Иван Киреевский - Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

• Название: Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.
• Автор: Иван Киреевский
• Издательство: Типографія Императорскаго Московскаго Университета
• Жанр: Религия
• Год: 1911

---

„Не это ли сочувствіе души съ неожиданными случайностями минуты составляетъ то, что называютъ геніальностію?” — спросилъ Палеологъ.

„Это то, что справедливо называется даромъ или талантомъ; но для геніальности этого еще мало. Если бы мнѣ пришлось дѣлать опредѣленіе геніальности, я бы назвалъ ее ясновидѣніемъ невыразимаго. Посмотри Рафаэля: многіе не хуже его выразили видимое; но кто яснѣе обозначилъ невыразимое, и кто выше его? Впрочемъ, вообще искусство не выражаетъ ничего, а только обозначаетъ, намекаетъ на что-то. И напрасно изящное произведеніе называютъ воплощеніемъ мысли, какъ теперь мода выражаться. Оно только тѣнь ея, ея вторый отблескъ. Оно такъ мало воплощеніе, мысль такъ мало живетъ въ этихъ тѣняхъ, что ты можешь цѣлую жизнь смотрѣть на картину и не видать ея основной мысли, можешь цѣлый вѣкъ слушать одну музыку и не понять ея значенія, покуда не оглянешься назадъ, въ глубину души, откуда эта тѣнь упала на холстъ или струны.”

„Я не понимаю тебя, — сказалъ Палеологъ: — развѣ наше тѣло не такая же тѣнь души? А между тѣмъ душу въ тѣлѣ мы называемъ воплощенною.”

„Для насъ, при нашемъ образѣ мыслей, это выраженіе истинно. Но ты не забудь, любезный другъ, что наши теоретики не такъ думаютъ.”

Въ продолженіе этого разговора друзья возвратились домой. Леонардъ, желая еще больше объяснить свои мысли объ искусствѣ, досталъ свой портфель, въ которомъ хранилось богатое собраніе его рисунковъ вмѣстѣ съ маленькими, мелко исписанными листочками, на которыхъ хранились его стихи и разныя мысли и минутныя замѣчанья.

„Да! — продолжалъ онъ говорить, перебирая страницы своего портфеля: — удивительно, какъ въ наше умное и многостороннее время говорится столько несправедливаго и односторонняго объ изящномъ”...

„Постой, Леонардъ! — прервалъ его Палеологъ:—чей это портретъ?”

„Это? Это портретъ одной знакомой мнѣ дамы; ты не знаешь ее.”

„Почему-жъ ты думаешь, что я ее не знаю? Мнѣ кажется, это графиня Эльм..., съ которой я ѣхалъ изъ Константинополя до Тріеста.”

„Да, это графиня Эльм....”

„Леонардъ, по какому случаю у тебя портретъ ея?”

„О, эту исторію я разскажу тебѣ когда-нибудь... со всѣми подробностями... вотъ: нашелъ! Философскій выводъ женщины, слушай!”

„Нѣтъ, Леонардъ, я не хочу теперь слушать твоихъ разсужденій; оставимъ это до другаго времени. Теперь разскажи мнѣ, какъ ты знаешь графиню Эльм...”

„Изволь, если это тебѣ любопытнѣе. Впрочемъ, исторія эта не длинная. Надобно только по порядку... Вотъ какъ это было.

„Съ тѣхъ поръ прошло четыре года, — нѣтъ, больше! теперь ужъ пять лѣтъ. Какъ время идетъ! Я учился тогда въ Іенѣ...

„Недалеко отъ Іены лежитъ одно изъ имѣній графини Эльм…, куда она пріѣзжаетъ иногда на лѣто, вмѣстѣ съ теткою своею, баронессою Вес...

„Надобно сказать, что въ университететѣ, между прочимъ, я былъ друженъ съ однимъ студентомъ, котораго звали Фридрихъ Вульфъ. Его отецъ пасторомъ въ Р...; это маленькій городокъ въ Виртенбергѣ.

„Фридрихъ Вульфъ имѣлъ одно качество въ высочайшей степени: онъ былъ музыкантъ, какихъ мало, какіе родятся вѣками. Только, по несчастію, онъ былъ еще и поэтъ. Вмѣсто того, чтобы совсѣмъ предаться одному искусству, Вульфъ старался соединить ихъ оба: онъ бросилъ свою скрипку и пристрастился къ гитарѣ, чтобы на ней съ утра до вечера наигрывать темы для своихъ стиховъ. Впрочемъ, надобно признаться, что онъ скоро достигъ на гитарѣ до такого совершенства, какое трудно вообразить, не слыхавши его. Изъ своихъ семи струнъ умѣлъ онъ извлекать такіе звуки, которыхъ нельзя было и подозрѣвать въ этомъ бѣдномъ инструментѣ. Я до сихъ поръ не понимаю, откуда онъ бралъ эту сладость, эту силу, эту необыкновенную пѣвучесть своей игры. Съ гитарою онъ пѣлъ свои стихи. Его голосъ былъ звучный и выразительный. Поэтому ты поймешь, что, не смотря на посредственность стиховъ, мы часто слушали ихъ съ большимъ удовольствіемъ.

„Вульфъ былъ весь въ музыкѣ и въ своихъ стихахъ. Его свѣдѣнія въ наукахъ были довольно посредственныя; на лекціи ходилъ онъ лѣниво; впрочемъ, неохотно также раздѣлялъ и забавы товарищей. Почти всегда задумчивый, съ гитарой, онъ наигралъ и надумалъ себѣ какой-то особенный міръ изъ мечтательныхъ звуковъ, изъ блестящихъ словъ, изъ мудреныхъ выдумокъ, — и жилъ себѣ въ этомъ мірѣ одинъ.

„Меня любилъ онъ; охотно разсказывалъ мнѣ свои мечты, игралъ свои фантазіи и пѣлъ стихи. Признаюсь, что въ этихъ довѣренностяхъ, не смотря на многое сумасбродное, я находилъ много поэтическаго.

„Его внутренняя жизнь была не столько собраніемъ чувствъ, сколько догадокъ сердечныхъ. Въ дѣтствѣ онъ былъ несчастливъ; изъ большой семьи одинъ сынъ нелюбимый — рано пріобрѣлъ онъ убѣжденіе, что жизнь настоящая не въ обстоятельствахъ, а въ мысляхъ, и что отъ горя жизни можно укрыться въ музыкѣ и поэзіи. Съ этою цѣлью началъ онъ строить себѣ храмъ убѣжища, какъ онъ выражался. Въ этомъ храмѣ должно было соединиться все, что питаетъ и грѣетъ душу, чего ищутъ, желаютъ, куда идутъ надежды; все, что служитъ концомъ сердечныхъ стремленій. И что бы ни касалось его воображенія, тотчасъ же одѣвалось въ мимику и переходило въ слово. Онъ вѣрилъ, что для всего на свѣтѣ есть особенный переливъ звуковъ, и что есть какое-то слово, вѣнецъ и основаніе всякаго мышленія, ключь ко всѣмъ тайнамъ, цѣль всѣхъ воздыханій человѣчества; что это слово незамѣтно для людей, потому что хранится высоко въ сердцѣ, выше, дальше внутренняго зрѣнія; что тамъ лежитъ оно несгараемо, въ вѣчномъ огнѣ изъ самыхъ пламенныхъ чувствъ, изъ горячихъ думъ и раскаленныхъ образовъ воображенія человѣка; что къ нему ведетъ воздушная лѣстница, составленная изъ сильныхъ думъ, изъ страстныхъ звуковъ и сердечныхъ вдохновеній; что по ступенямъ этой лѣстницы скользятъ и восходятъ незримые духи, легкія тѣни, которыя помогаютъ душѣ; что все прекрасное на землѣ есть только блѣдный отблескъ одного живаго слова, горящаго на высотѣ сердечной. Однако, смотря на прекрасное земное, можно, какъ бы смотря въ зеркало, догадываться: откуда свѣтъ и гдѣ къ нему дорога. Но горе тому, — говорилъ онъ, — кто приметъ зеркало за правду, если кто усомнится въ правдѣ, обманувшись въ зеркалѣ!”

„У меня въ альбомѣ есть портретъ Фридриха, посмотри его: этотъ листокъ я считаю однимъ изъ лучшихъ моего портфеля. ”

Тутъ Леонардъ досталъ картину, на которой изображенъ былъ Нѣмецкій студентъ съ распущенными волосами, которыми игралъ вѣтеръ, безъ галстуха и съ гитарою въ рукахъ. Онъ сидитъ подъ деревомъ; вокругъ него разбросана свѣтлая роща, которой вѣтви гнутся въ одну сторону, и нѣсколько цвѣтущихъ кустарниковъ, тоже смятыхъ находящею бурею. Часть неба покрыта облаками, тучи несутся грядою, но лучи солнца еще ярко озаряютъ одну половину картины. Другая уже темна. Гроза начинается; но видно, что день былъ прекрасный. Вдали подымается радуга.

Все это замѣтно было съ перваго взгляда на Леонардовой картинѣ. Но когда Палеологъ сталъ вглядываться въ нее подробнѣе, она вдругъ приняла новый видъ. Каждая часть въ ней оживилась особенно, каждая черта кисти выражала какой-нибудь фантастическій предметъ. Облака были собраніемъ безчисленныхъ лицъ и тѣней: то крылатая женщина летитъ съ распущенными волосами; то чудное зданіе распадается на части, но изъ обломковъ его образуются очерки новыхъ существъ; то горы, сотканныя изъ разнообразныхъ фигуръ; исполины, змѣи, страшныя чудовища и прекрасныя дѣвы, все вмѣстѣ, одинъ призракъ сливается съ другимъ, и всѣ вмѣстѣ составляютъ одну густую, бурную тучу.

Но не одно небо, не одни облака, также и деревья были оживлены. Каждая вѣтка, согнутая вѣтромъ, рисовала очеркъ тѣней, фигуръ; каждый промежутокъ въ листьяхъ обрисовывалъ лицо или чудовище; даже цвѣты на кустарникахъ, склоняясь къ землѣ, обозначали какой-нибудь призракъ.

Но въ одномъ мѣстѣ, гдѣ солнечный лучъ сквозь отверстіе вѣтвей ярко падалъ на свѣжую зелень, пересѣкая дугу далекой радуги и образуя собою прозрачный столбъ свѣтлой пыли, тамъ, чуть замѣтно внимательному взору, подымалась въ глубинѣ свѣта воздушная лѣстница, усѣянная крылатыми тѣнями.

Между тѣмъ, какъ Палеологъ разсматривалъ картину, Леонардъ продолжалъ свой разсказъ...

1838 г.

[Стихотворения]

Мицкевичу. (1828).

Въ знакъ памяти, предъ нашимъ разставаньемъ,
Тебѣ подносимъ не простой стаканъ:
Онъ зачарованъ дружбы колдованьемъ,
На днѣ его положенъ талисманъ.

И если ты, среди пировъ веселья
Забывшися, вино въ него нальешь,
Не жди тогда въ немъ шумнаго похмѣлья,—
Грусть тихую о прежнемъ въ немъ найдешь.

Тогда живая сила талисмана
Живыя крылья дастъ твоей мечтѣ,
И знай — мечту твою обнимутъ тѣ,
Чьи имена прочтешь вокругъ стакана.

И извѣститъ ихъ о твоей тоскѣ
Печальное ихъ сердца содроганье.
И будутъ на твое воспоминанье
Согласной думой вторить вдалекѣ.

Но если ночью, посреди молчанья,
Вдругъ, безъ причины, стукнетъ твой стаканъ,
Знай — это голосъ нашего мечтанья:
Его тебѣ примчалъ твой талисманъ.

Не вѣкъ же будетъ спутникъ твой страданье;
Быть можетъ, сердце радость оживитъ
Въ чужбинѣ; но когда воспоминанье
Тебѣ минуту счастья отравитъ,

И ты искать захочешь утѣшенья
Отъ грустныхъ думъ прошедшаго въ винѣ,
Не тронь нашъ кубокъ! Онъ не дастъ забвенья:
Въ немъ талисманъ лежитъ на свѣтломъ днѣ.

Хоръ изъ трагедіи Андромаха.