Юрий Борисов - По направлению к Рихтеру

• Название: По направлению к Рихтеру
• Автор: Юрий Борисов
• Издательство: Рутена
• Жанр: Биографии и Мемуары
• ISBN: 5-8261-0008-7

Книга о великом пианисте написана в жанре очень личных воспоминаний. Книга по-настоящему захватывает и оставляет впечатление соприкосновения с внутренним миром гения — эффект, которого удается достичь далеко не каждому мемуаристу. Автор — Юрий Олегович (Альбертович) Борисов — режиссёр театра и кино, журналист, писатель. Сын великого русского актёра Олега Ивановича Борисова.

---

Первая прелюдия C-dur. Вижу папу, музицирующего за органом. Напротив алтаря, на третьих хорах.

Когда я уже был в Москве, он импровизировал на гражданской панихиде по Прибику[169]. В Одессе только и было разговоров: «Импровизировал как Сезар Франк».

Папа всегда сидел на коричневой подушечке. Луч солнца, проникавший сквозь стекло, касался его спины.

Фуга. Это мой дед, который был музыкальным мастером. Нарожал что-то около двенадцати детей — как в свое время Вермеер. Томас Манн со своими шестью — жалкий ребенок… Дети всегда смотрели дедушке в рот, а он больше любил играть на пианино, чем зарабатывать деньги.

Я слышу в этой музыке детский гомон и веселье по случаю рождения очередного ангела.

Вторая прелюдия c-moll. Непередаваемая атмосфера перед концертом Софроницкого. Все суетятся в поисках билета. Я тогда, между прочим, не попал. Зато слушал Прокофьева. Когда он закончил играть, то довольно громко «шлепнул» крышкой, демонстративно. Мол, я вас побаловал и бисов больше не будет!

Фуга. С церкви сбросили колокол. Тучи пыли, песка… Колокол придавал каждому делу, каждому часу дня какой-то свой смысл, значимость.

Потом взорвали часовню, и я наблюдал, как монахи пытались спасти иконы, кресты.

Третья прелюдия Cis-dur. В Аркадию и Ланжерон ходил босиком. Больше всего обожал закат. Закрывал ладонью диск солнца и устраивал «затмение». Тогда же писал первые пьесы для фортепьяно: «Море», «Заход солнца».

Allegro — это наступление темноты. Можно было искупаться без одежды.

Фуга. Приезд в Одессу Малого театра. Я был на «Ревизоре» с Яблочкиной, Климовым и Аксеновым. Они весь спектакль скакали и «выкидывали коленца».

Четвертая прелюдия cis-moll. Срезанная ветка боярышника возле алтаря. Рядом играет папа. На дворе — середина мая.

По дороге в Ланжерон стояла живая изгородь из белого боярышника. Я остановился, втягивая его ароматы и безмолвие. Мне нравилась замысловатость этого создания, хитросплетение, неслучайность знаков. Вдруг сквозь пробившееся солнце вычертилось слово: Бах! Тогда же я обнаружил происхождение слова «боярышник» — оно от древнегреческого «сила».

Боярышник, который я полюбил в детстве, был знаком Пруста, которого я узнал и полюбил в старости[170].

Боярышник щедр, но не дает проникать в себя — подобно музыке, которую играешь много раз, не приближаясь к ее разгадке. Разве я приближаюсь к разгадке этой прелюдии?

Тогда, в Одессе, я срезал одну ветку и принес в спальню к маме. Мама была довольна и попросила в следующий раз найти розовый боярышник.

Я нашел его в Иллье-Комбре, когда навещал музей Пруста[171]. С разрешения садовника срезал одну ветку и установил в «комнате тети Леонии»[172]. Эта комната чем-то напоминала спальню моей мамы.

Фуга. В этой музыке чувствуется преодоление, прорыв в неизвестность. Я играл свой первый концерт назло всем и себе. Мне было девятнадцать лет. Играл только Шопена[173]. Папа был скуп на похвалы и высказал пожелание, чтобы шея у моего Шопена не была такая толстая. А была тонкая и изящная.

Пятая прелюдия D-dur. Маскарады устраивались моей мамой регулярно. Она обожала развлекаться. Однажды мы принесли из театра инструменты и устроили «гвалт». Мама «играла» на флейте, папа на кларнете, я на фаготе. «Изображали» современную музыку.

Фуга. Как тема судьбы, дамоклов меч, который над нами навис.

У Макса Эрнста есть картина, в которую вмонтирован маленький домик[174]. Очень известная картина. На крыше этого домика человек тянется к звонку. Сейчас позвонит… и все перевернет в нашей жизни.

Шестая прелюдия d-moll. Дни и ночи проводил в театре. Думал, дождусь дирижерского дебюта…

Утром имел обыкновение опаздывать — любил побольше поспать. С тех пор этот шлейф за мной тянется. Даже если успеваю вовремя, все равно как-нибудь да опоздаю.

Уже в Москве, на Всесоюзном конкурсе, опоздал на целый час[175]. Пришлось даже прибавить шагу. Иду и думаю: будет так, как должно быть! Прихожу, а никто не расходится. Даже Прокофьев стоит и… улыбается.

Фуга. Взгляд Столлермана, взгляд удава[176]. Сыграл под его палочку много опер. Не очень симпатичный человек, но замечательный музыкант. Застрелил жену из-за того, что та уничтожила его композиции.

Такая ревность и такая… любовь!

Седьмая прелюдия Es-dur. Любительский спектакль под открытым небом. Поют дуэт Прилепы и Миловзора. И вдруг — самый настоящий град! Публика спряталась под козырек, а мы продолжали играть — пока рояль не наполнился водой. В какой-то момент показалось, что поплыву. Клавиши уже перестали отвечать. Никто из сюрреалистов почему-то не догадался написать такую картину.

Фуга. Неотвратимость военной службы. Нужно было принимать решение… Конечно, в этой фуге не наши призывники — скорее, это военный парад времен Пав-па Первого. У него все было на прусский манер.

Восьмая прелюдия es-moll. Оживление по поводу сборов в Москву. Доставание средств. Каждый вносил посильную лепту. Больше всех помог окулист Филатов. Его сына учил мой отец, а я по случаю его рождения написал фортепьянную пьесу.

Фуга. Расставание с Одессой, Ланжероном. И хотя я еще приезжал на каникулы, чувствовал, что прощаюсь навсегда.

— Ты поставил свечку? — спросил папа.

— Поставил, — соврал я.

— А натощак съел просфору? — спросила мама.

— Съел, — соврал я.

— А теперь перекрестись, Светик. Это моя самая любимая фуга.

Девятая прелюдия E-dur. Поезд шел долго, останавливаясь у каждого куста. Всю дорогу троица напротив играла в карты. Я «играл» Двадцать восьмую сонату Бетховена, на подушке.

Запомнил сон. Мама и папа по частям собрали всю одесскую лестницу и погрузили в товарный вагон. Все им помогали — и из оперного театра, и из филармонии. Такой «субботник». Пришла даже певица, которой я аккомпанировал эстрадный номер. И она положила свою ступеньку. Все говорили: в Москве эта лестница тебе пригодится!

Фуга. Всю ночь перед показом Нейгаузу бродил по Москве. Не мог спать. Москва ночью значительно красивей, чем днем — особенно Красная площадь.

Десятая прелюдия e-moll. Мое самочувствие на показе Нейгаузу. Правда, его лучше передает… запись Гульда Как на космодроме. Так, как я играю сейчас, — это взгляд через стеклышко, по прошествии тридцати лет.

Почему я вообще решил связать Баха с собой — именно потому, что Бах объективный, можно говорить от третьего лица.

Это не обязательно мой путь — пусть каждый «разложит себя» на прелюдии и фуги.

Фуга. Здесь не нужны объяснения. У каждого есть миг, когда он допрыгивает до потолка, миг опьянения: я принят в класс Нейгауза!

Одиннадцатая прелюдия F-dur. Атмосфера московских домов, атмосфера простоты. Сначала я жил у Лапчинского и Ведерникова На третьем курсе меня подобрал Генрих Густавович. На ужин всегда подавалась ветчина, при этом Нейгауз любил пошутить: «Ты сегодня опять ее заслужил!» В те годы я понял: простота и есть признак подлинной интеллигентности.

Фуга. Нейгауз меня ввел в «высшее общество». На квартире у Павла Александровича Ламма музицировали в восемь рук, обсуждали музыкальные новости. Чай заваривался двух сортов: покрепче, для возбуждения тонуса, и на травах. Подавался с бубликами.

Но вот пришел Прокофьев, и все изменилось. Никто при нем чай не пил. Он открыл рукопись Шестой сонаты и спросил: «Кто будет перелистывать?» Никому почему-то этого не хотелось. Тогда Нейгауз представил меня…

Двенадцатая прелюдия f-moll. У меня было именно такое настроение, когда началась война. Это не паника, не отчаяние, это — меланхолия.

Около консерватории встретил одного музыканта, который от отчаяния бил себя в грудь:

— Что теперь делать, Слава? Все кончено… И чуть не плачет.

— Как что делать? Заниматься!

И я увел его учить «четырехручного Регера»[177]. Когда его играешь, забываешь про все на свете — даже про войну. Я тогда, наверное, сидел как никогда много — по двенадцать часов.

Фуга. Конечно, это не «триумфальная» фуга, она — одинокая, брошенная.

Я уже начал ездить: был с концертами в Мурманске, на Кавказе. В Ленинграде встретил Новый год абсолютно один. Они попросили скорее сыграть и уехать, потому что увидели в паспорте, что я — немец. Это для них подобно артналету.

Помню женщину в первом ряду, которая достала кусочек хлеба и начала грызть, прямо во время концерта. Оттого, что всухомятку — закашлялась и подняла руку. Все в зале поняли: у этой женщины есть хлеб. А мне показалось, что она хочет остановить концерт.

Тринадцатая прелюдия Fis-dur. Для меня это «высокая» тональность, музыка горных вершин. Я жил тогда на Кавказе и как человек равнины захотел однажды вскарабкаться. Купил по этому случаю альпинистский костюм. К Кэтеване Maгалашвили пришел прямо с гор. У нее было ателье с видом на весь Тбилиси, и по вечерам можно было наблюдать Казбек, розовый.