Владимир Печенкин - Поиск-82: Приключения. Фантастика

• Название: Поиск-82: Приключения. Фантастика
• Автор: Владимир Печенкин
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1982

«Поиск-82» — третий выпуск ежегодного сборника приключенческих и фантастических художественных произведений, созданных литераторами Урала. Открывает его историко-приключенческая повесть Владимира Печенкина «Казак Гореванов». Повесть Александра Генералова переносит читателя в бурные 20-е годы, а детективная повесть Феликса Сузина рисует события наших дней.

Раздел фантастики представлен рассказами Сергея Другаля, Владимира Белоглазкина и Евгения Нагорнова, они — о будущем, попытаться заглянуть в которое всегда небезынтересно.

Сборник адресуется в первую очередь молодым читателям, хотя приключения и фантастика — жанры, которым «все возрасты покорны».

---

Поиск-82: Приключения. Фантастика

«Поиск-82» — третий выпуск ежегодного сборника приключенческих и фантастических художественных произведений, созданных литераторами Урала. Открывает его историко-приключенческая повесть Владимира Печенкина «Казак Гореванов». Повесть Александра Генералова переносит читателя в бурные 20-е годы, а детективная повесть Феликса Сузина рисует события наших дней.

Раздел фантастики представлен рассказами Сергея Другаля, Владимира Белоглазкина и Евгения Нагорнова, они — о будущем, попытаться заглянуть в которое всегда небезынтересно.

Сборник адресуется в первую очередь молодым читателям, хотя приключения и фантастика — жанры, которым «все возрасты покорны».

ПРИКЛЮЧЕНИЯ

Владимир Печенкин Казак Гореванов

Писец Кунгурской канцелярии

1

Тимохин постоялый двор от торговых рядов стоит в отдалении. Богатые купцы, на Кунгур-городок с товарами наезжая, сюда не захаживают, они в гостиных палатах жительство имеют. Тимохины же постояльцы — из деревенских уездных народ: торговцы достатку среднего, ямщики либо гонцы с Верхотурья на Чердынь, и наоборот, духовного сословия мелкая сошка, дьячки да псаломщики, еще тобольский служилый люд, казаки. Подворье не шибко велико, да места всем хватает — и возам, и лошадям, и проезжающим. Опричь избы постоялой, есть еще и чистая изба для гостей понадежнее, потароватее... А еще хозяин, длиннорукий, ухватистый мужик Тимоха Вычегжанин, держал каморку, скрытную под сеновалом, а кого в ней привечал — про то лишь богу единому в молитвах покаянных сказывал.

Сей день во храме еще к вечерне не ударили, собрались в чистой избе люди степенные, земские служилые, тут и кунгурские жители, и из уезда.

Октябрь, на дворе сыро, холодно. А в избе печи топлены, окна заперты наглухо, рядном завешены — слово сказанное до недобрых ушей не донеслось бы. У окна стол сосновый, ладно струганный, и писец сидит, пишет борзо, с усердием. С лица парень бел, а телом худ, хоть и в кости широк. То ли хворый, то ль давно не кормленный. Рубаха на нем — ровно собаки подрали, волосья на голове — космами, как у монаха-забулдыги кабацкого. Перед ним чернильница глиняная, гусиных перьев пук, ножик, хлеба краюха да квасу бурак берестяной. Он хлебца отщипнет, кваску глотнет и дале пишет.

Супротив писца набычился земский староста Парфен Четверик: рассудителен, слово молвить складно умеет, сам разумеет грамоту. Глядит неодобрительно — эко жует парень, будто корова...

— Написал?

Парень кивает, к хлебу тянется.

— Пиши: а в казну уездные люди платят сборы таковы. Окладные с двора три рубля четыре алтына с полуденьгою. К городовому строению девять алтын и полчетверти деньги... Написал? На подряд генеральному провианту по рублю. За пустые дворы по тринадцать копеек с полушкою. На мостовое строение опять же по пятаку со двора. Да на ямскую гоньбу по десять алтын со двора. Банные по десять копеек с бани. На отвоз и на отдачу радетельного сбору по пять денег с рубля.

— Какого сбору?

— Радетельного.

— А кто кому радеет?

— Про то подьячих спроси, они за нас радеют. Пиши знай, не то, гляди, перо с хлебом сжуешь... Да опричь казенного платежу, берут чины Кунгурской канцелярии многие сборы для безмерной корысти своей, с великим пристрастием и боем. А подьячий Савва Веселков неведомо по какому указу сбирает во всем уезде по пяти алтын и две деньги со двора да еще и бьет на правеже батогами смертным боем. От тех поборов неправедных пришли уездные люди в скудость, и лошадей, и коров, и хлеб продают мелкою ценой. А те, кому платить и продавать нечего, оставя домы свои, разбежалися.

В углу сидевший Медынского острожка сотский Никита Ширинкин выкрикнул:

— Ныне велено по уезду искать медны да железны руды, кирпич возить тож. У мужика свой воз, да ишо б чужой повез — нешто справедливо?!

Парфен на крикуна бородой мотнул:

— Погодь! Мы кому челобитную пишем? Главному начальнику горному да заводскому. Ему царь велел руды сыскивать, а ты, выходит, перечишь цареву указу? Не надо про сие, парень, разгневается генерал.

Выборный Торговишского острожка Ларион Дунаев негромким стоном вымолвил:

— Про нас, Парфен, про нас обскажи.

— Валяй про них. В Торговишском-де острожке тот подьячий Савва Веселков бил крестьянина Слудкина Ивана плетьми и из своих рук дубиною, и говорил всем мирским людям и выборным: ежели они не дадут ему рубля, он их всех до смерти побьет.

Ширинкин опять:

— Эй, верхотурец, а ишо пропиши: дерут с народа деньги на подношение генералу. Отколь взять?!

— Какому генералу?

— Который сюды главным управителем едет. На подарки ему.

— Это которому вы челобитную-то сочиняете?

— Ему.

— Эва! Бьете челом против лихоимцев, а он, выходит, сам лихоимец!

Мужики завозились, зачесались. Смирный Ларион Дунаев жалобным тенорком состонал:

— Куды денешься? Он большой начальник, дать надобно. Только Веселков заберет себе половину...

— Эх вы. — Писец головой покачал, жалеючи. — У кого управу ищете...

— Не пиши про то, — угрюмо сказал Парфен. — Не дело ты молвил, Никита.

— Про все пиши! — кричал сотский. — Пущай хошь единова узнает генерал мужицкую боль! Он в наших местах господин приезжий, а нова метла по-новому метет. Пущай сам с нас берет, а Савке не велит.

Мужики зашумели: писать — не писать? Парень отложил перо, пил из бурака, тек квас на рваную рубаху...

Сочинять покончили в сумерках. Мужики поднялись с лавок, покрестились на образа: пошли, господи, челобитной ход, мужикам — генеральскую милость, а челобитчикам — кнута б не отведать...

Остались с писцом Парфен да Никита Ширинкин. Засветили свечу. Парень хлебные крохи собрал в горсть, съел. Вытер столешню рукавом, принял, от Парфена чистый лист, челобитную переписать набело. Вывел:

«Начальнику казенных заводов генералу маэору господину де Геннину».

Парфен полюбовался, похвалил:

— Баско пишешь. Где научился?

— В Верхотурье, при монастырской канцелярии.

— Ты из посадских али кто?

— Шадринской слободы крестьянский сын. На Верхотурье в землянке жили. В перву же зиму маменька померла, а к весне и родитель. А я вот, бог знает на что, выжил. Отец игумен и взял в монастырь из милости, отец же Евмений бил без милости — при эких-то отцах я и грамотным стал.

— Везло тебе, парень!

— Не знаю... Я так рассудил: конюшня чище канцелярии, а самая худая лошаденка все ж отца келаря честнее. Стал я в ямщики проситься... С полгода били, потом надоело, выгнали. Подал воеводе прошение, поверстали в ямщики, казенну лошадь дали...

— Звать-то как?

— Ивашка.

— А прозванье?

— Гореванов.

— Сказывай, Иван-Гореван, мы послухаем.

Иван Гореванов заговорил без охоты:

— Ну, ездил я в острожки, в городки... А в последний раз на Соликамск, воеводе ихнему вез депеш. Оттель меня в обрат с отпиской. Потрафил как раз на Верхотурье обоз купецкий, малый, и я с ним — все не одному чрез леса ехать.

— Оно того... Развелось в лесах воров, что комаров.

Сотский на Ивана покосился:

— Мужику невмочь при пашне своим домом жить, оттого и бегут в ватажки. Ну?

— Краше б одному ехать... Прошлый год осенни дожди почались рано, дорога водяна, мосты худы. Лошади заморилися. Косьву-реку миновали, на Павдинский камень уж выйти — тут они и встретили нас. Под вечер было. Я на дороге бывалый, передом ехал. Гляжу, будто мелькнул в чащобе... Не зверь, не вогул, человек в кафтане, кажись... Хотел товарищей упредить, а тут крик, из лесу выбегли с кистенями, с топорьем. Хлестнуть бы мне по лошади, в бега прытче удариться, цел бы остался: возок без клади, на что я нужен. Да гляжу — товарищей счас порубят! Я за топор... А меня кистенем и достали. Вот она, памятка... — Иван разгреб на темени, грязные космы. — Ничего не помню боле...

Иван схватил бурак, сглотнул опивки. От взмаха заколыхался огонек свечи, на белом лице Гореванова задрожали синеватые тени, жиденькая бороденка ходуном ходила. Никита вздохнул:

— Во жизня распроклята! Сверху свора чиновная давит да рвет, снизу погань разбойная грабит да бьет, а мы, народ работный, посередке сдавлены, и не у кого защиты искать.

Парфен толкнул сотского:

— Поди-ка, братец, принеси Ивану кваску. И хлеб, покуда бумагу перебелит.

Никита ушел. Парфен обнял Ивана за плечи.

— Скажу я тебе, парень... Вишь, один ты на белом свете. На Верхотурье торопиться не для ча — там тебя за покойника считают. Так что, родименький, яви таку божеску милость, потрудись для миру крестьянского. Не обидим, ежели все обойдется... Приоденем, денег тебе наберем с алтын, в дорогу на корм...

— Ты про что, дядя Парфен?

— Да про челобитную же.

— Счас перебелю.

— То само собой, как уговорились. И ежели согласный будешь... Мы б тебе щец с убоинкой сколь захочешь! Винца надобно — так и винца бы...