Сергей Кучеренко - Корень жизни: Таежные были

• Название: Корень жизни: Таежные были
• Автор: Сергей Кучеренко
• Издательство: Издательство: Современник
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1987

Сергей Кучеренко живет и работает в Хабаровске. Он известен дальневосточному читателю как автор книг «Звери у себя дома», «В снегах Сихотэ-Алиня», «Зов Сихотэ-Алиня».

В рассказах и очерках своего нового сборника С. Кучеренко размышляет о соприкосновении мира живой природы и мира людей. Он рассказывает о своеобразной природе Хабаровского края, наполненной поразительными контрастами, красотами, загадками, а также о делах и заботах биологов, охотоведов, егерей, связанных с решением проблем сохранения и умножения таежных богатств.

---

Утро было ненастное, но мы все же решили сходить в горы: посмотреть, какой здесь будет урожай кедрового ореха, как много бельчат народилось, с лимонником как, с виноградом… Федя собирался в маршрут бойко, радостно.

— В ненастье харьюз все равно плохо клюет — вяло. То же и после дождей, когда вода замутится, в полуденную жару… Чем холоднее — тем он бодрее. Так-то, усекай…

Я напомнил ему о своем запрете на рыбалку, а он заупрямился:

— Ты — не лови. А я нанаец, рыбалка у меня в крови, без нее я не человек… Пяток штук — всего на сковородку свеженины — не грех. Тем более что мы в глухой тайге.

Я промолчал.

Возвращались на табор к вечеру тропой вверх по речке: спустились с гор к ней километром ниже. И в том месте, где вода трудно и шумно прорывалась к еще далекому Бикину сквозь каменно-скалистый хаос, мы с десятиметровой высоты мыса заметили семейство бурой оляпки — родительскую пару с четырьмя уже летающими птенцами. Не были эти птицы для нас невидалью, но их ловкость, смелость и удивительная приспособленность к жизни в горных кипучих ключах и речках неодолимо тянули… И мы, не сговариваясь, дружно сбросили рюкзаки, уселись у обрыва, где собрались «водяные воробьи», как их прозвали русские охотники за чисто внешнее, весьма приблизительное сходство. Скорее всего оляпка обличьем близка дрозду, которому изрядно укоротили хвост.

…Один воробей взлетел почти к нашим неподвижным ногам, нацелился в нас тонким и прямым, как шильце, на конце слегка согнутым клювом и замер в потоке яркого света, давая возможность еще раз полюбоваться скромной прелестью: игра черно-серого и чало-бурого цветов по верху тела, бурый, с красноватым отливом впереди низ, белизна на грудке и шее… Все просто, но красиво. А вид удалой и независимый. Попикал немного и, не найдя в нас чего-либо стоящего внимания, стремительно упорхнул.

Птицы бегали по камням, подергивали на манер трясогузки хвостиками-коротышками и обменивались меж собою негромкими, но хорошо слышными голосами: «фьюи-ци-ци, фьюи-ци-ци». Они бесстрашно и свободно ныряли в стремительный поток речки, легко осиливали его напор, сильно и красиво гребя крыльями в оригинальном «полете» в воде. И были при этом в таком густом бисере воздушных пузырьков, что казались серебристо-белым чудом.

А то забегают по дну, меж каменьев в поисках корма, клювиком щели обшаривают, камешки сдвигают и переворачивают… А вынырнула какая, отряхнулась — и уже совершенно сухая, докладывает подругам о делах своих голоском, похожим на переливы тонких и звонких струек…

Такая небольшенькая птичка, а столь много в ней оригинального: густое, жиром пропитанное оперение непромокаемо, и потому это существо точно так же заныривает в полыньи и зимою. А ноздри и уши при этом плотно прикрываются надежными клапанами. И без воздуха способно обходиться до полуминуты. Видит хорошо и в воде, и над нею… Тоже ведь живое совершенство.

С противоположного скалистого яра в речку падал прозрачный широкий водопадик, отсекающий тенистую нишу под каменной нависью. Оляпки играючи пронизывали этот водопадик и словно куда-то дальше улетали по невидимым нам коридорам. Но Федя пояснил: там гнездо…

Об этом я и сам догадался, но открытием для меня стало другое:

— Где оляпка — там и харьюз, и ленок. А знаешь почему? Да потому, что любят все они собирать на дне один и тот же харч — ручейников, рачков, улиток, малечков. И где этой мелюзги больше всего — там и оляпка, и ее водяные соседи-конкуренты…

Вечером, пока он настраивал дым в коптильне, я в раздумье сказал:

— Какая все же прелесть хариус. Красив, ловок и благороден…

Но мой нанаец прервал:

— Не скажи… Не так уж и благороден он. Знаешь, сколько кетовой икры жрет осенью? Ну ладно, раз икра поплыла — не быть из нее мальку. Но ведь вот когда поднимается твой любимец со своих зимовальных ям вверх — много малявок, которые сплавляются по течению, заглатывает. А сколько потребляет он икры и мальков ленков, налимов, тайменей, которые нерестятся зимой и весной? Хищник он, и только.

Федя стал устанавливать сковородку на камнях, подсунув меж них немного угольков и прутиков.

— Я как-то в мае рыбачил, когда харьюз нерестился и не клевал, — продолжал Федя. — Спаровались они, играют — не до еды им… Знаешь, как интересно они икру откладывают? В ямки, где мелкая галечка с песком. Трутся, суетятся. А икру зарывают! Что твоя кета! Даже икринки такие крупненькие, тяжеленькие и почти красные. И нерестятся-то там, где роднички бьют, но в затишках, чтоб не так сносило икру. Очень добросовестно харьюза чтут обычаи размножения. Малечки выклевываются почти через месяц!.. Но что хочу сказать. К концу лета мелюзга уже с лезвие перочинного ножичка, и такие же блестящие, только в поперечно вытянутых темных пятнышках. Стайками шныряют. И вот подсмотрел я как-то: налетел на такой табунок на мелком месте крупный харьюз, ударил хвостом, оглушил кой-каких и заглатывает. Я от возмущения камнем в него… А потом подобрал двух еще не оклемавшихся малявок и — на крючок их. И вытащил того разбойника. Поболее вчерашних был. А пока он прыгал по косе, из него три таких же харьюзеночка и выскочило. Вот и скажи ты мне, Петрович, почему красота живет рядом с подлостью и отчего даже милые создания способны на жестокость?..

Вопрос был сложный, философский, просто так его не разрешишь. Что говорить о рыбе, птице или звере, если и в ином человеке рядом с прекрасным, нежным и возвышенным уживается отвратительное, а высокая душевная красота соседствует с проявлением низменных инстинктов. По воле эволюционного наследия мы, люди, весьма далеки от совершенства: эгоистичны, себялюбивы, завистливы… Не без злых, коварных и жестоких индивидов… А вот в мире животных жестокость в наших оценках часто целесообразна. Даже необходима. Мы еще многого не знаем. О том же хариусе — ведь его же в этой речке полно. Может, излишек населения появился, при котором срабатывают таинственные механизмы саморегуляции численности. Может, в таких вот стайках мальков от разбойного налета глушатся самые слабые, которых природа всегда выбраковывает…

Утром следующего дня я встал рано, но оказалось, Федя опередил меня намного: он успел уже поймать трех великолепных ленков и дюжину хариусов… Почувствовав мое намерение рыкнуть «зачем рыбачил?», он набрал в руки золы и посыпал ею свою повинно склоненную голову:

— Извини, Петрович, ведь рыба для нанайцев уже мильон лет — главное в жизни…

Не мог я его ругать.

ВСТРЕЧА С ДРЕВНЕЙ ПТИЦЕЙ

Ясным и жарким июльским днем мы с Федей поднимались на моторке в очередной маршрут вверх по Бикину. Везли бензин и запчасти своим коллегам, потерпевшим аварию и застрявшим в устье одного из притоков, планировали осмотреть пустыри на месте разрушенных временем хуторов староверов, когда-то забравшихся без какой-либо техники так далеко и высоко, что и не верилось. И нужно было обследовать таежные угодья вокруг тех хуторов, потому что на никчемных, а тем более гиблых местах бежавшие религиозные фанатики не селились. Наоборот, они искали тайгу позверовее, потому что охота была одним из основных источников их существования.

Ослепительно сверкали плесы, забивающим рев мотора шумом устрашали перекаты, русло могучей горной реки сжимали затаеженные берега и густо покрытые лавинами леса сопки, а в синем небе чистыми парусами плыли навстречу нам облака.

Я смотрел на весь этот простор красоты и первозданного величия, наслаждался чудесным покоем. Пытался представить, во что превратит неугомонный человек эту дикую природу лет этак через двадцать — по эволюционным и геологическим часам всего за «тик-так» маятникова колесика. Вдруг без видимых причин мотор сбросил обороты, и я услышал Федин голос:

— Смотри, Петрович, утка с утятами!

По направлению его вытянутой руки к берегу тихого небольшого заливчика я догадался: там что-то интересное, и уж в который раз подумал: «Все видит этот нанаец, все первым замечает…»

На небольшом мысочке из крупной гальки, вклинившемся в воду из-под густой нависи тальников, сидела, греясь на солнце, семья — утка, селезень и шесть птенцов-пуховичков. С первого взгляда, по хохолку на коричневой голове и узкому, прямому, лишь на конце слегка загнутому клюву я узнал в них крохалей, но в следующий миг в глаза бросился характерный резкий рисунок крупных чешуй на серых боках и надхвостье взрослых птиц, бывающий лишь у таинственных, древних, очень редких, до сих пор мало еще изученных чешуйчатых крохалей, которых счастливый человек может встретить лишь на горных таежных речках Хабаровского края, там, где господствуют леса с царь-деревьями — кедрами.

Федя плавно завернул лодку в заливчик и повел по ее глади крутую дугу ряби и волн, стремясь и приблизиться к птицам и не испугать их. Он лишь черными щелочками глаз метался от меня к тому мысочку и беззвучно спрашивал: «Каково? Видел ли ты когда-нибудь наших кангу?[5]»