в этом. Уже в десять вечера, когда Атаназий, выслушав убийственную тираду госпожи Ослабендзкой о свинствах безработных псевдоинтеллигентов, шел опустошенный к себе (теперь его комната была рядом с комнатой Гели), Зезя прыгнул на него с громадного красного шкафа, что стоял в коридоре, и, рыча, начал душить. Лакеи вырвали чуть живого Атаназия из его рук. Зезю связали ремнями и этой же ночью отправили в санаторий Видманштедта в Свентокшиские Горы. Препудрех остался без конкурента, правда, сидел в тюрьме. Так и закончился тот день.

Глава VII БЕГСТВО

Атаназий «провел» ночь у постели Гели. Все было закрыто таким толстым слоем угрызений совести, что он не видел ее красоты за жутким, кошмарным ворохом каких-то красно-коричневых и черных материй не от мира сего. И все-таки жил он только благодаря ей. Возможно, не будь ее, его желание не умереть подлецом оказалось бы слишком слабым, и он подвергся бы одному из тех самоубийственных припадков, которых у него случалось от пяти до семи на дню. Он не понимал, что могут случиться вещи еще более подлые, и что тогда? То, что произошло, «возвысило», сублимировало его чувства к Геле, по крайней мере на данный момент. И при этом он чувствовал, что без нее совершенно одинок в жизни, что его больше ничего не ждет. Безобразным жирным пятном растеклась мысль, что без нее ему придется подыскивать место работы и начать работать, зарабатывать на хлеб в непривычных для него бытовых условиях, под властью социалистов-крестьяноманов. Но с этим он худо-бедно справился благодаря уверенности, что в конце концов может в любой момент пустить себе пулю в лоб. Странное это было понимание. Ничуть не таясь, мерзость жизни щерила желтые прогнившие зубы и сладострастно высовывала из смердящей пасти обложенный черный язык. Боль и мука в принципе могли быть прекрасны, но в данном случае — нет. Зося ушла из жизни, с изысканным презрением дав ему моральную пощечину, зная о том, какие страдания это ему несет. Это немного сглаживало угрызения совести — в отдельные моменты, разумеется. Безграничная мука длилась до шести утра. Сидя он заснул и проспал до семи. И это адское пробуждение, с ясным ощущением, что все начинается снова: сначала беспредметный страх, что что-то произошло, но пока неизвестно что, а потом адская лента событий раскручивалась в памяти и пыточная машина хватала Атаназия в свои зубчатые колеса и трансмиссии. Он ежечасно плакал. Казалось, каждая секунда прошлого и была уже самым худшим, что теперь должно прийти, начаться хоть какое-то улучшение. Куда там: чем дальше, тем хуже. В один прекрасный день, в один прекрасный час госпожа Ослабендзкая заговорила, как заведенная. (Бедная старушка, видя неподдельные муки зятя, обманутая им, полагала, что дело было в ребенке, и простила ему немножко — не слишком, но все-таки. Выстрел князя в Гелю ей представили как совершенно не относящуюся к делу историю. Она никого не расспрашивала, и никто не посмел ничего ей рассказать.) «Время лечит все. В конце концов, я знаю, что никогда и ни в чем не бывает виноват только кто-то один и что ты очень страдаешь. Я прощаю тебя, потому что знаю: поначалу ты любил ее больше, и если бы она сумела направить это чувство несколько иначе, то не случилось бы ничего такого. Может быть, лет через пять вы разошлись бы с миром. Что поделаешь. Выдержи это и будь счастлив. Пусть это научит тебя больше ценить чувства других. Время лечит всё. Мы больше не увидимся — да и зачем? Сомневаюсь, что у тебя будут какие-либо финансовые претензии...» Здесь Атаназий прервал эту речь взрывом плача. Она протянула ему руку. Он не посмел сказать ей правду — может, и лучше для нее. Как знать.