Сергей Кучеренко - Корень жизни: Таежные были

• Название: Корень жизни: Таежные были
• Автор: Сергей Кучеренко
• Издательство: Издательство: Современник
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1987

Сергей Кучеренко живет и работает в Хабаровске. Он известен дальневосточному читателю как автор книг «Звери у себя дома», «В снегах Сихотэ-Алиня», «Зов Сихотэ-Алиня».

В рассказах и очерках своего нового сборника С. Кучеренко размышляет о соприкосновении мира живой природы и мира людей. Он рассказывает о своеобразной природе Хабаровского края, наполненной поразительными контрастами, красотами, загадками, а также о делах и заботах биологов, охотоведов, егерей, связанных с решением проблем сохранения и умножения таежных богатств.

---

Когда до выводка оставалось метров пятнадцать, родители, судя по открываемым клювам, издали тревожный сигнал и спрыгнули в воду, птенцы плюхнули за ними. И тут началось!

Призывно покрякивая, мать и отец часто зашлепали по воде крыльями и устремились к открытой глади Бикина, а птенцы, поспевая за ними, так энергично махали почти бесперыми крылышками и перебирали по воде перепончатыми лапками, что их крошечные тельца казались точками в истоках белых прерывистых бурунчиков, вроде бы малюсенькими глиссерами.

Федя, конечно, не мог утерпеть и, обрадовавшись моей поспешной возне с фотоаппаратом, осторожно направил моторку вдогон «кангу». Меняя обычный «индустар» на «телевик», я не смотрел вперед, но, судя по тому, что мотор плавно набирал обороты, а нос лодки поднимался все выше и выше и вода под ним билась звонче, догадывался, что утки уплывали от нас быстро.

Я увидел выводок в телеобъективе увеличенно и поразился: крохотные утята, еще пуховички, которым было от силы по десятку дней жизни, бежали по воде так быстро, что мы на моторке едва догоняли их. Именно бежали, часто перебирая лапками, поднимая себя ластиками будущих крыльев всего лишь на тонкую полоску «воздушной подушки». А взрослые, оборачиваясь, все звали и звали их за собой, подбадривали и обнадеживали. И все спешили, махали, оглядываясь, отбрасывая под нос нашей лодки два широких белопенных следа и шесть пунктирных.

Я уже хотел было приказать Феде оставить выводок в покое, как взрослые крохали поднялись на крыло, а их птенцы… исчезли. Вот только что были, и не стало. Пока я недоуменно осматривался, а утки кружили над нами, скрипуче покрякивая, Федя остановил бег лодки у притопленных тальников и тоже удивился:

— Нету! Тю-тю? Поныряли кангу, затаились. Поищем?

И, не ожидая моего согласия, заглушил мотор, вооружился шестом и тихо, плавно пустил лодку вдоль тальников, буравя воду острыми глазами, а мне сказал:

— Держи свою оптику наготове.

Мы внимательно осматривали каждый куст и ветку, сквозь лабораторно чистый, прозрачный слой воды четко видели камешки дна, притаившихся у них бычков, пескарей, гольянов, а утята действительно в воду канули.

Но Федя узрел-таки беглецов. Не отрывая взгляда от замеченного, он ткнул пальцем в одну точку, я всмотрелся и тоже увидел… крохаленка. Уцепившись клювом за ветку, высунув его в воздух лишь до ноздрей, он недвижно висел желто-серым комочком в воде, следя за нами черными точечками глаз.

Такая крошка, а сразу поняла, что обнаружена, и зашлепала по воде лапками, испуганно попискивая, пять ее братьев и сестер оказались вдруг рядом и тоже потянули бурунчики.

Они дружно устремились к перекату, а Федя, не в силах справиться со своим азартом, заторопил лодку, сильно упираясь шестом, туда же. Но утята исчезли в стремительно мчащейся по камням воде, а мы без мотора последовать за ними не смогли и причалили к косе.

Только я подумал: неужели они пройдут этот бешеный перекат? Как над нами пронесся селезень, все так же обеспокоенно сипло-скрипуче крякая, закружил над перекатом, присел на мокрый камень, ворочая длинной шеей, и опять взлетел, на этот раз кружа над водой так низко, что не было сомнений: ищет своих детенышей.

— Плывут назад! — закричал мой спутник и показал на буруны в камнях переката. Пока я пытался что-нибудь разглядеть, Федя оттолкнул лодку и бросил ее поперек течения так мощно, что вода шумно заплескала под днищем.

— Смотри, вон они где! Фотографируй же!

Теперь и я заметил всю стайку из шести отчаянных птенцов. Попросил:

— Оставь их, Федя, в покое.

Но лодка уже мчалась утятам наперерез. Когда до них оставалось метров пять, они так дружно нырнули, будто от кружащего над нами отца услышали команду и незамедлительно ее исполнили.

Я увидел их сразу. Повиснув в толще прозрачной воды, они распустили лапки и крылышки и отдались быстрому течению почти рядом с лодкой. Секунд через пятнадцать, видимо исчерпав запас воздуха, высунулись и, не шевелясь, поплыли дальше, позволяя нам рассматривать себя почти в упор.

Один из родителей метрах в двухстах спланировал на устье заросшей осокой проточки и исчез, замер там. Но в сложную, туго и ладно скрученную из высоких и низких переливчатых тонов и мелодий песню реки тихо вкрадывалось призывное покрякивание. И утята стали подгребать к берегу, дружно нацелившись в проточку. Я махнул Феде в противоположную сторону, он опустил руку на стартер мотора, однако не заводил его, а внимательно смотрел на выход протоки. Я и на этот раз не мог ему отказать…

Лодку плавно проносило, а мы лихорадочно шарили глазами, застыв окаменело. Крохаля заметил я на берегу, в тени под нависшей каменной глыбой. Он тоже стоял неподвижно, вонзив в нас настороженный взгляд. Таким он в моей памяти и остался — не изученным свидетелем древних процессов эволюции. С хохолком на голове, пильчатым клювом и неповторимым рисунком из крупных чешуй на боках… Из травы к нему подгребали утята.

А речка уносила нас все дальше. На перекате вода заплескалась об лодку, будто силясь что-то передать нам. Она, конечно, доподлинно знает всю историю крохалиного рода, и жизнь его до мелочей знает, но как выведать у нее это, как понять плеск в борта и днище? И как ответить ей, что нам нет ничего интереснее, чем раскрывать тайны природы и изучать неизвестное, которого и по сей день гораздо больше, чем изученного?

И в самом деле, что мы, например, знаем об этих чешуйчатых крохалях? Питаются рыбой, хорошо плавают и ныряют, гнездятся в дуплах деревьев, во всяких там нишах; в кладке пять — восемь, до двенадцати яиц, взрослые живут парами… И еще немногое известно. Но это — увиденное лишь в узкую щелочку в широком занавесе, за которым загадочная и сложная жизнь птицы.

В глазах все мельтешили убегающие на «воздушных подушках» крохалята, а Федя говорил мне:

— Пять лет назад на десятке километров здесь встречалось от десяти до пятнадцати выводков этих уток, а теперь на переходе в сто километров мы заметили их всего шесть… Скажи-ка почему?

«Почему? — спрашивал и я себя. — Потому, что далеко не всегда продуманно вторгается человек в природу со своим сиюминутным практицизмом и бешеным научно-техническим прогрессом, с ревом мотопил и бульдозеров, отчего не только сильно изреживаются леса, загрязняются воды и воздух…»

Федя причалил лодку в мелком заливчике и запел на родном языке.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

Не раз сравнивая Федю с арсеньевским Дерсу, я много находил у них сходства, немало выявлялось и отличий. Оба они были невысокого роста, коренастые и физически хорошо развитые, оба удивительно приспособленные к жизни в тайге, как в своем доме, имели крепкий природный ум. Следопытство, тонкое знание повадок животных и природных явлений, доброта и человеколюбие было свойственно им в равной мере. Ни тот, ни другой не брали у природы лишку, оба рьяно берегли ее.

Однако Дерсу был почтя дикарем, живущим в лесу, первобытным охотником. Федя же, сохраняя прочные связи с природой, стал образованным человеком. Он неизмеримо шире и лучше знал и мир, и природу своего края. А всего-то какими-нибудь восьмидесятыми годами жил он позже своего совершенно безграмотного соплеменника.

Суеверие, сугубо анимистические воззрения на природу Узалы для нашего Узы не подходили совершенно. Своим первобытно наивным антропоморфизмом Дерсу очеловечивал буквально все им увиденное и услышанное. Феде это не было свойственно.

Единственно, в чем Федя отдаленно походил на Дерсу, это в том, что считал животных братьями нашими, причем не младшими, а старшими. Но теперь этот антропоморфизм безгрешен и не так уж наивен.

Дерсу Узала говорил: «Моя постоянно охота ходи, другой работы нету, рыба лови понимай тоже нету, только один охота понимай». Федя же, будучи прекрасным охотником, был и опытнейшим рыбаком. На реке он был «свой люди» в той же мере, как и в лесу. Любил купаться, хорошо плавал. И «другой работа» знал и умел он много, в его трудовой книжке я видел записи: механизатор лесхоза, моторист промхоза, завхоз интерната, пчеловод…

И еще: Дерсу рассказывал, что «…моя дома нету. Моя постоянно сопка живи. Огонь клади, палатка делай — спи…». У Феди же был в селе хороший рубленый дом с надворными постройками — и баней в числе их, — просторный огород. Собирался он в пору нашего знакомства завести сад и пчел. И в тайге построил добротные избы. Он слыл хорошим семьянином, любил жену и детей… И был в отличие от молчаливого мрачноватого Дерсу общительным и веселым.

Вот и выходит, что тот, да не тот уже нанаец. Узала и Уза отличались как небо от земли.

Надо сказать, что Федя среди своих односельчан не слыл личностью особо одаренной, а рассказываю я о нем только потому, что узнал его хорошо. Скорее всего он отображал сущность и нанайца своего времени, и удэгейца, и якута, и ороча.