Владимир Печенкин - Поиск-82: Приключения. Фантастика

• Название: Поиск-82: Приключения. Фантастика
• Автор: Владимир Печенкин
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1982

«Поиск-82» — третий выпуск ежегодного сборника приключенческих и фантастических художественных произведений, созданных литераторами Урала. Открывает его историко-приключенческая повесть Владимира Печенкина «Казак Гореванов». Повесть Александра Генералова переносит читателя в бурные 20-е годы, а детективная повесть Феликса Сузина рисует события наших дней.

Раздел фантастики представлен рассказами Сергея Другаля, Владимира Белоглазкина и Евгения Нагорнова, они — о будущем, попытаться заглянуть в которое всегда небезынтересно.

Сборник адресуется в первую очередь молодым читателям, хотя приключения и фантастика — жанры, которым «все возрасты покорны».

---

Говорить правду в глаза, даже подчиненным, — занятие не из приятных. Но нарыв созрел, и его надо вскрыть. Иначе развалится хорошее, ничего не скажешь, лучшее в городе отделение. Пока лучшее. Екатерина Львовна краснеет, покусывает нижнюю губку и так мило смущается, что Кулагин никак не может воспринять ее слова всерьез.

— Вы — превосходный врач, прекрасный хирург, но руководитель из вас, Андрей Емельянович... странный. Нелепо получается. Если человек болен, у вас находится для неге и внимание, и ласковое слово, и понимание особенностей его характера, а тех, кто рядом с вами, тех, кто, кстати, также лечит больных — пусть не с таким блеском, как вы, — этих людей, тоже со своими характерами и чувствами, вы почему-то всячески стараетесь принизить, кричите на них и твердо уверены, что они могут быть только слепыми исполнителями вашей воли. Без права на самостоятельное мышление. Почему? Откуда такие замашки?

Андрей Емельянович гневно вздергивает голову, Он удивлен и обижен, причем вполне искренне. Все знают, что доктор Кулагин — хирург школы знаменитого Мыльникова, а то, что маститый профессор во время операции лупил ассистентов пинцетом по пальцам, — знают? Что делал он это на пользу своим ученикам — понимают?

— В хирургии должна быть военная дисциплина. Это еще великий Бир говаривал, — бурчит Кулагин.

Екатерина Львовна делает последнюю попытку убедить собеседника:

— Кто же спорит насчет дисциплины, но она должна быть внутри нас, а не выполнять функцию палки, к которой, привязывают саженец. Работа должна доставлять радость, но какая может быть радость, если, только встав с постели, ваш сотрудник уже тоскливо морщится, зная, что с утра за ничтожное упущение его могут оскорбить и унизить. И человек либо сломается, станет, в лучшем случае, унылым безынициативным исполнителем, а в худшей — еще и подхалимом. Вам нужны такие? Либо... уйдет. Вот отсюда текучесть кадров, хотя вы и кричите: «Нам лодыри не нужны, пусть уходят». Кстати, привет вам от Давида Яковлевича, он заведует отделением в восьмой больнице, и им не нахвалятся.

Кулагин засопел. Давид Яковлевич — это был удар по слабому месту, тут крыть нечем.

А Екатерина Львовна, которой вечные тучи в хирургии давно не давали покоя, продолжала:

— Думаю, что пора, Андрей Емельянович, разрядить обстановку в вашем отделении.

— Может быть, лучше всего мне уйти? — голос Кулагина был полон иронии.

— Нет, зачем же. Но отдохнуть вам не мешает. И послушайте мой дружеский совет: отдохните всерьез. Без вашего, знаете ли, телефонного террора... то есть, извините, контроля. Без еженедельных обходов. Надо отключиться от нас, Андрей Емельянович, отстраниться полностью. Все-таки вам уже не тридцать...

Из кабинета главврача Кулагин вышел в полной растерянности. Трудно поверить, но факт: он — в отпуске! А кто будет в отделении? У Семенова-то ведь определенно пневмония, скорее всего, очаговая в правой нижней доле, и антибиотики он не переносит. Тут подумать надо, что дать, когда. Анна Ивановна небось и хрипов не услышит. Ведь угробят больных, угробят... И куда деваться ранней весной?

2

Как назло, весна выдалась дождливая, с асфальтового неба непрерывно сочилась противная мокрядь, медленно таяли остатки грязного снега, под окнами тяжело ухали автобусы, проваливаясь в скрытые водой выбоины.

Кулагин и внешне и по характеру напоминал шкаф — было в Андрее Емельяновиче что-то прямолинейно-прямоугольное. И поэтому никакими побочными увлечениями он не страдал, а при упоминании о всяких экстравагантных хобби, вроде коллекционирования спичечных этикеток или ботиночных шнурков, лишь презрительно кривил губы. Своим делом не занимаются всерьез эти коллекционеры, вот у них и хватает времени на всякую ерунду. Истинно мужские увлечения — охота и рыбалка — тоже его не интересовали.

И сейчас время навалилось своей ошеломляющей безразмерностью. Последние номера медицинских журналов были прочитаны — досконально, с выписками — за один день. А дальше?.. Фантастические романы с глобальными трагедиями, развивающимися в космосе, навевали тоску, от них и от яблок, которые он непрерывно жевал, сводило скулы. Запутанные интриги детективов казались явно надуманными, и разгадывать их не хотелось.

А телефон молчал. Конечно, разве догадаются позвонить. Ограниченные, нечуткие люди... Им лишь бы дорваться до операционного стола, а то, что он здесь мучается, переживает, — это их не волнует. А потом: «Андрей Емельянович, выручайте! Андрей Емельянович, мы не думали, что так может получиться».

«Не думали!» То-то и оно!..

Позвонить разве самому? Ну нет, такую радость Анне Ивановне он не доставит. Если бы ушел отдыхать как обычно, тогда...

Обычно Кулагин готовился к отпуску загодя. Примерно за месяц до этого в отделение прекращали принимать сложных больных. Отдыхал он обычно на заводской турбазе под самым городом, а замещавший его тишайший Давид Яковлевич дважды в сутки ровно в десять утра и в десять вечера звонил и подробно докладывал о каждом больном. Андрей Емельянович сердился, кричал в трубку, потому что такой информации ему не хватало. Поэтому по пятницам он приезжал и делал обход, и, конечно, все было плохо и не так, как надо. Давид Яковлевич был отличным хирургом, Кулагин знал это; тем более надо было держать заместителя в строгости, чтобы не зарывался. Но, видно, все же где-то отпустил вожжи. Однажды на дежурстве ночью Давид Яковлевич, не вызвав его, прооперировал сложного больного, прооперировал удачно, но порядок был нарушен; Кулагин сделал, конечно, внушение — обычное внушение, не больше, — однако Давид Яковлевич вдруг вспылил и, как все очень интеллигентные и слабовольные люди, уже не мог остановиться в своем протесте — ушел из больницы... И теперь уж совсем не на кого опереться.

Обрастая черной с проседью бородой, Кулагин валялся на диване среди недочитанных книг, огрызков яблок и размышлял.

Косой плоскостью вставала жизнь, одинаковыми дробинками катились по ней годы. Чего он достиг? Чем мог похвалиться?.. Несколько тысяч более или менее подлеченных людей, из них десятка полтора по-настоящему спасенных, вытащенных за уши с того света. Хорошее дело, но это — работа, профессиональный долг. А еще? Где дерево, которое он мог посадить и не посадил? Где книга, умная, толковая книга об изнанке бытия, которую никто, кроме врачей, не видит и которую он мог написать и не написал?.. Ну ладно, допустим, сажать дерево было некогда и негде, а книга — просто не по зубам... Но учеников-то должен был воспитать. Дол-жен! Не показывать хвастливо исключительное умение своих рук, а передать его другим. Пусть покойный профессор Мыльников имел привычку во время операции стукать ассистентов пинцетом по пальцам, но он учил, и теперь существует Кулагин, ученик Мыльникова. А после хирурга. Кулагина? Кто и что останется? В смысле «кто» — ноль, в смысле «что» — полдесятка ношеных рубашек...

Размышления о смысле жизни были прерваны женой, которая, как и многие жены, весьма скептически относилась к своему спутнику жизни: она не преувеличивала его достоинств и никогда не забывала напомнить о недостатках.

— Слушай, глава семьи, ты что ж это себе позволяешь? Полный моральный стриптиз и духовное оскудение. — В редакции, где работала жена, любили выражения образные. — Похож на Васисуалия Лоханкина, честное слово. Зарос какой-то плесенью, валяешься целыми днями, скулишь. Дочь, взрослая девица, глаза круглит от удивления. Хотя бы ее постыдился... Встань, умойся и уезжай.

Кулагин поперхнулся яблоком и сел; жалобно взвизгнули пружины дивана под его крупным телом.

— Да, да, уезжай! Есть же у тебя друзья детства, о которых ты вспоминаешь с таким восторгом, а отделываешься дежурным поздравлением к празднику. Все твои Кольки, Васьки, Гаврики...

Это была идея. К Василию он не поедет и к Гаврюше, пожалуй, тоже. Василий — генерал, Гавриил — замминистра. Им не до полузабытых друзей детства. Лучше всего, конечно, махнуть в родной город, к Николаю, который единственный обстоятельно сообщает в письмах о себе. Сколько раз собирался Кулагин написать ему так же толково и обстоятельно или, чего проще, позвонить, — но нет, не получалось. И так, стыдно признаться, больше двадцати лет. Страшно подумать...

Вернуться в родной город через такой срок — словно встретиться с самим собой, прошлым. Воспоминания не только переносят в минувшее, они сравнивают его с настоящим, и счет далеко не всегда в пользу последнего.

Яростное, все в ожидании Победы полуголодное детство, стремительные институтские годы, казалось, что слава совсем рядом, стоит только отбросить учебник и протянуть руку... Рыженькая Люся, с которой они стояли в обнимку под старыми вязами у дома знаменитого декабриста, мечтала поскорее окончить институт, получить квартиру, и чтоб был ребенок, лучше двое. Она робко заглядывала ему в глаза и старательно целовала, прижимая к его губам свои твердые, плотно сжатые губы. Ждала ответных слов, но Кулагин — тогда еще просто Андрей — молчал. Его стремления были выше этих скромных запросов. Что там квартира, дети, когда ему суждено как минимум спасти человечество от рака. Или от инфаркта. Еще не ясно, от чего, но спасти предстоит.