Владимир Печенкин - Поиск-82: Приключения. Фантастика

• Название: Поиск-82: Приключения. Фантастика
• Автор: Владимир Печенкин
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1982

«Поиск-82» — третий выпуск ежегодного сборника приключенческих и фантастических художественных произведений, созданных литераторами Урала. Открывает его историко-приключенческая повесть Владимира Печенкина «Казак Гореванов». Повесть Александра Генералова переносит читателя в бурные 20-е годы, а детективная повесть Феликса Сузина рисует события наших дней.

Раздел фантастики представлен рассказами Сергея Другаля, Владимира Белоглазкина и Евгения Нагорнова, они — о будущем, попытаться заглянуть в которое всегда небезынтересно.

Сборник адресуется в первую очередь молодым читателям, хотя приключения и фантастика — жанры, которым «все возрасты покорны».

---

— И что, такая нахальная афера сойдет этим прохиндеям с рук?

— Ты знаешь, ими еще до нас заинтересовался ОБХСС. Сейчас Чертык и директор «Рубина» арестованы. Привлечена как сообщница и Бекбулатова. Но у нас другая задача — найти того, кто выкрал клад из тайника Чертык. Своих клиентов она принимала только в магазине, где и хранила драгоценности. Они-то, видимо, и пропали, так как недавно эта преступная пара, директор «Рубина» — Чертык, получили с базы большую партию изделий общей стоимостью не менее сорока тысяч. Так что похититель знал, за чем шел. Тем более что он мог рассчитывать на полную безнаказанность. Какие бы чувства ни бушевали в душе Розы Ивановны Чертык, в милицию она бы не заявила. Преступник — человек, безусловно, хитрый, опытный и хорошо спрятал концы. Хотя, думаю, что неизвестный каким-то образом причастен к смерти Демина...

Они расстались, Пряхин принялся искать конспект лекции, которую предстояло читать в ЖБИ-2. Кулагин ушел не без удовольствия потому, что вся эта длинная история начала ему надоедать — слишком мало реальной отдачи.

«Пишешь ты, брат, много, а вот посмотрим, каков в деле», — размышлял Кулагин о Шанецком. Довелось Андрею Емельяновичу еще в молодые годы быть на усовершенствовании в Ленинграде, в клинике, славной своими вековыми традициями. Научные труды ее заведующего гремели по всей стране, издавались за рубежом, но те редкие дни, когда он снисходил до того, чтобы спуститься в операционную и взять в руки скальпель, были пыткой для всего персонала и для него самого. Хирургия — это не только наука, это еще и ремесло, у немногих переходящее в искусство. Истинное мастерство складывается из оттачивания до блеска повседневных приемов, крошечных находок, вроде определенного поворота кисти в неудобном месте, и потому часто один жест хирурга во время операции говорил Кулагину больше, чем кипы прочитанных журналов.

Было около двух часов дня, самое удобное время. Даже если профессор занят на операции, то должен скоро освободиться.

3

Старший лейтенант, напомнивший Пряхину о лекции, выйдя из кабинета начальника, остановился в коридоре. Потер лоб, мучительно пытаясь вспомнить, где и при каких обстоятельствах видел он этого здоровенного парня с жалким лицом. Конкретной связи не возникало, и старший лейтенант побежал по своим делам, а дел в этот день было много, потому что жена легла в больницу и надо было забрать дочку из садика, по дороге заскочить в гастроном, купить чего-нибудь себе и детям. Вечером оказалось, что сын принес двойку по математике, и надо было разобраться с этим. Но весь день и весь вечер в мозгу неутомимо ворочалась мысль: «Где же я видел этого парня?»

Поздно вечером, когда позвонила жена из больницы и принялась расспрашивать о детях, давать инструкции по хозяйству, он, позевывая, поддакивал машинально и вдруг чуть не вскрикнул: «Не видел я его! Не видел! Слышал! Это он звонил мне, что магазин обокрали. И про труп говорил!..»

«Что у тебя там случилось? — кричала в трубку обеспокоенная жена. — Почему не отвечаешь?»

Но муж ее уже придавил пальцем рычажок, чтобы тут же набрать номер телефона подполковника Пряхина.

Глава седьмая

1

То ли магически подействовало ходатайство доцента Людмилы Сергеевны, то ли и вправду профессор Шанецкий был обязательным человеком, — принял он Кулагина как дорогого гостя. Показал клинику, провел, торжественно представляя сотрудникам, по всем пяти отделениям. Как с равным, сетуя на трудности, долго беседовал у себя в кабинете, подарил две свои монографии, предварительно сделав трогательные надписи. И... забыл о коллеге-визитере.

Это было замечательно. Почетный гость хорош первые три дня, а потом обе стороны устают от парадной вежливости. Предоставленный самому себе, Кулагин приходил в клинику точно к восьми, как на работу. Приткнувшись в уголке огромного профессорского кабинета, высиживал длиннющие утренние конференции — «пятиминутки». На них шеф, не обращая внимания на постороннего человека, устраивал обычно грандиозные разносы сотрудникам. Никто не смел возражать, и Кулагину это нравилось: прав профессор... или не прав, а в хирургии должна быть, как говаривал один из ее основателей Бир, военная дисциплина. Потом все разбегались к больным или студентам, которые уже давно шумно переговаривались в коридоре, а Кулагин, испытывая странное чувство непричастности, не спеша прогуливался по этажам, перелистывал истории болезней, и ему было приятно, что врачи-ординаторы и ассистенты встают и здороваются как со старшим по званию — такой уж был порядок в этой клинике.

Да, порядок был великолепный, можно было позавидовать, и Кулагин завидовал. Все на виду, все под бдительным контролем шефа, все должны ежечасно показывать неукоснительное и восторженное следование установкам профессора.

А уж оперировал профессор просто блестяще. Кулагин был о себе как о хирурге очень неплохого мнения, но левая рука у него все-таки заметно отставала от правой, и ей невольно отводилась подсобная роль, а вот Шанецкий свободно работал ножницами (очень опасным инструментом) и шил левой, так что не надо было менять положения тела и изворачиваться; это очень важно, когда залезаешь в некоторые неудобные уголки человеческого тела.

Правда, в постановке диагноза Шанецкий был, пожалуй, слишком категоричен, но это уж шло от его натуры, требующей во всем определенности и ясности. Кулагин на первых порах оправдывал профессора, потому что знал: тот не понимал и не хотел понимать сомнений. Либо «да», либо «нет»; дверь может быть либо закрыта, либо открыта. Никаких половинчатых решений. «Сомнение ведет к деквалификации».

Именно это и стало мало-помалу настораживать Кулагина. Нельзя же всякий постулат возводить до уровня религии и за малейшее, даже разумное, отклонение рубить голову. Медицина — наука творческая и... неточная. Четкие каноны хороши лишь для учебников — иначе не обучишь студентов, — но потом, став врачом, бывший студент начинает убеждаться, что действительно нет болезни, а есть больной — человек со своими особенностями, и потому диагноз иногда бывает вроде китайской безделушки — семь шаров, один в другом, и что в последнем — неизвестно.

Как-то привезли старушку: в чем душа, держится! Средней тяжести холецистит — это не вызывало сомнений, но, кроме того, склероз сердца, аритмия, гипертония, диабет... Кулагин подумал, что вряд ли отважился бы на операцию.

Шанецкий осмотрел старушку, презрительно глянул на окруживших ее врачей, сунул в карман халата большие роговые очки:

— На стол!

Доцент с седыми висками, не поднимая головы, чтобы не видеть расширившихся в повелении профессорских зрачков, позволил себе заметить:

— Разумеется, Михаил Михалыч, я знаю установку клиники: всякий больной с выраженной картиной острого холецистита должен быть оперирован. Но в данном случае, может быть, воздержимся? Временно.

Кулагин мысленно согласился с ним: установка правильная, спору нет, потому что, проведя консервативное лечение, выписывают больного, не ликвидировав воспалительного очага. Больные эти, как правило, люди тучные, склонны к чревоугодию, диету выдерживают недолго и за очередное попустительство в пище почти неизбежно расплачиваются приступом. Они поступают вновь, и вновь их лечат консервативно и, значит, не радикально! Но у этой старушки такой набор хворей, что противопоказания к операции перевешивают. Не стопроцентно, но перевешивают.

— Мне кажется, — продолжал бледный от собственной смелости доцент, — что риск операции слишком велик. Надо лечить консервативно.

— Если «кажется», жду от вас заявление об уходе. Можете поразмышлять два часа! — рявкнул Шанецкий. — Прекрасно знаете: «Все сомнения — в пользу операции».

Да, девиз этот, казалось, огненными буквами горел на каждой стене, а два часа...

В любом срочном случае хирургу давалось на размышления не более двух часов. Два часа — предел, за который нельзя было перешагнуть. Иначе — неприятности. А уж по неприятностям профессор Шанецкий был мастер. В этом Кулагин убедился на утренних конференциях. Выговоры в приказе, рапорта в горздравотдел, отстранение от операций на полгода и больше — эти наказания сыпались, как из ящика Пандоры. Сомневаешься в диагнозе? В показаниях к операции? Противопоказания как будто перевешивают? Сомневайся, но не более двух часов. А потом либо больного на стол, либо решайся, пиши: «В срочном хирургическом вмешательстве не нуждается».

Идея хорошая, Кулагин признавал это, но, превращенная в абсолют, она становилась абсурдом...

— Все в природе колеблется возле среднего уровня, — втолковывал Андрей Емельянович вечером Пряхину, расхаживая по кухне с чашкой в руках. — Колеблется! А не застыло: «Я так сказал, и не моги иначе!..» А у Шанецкого что получается? Хирурги, приняв за дежурство тридцать-сорок больных, одуревшие от усталости, утром, перед рапортом, лихорадочно роются в историях болезней. Ибо, оказывается, важно не то, что ты сделал, а что записал. Разумеется, порядок необходим, но ведь это получается аракчеевщина какая-то, потемкинские деревни. — На миг он запнулся: вспомнились почему-то полные обиды глаза Анны Ивановны, ироническая улыбка обаятельной «мадам Кати». Промелькнуло видение и исчезло. Кулагин тряхнул головой и продолжал: — А эти два часа на размышления! Конечно, допускаю, какой-нибудь дежурант поленивее может иной раз протянуть больного до утра под предлогом неуверенности в диагнозе. Вреда больному такая отсрочка обычно не приносит, потому что, когда пожар, даже последний разгильдяй не позволит себе улечься в кровать. Хирурги — частенько сухие, сварливые и вообще неприятные люди, но уж в чем-чем, а в высоком чувстве ответственности им не откажешь. Да и как иначе, если в твоих руках чужая жизнь и одним неосторожным действием можно оборвать ее. Поэтому врач имеет право — обязан! — не семь, а сорок семь раз отмерить. А раз так, позвольте ему поразмышлять, пораскинуть мозгами, взвесить все «за» и «против», не стойте с будильником над душой, отсчитывая два часа. В конце концов, за дежурство бывает не больше двух-трех больных, с которыми не ясно сразу, как поступить. Но и их — на стол, под нож! Не раздумывая? А если симптомы слабо выражены, если есть сомнения в диагнозе? Сомнения?! «Все сомнения — в пользу операции!» Но так появляется безответственность, так операция превращается чуть ли не в самоцель, а не в лечащий фактор.