Виктор Конецкий - Том 7. Эхо

• Название: Том 7. Эхо
• Автор: Виктор Конецкий
• Издательство: Международный фонд "300 лет Кронштадту - возрождение святынь"
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-94220-009-2, 5-94220-002-5

СОДЕРЖАНИЕКЛЯКСЫ НА СТАРЫХ ПРОМОКАШКАХ

От воспитанника до мичмана, «Капитан, улыбнитесь», От лейтенанта до старшего лейтенанта, Наши университеты, Вопят огнями тишину, Непутевая тетка непутевого племянника, Еще про объединение, Счастливая старость, Чуть-чуть о Вере Федоровне Пановой, «НЕ МИР ТЕСЕН, А СЛОЙ ТОНОК?» (Из писем Л. Л. Кербера), Судьба семьи, О Викторе Платоновиче Некрасове, Из последних писем Л. Л. Кербера, ПАРИЖ БЕЗ ПРАЗДНИКА (В. П. Некрасов), Смерть в чужой квартире, Письма, полученные после публикации «Парижа без праздника», «У КАЖДОГО БЫЛ СВОЙ СПАСИТЕЛЬ» (О «Блокадной книге» А. Адамовича и Д. Гранина), Из переписки В. Конецкого с А. Адамовичем.

ПАМЯТИ ВИКТОРА КУРОЧКИНА

КТО Ж У ВАС СМОТРИТ НА ОБЛАКА? (А. И. Солженицын)

КАПИТАНЫ

Капитан Георгий Кононович, Всего две встречи, Капитан Георгий Яффе, Он поэмы этой капитан (С. А. Колбасьев), Капитан Юрий Клименченко, Россия океанская.

ИЗ ЗАЗЕРКАЛЬЯ

От Верочки Адуевой, «Я буду в море лунной полосой…», Перестройка, или Пожар в бардаке во время наводнения, Жизнь поэта — сплошной подвиг.

ОПЯТЬ НАЗВАНИЕ НЕ ПРИДУМЫВАЕТСЯ (Ю. П. Казаков).

Начну с конца, с последнего письма, Нам с Казаковым под тридцать, Перевалило за тридцать, Как литературно ссорятся литераторы, Прошло одиннадцать лет, Из дневниковых записей на теплоходе «Северолес», Эпилог.

ОГУРЕЦ НАВЫРЕЗ (А. Т. Аверченко)

ЗДЕСЬ ОБОЙДЕМСЯ БЕЗ НАЗВАНИЙ (В. Б. Шкловский)

Из писем О. Б. Эйхенбаум и Е. Даль

БАРЫШНЯ И РАЗГИЛЬДЯЙ (Б. Ахмадулина и Г. Халатов)

Встречи разных лет

Разгильдяй Грант

ПРИЯТНО ВСПОМНИТЬ (Р. Орлова, Л. Копелев, Д. Стейнбек, Э. Колдуэлл)

На полчаса без хвоста (У. Сароян)

Архисчастливый писатель (А. Хейли)

ПРИШЛА ПОРА ТАКИХ ЗАМЕТОК

ДВЕ ОСЕНИ

---

— Конецкий Виктор Викторович!

— Чем мы можем быть вам полезны, Виктор Викторович?

— Нам бы пресной водички хотя бы пару тонн на судно.

Далеко не в самой вежливой форме я объяснил капитану, что воды мы дать не можем. Так как у нас самих ее мало, расход огромный, а взять неоткуда. Сами стараемся из каждой проталины набрать хоть немного.

Сказал — и мне стало стыдно: ведь я отнесся неуважительно к капитану маленького судна, а это грех непростительный. Да и не только это — отказал в том, в чем отказывать не должен. Ведь не обеднеем же мы от пары тонн? Одним словом, чувствовал я себя очень неуютно.

Однако Конецкий, человек воспитанный и умный, не показал вида, что моя грубая бестактность его задела. Хотя, как впоследствии выяснилось, случай этот не забыл и, вероятно, помнит до сих пор.

Чтобы хоть как-нибудь загладить свою вину, я предложил команде сейнера помыться в нашей бане и посмотреть фильм.

Фамилия Конецкого в то время мне ничего не говорила, хотя вскоре она стала появляться в печати и утвердила себя в прекрасной комедии «Полосатый рейс». Но кто мог знать, что это именно тот Конецкий?

В 1962 году я руководил морскими операциями в Западном районе Арктики. На Диксон, где помещался наш штаб, прибыла киноэкспедиция и парочка зверобойных ботов для съемки кинокартины «Завтрашние заботы» по сценарию Конецкого**.

Команды зверобойных ботов, зафрахтованных для натурных съемок, повели себя крайне недостойно по отношению к руководству съемочной группы. Мне пришлось вмешаться, чтобы нормализовать обстановку. Заодно попросил сценарий, чтобы знать, что к чему и как будут продолжаться съемки. Сценарий мне не понравился. Особенно возмутила сцена, где герой, возвратившись из рейса, развалясь на диване и разговаривая со своей мамой, пальцем ноги небрежно включает телевизор.

— Если эту сцену не уберете, я вам больше помогать не буду! — заявил я тогда директору картины.

В дальнейшем я поручил шефство над съемочной группой капитану Юрию Львовичу Попову.

Потом я видел и «Завтрашние заботы», и «Путь к причалу», но они, точно не скажу почему, мне неприятны. Быть может, это потому, что я в свое время достаточно насмотрелся на перегонные команды и на полуморских люмпенов, весьма колоритных, если их наблюдать со стороны или на киноэкране, но не дай бог с ними работать.

В конце сороковых годов мне пришлось руководить перегоном большой флотилии буксиров, шхун и лихтеров из Архангельска в Дудинку.

Один капитан, например, участник боев под Перекопом, с лицом, рассеченным врангелевской шашкой, предъявил великолепные документы и рекомендации. Был в плену у Франко, совершал плавания на китобойных и парусных шхунах на Дальний Восток. И везде отлично себя зарекомендовал. Правда, принял я его с некоторым опасением и легким недоверием, но назначил на самое лучшее судно. Он вышел в рейс, «забыл» принять бункер, так как все время пил со своим не менее бывалым и опытным старшим механиком. Забыл и морские карты.

Другой морской бродяга, назначенный капитаном шхуны «Полярная», решил выйти из Архангельска под парусами. Мы долго потом вытаскивали его из лабиринта песчаных отмелей в устье Двины. Из плавания он домой так и не возвратился, потому что, прибыв в Дудинку, вскоре умер от многодневного запоя.

Так что героев раннего Конецкого я знал вполне. Но работать с ними не рвался. У них, как у героев горьковского «На дне», все было в прошлом.

Конецкого печатали, и он становился популярным. Но мне по-прежнему были не по душе ни его книги, ни фильмы. Думаю, здесь сказывалось и то, что с юных морских лет я, как и многие мои друзья, был воспитан на традициях Совторгфлота, а идеалы юных лет весьма прочны. Поэтому и воспринималась вся эта полуморская бравада, нигилизм и острословие героев Конецкого безо всякого сочувствия и энтузиазма.

Нет, не подумайте! Мне нравились и юмор, и сарказм, и острая наблюдательность, и выразительность его языка. Все отлично. Но я предпочитал в сотый раз раскрыть на любой странице «Зеркало морей» Джозефа Конрада, нежели книжку Конецкого. Так было.

Поймите, что я отнюдь не собираюсь критиковать автора и его талантливые произведения. Да и права такого не имею. Просто я пытаюсь объяснить причину именно моего к ним отношения.

Прошло много-много лет. Я на своем «Звенигороде» пришел в Росток и ошвартовался под выгрузку апатита. Утром просыпаюсь и вижу, что у нашего левого борта стоит какой-то теплоход. Советский. Что за черт! Почему не спросили моего согласия, не предупредили, наконец? О чем думают портовые чиновники? О чем думает капитан этого теплохода?! Он что — не знаком с морской этикой и не знает, что швартовка к другому судну без согласия и предупреждения недопустима?!

Заходит Вениамин Исаевич Факторович — представитель нашего министерства в ГДР. Я ему говорю:

— Вениамин Исаевич, я не понимаю, почему меня не поставили в известность о предстоящей швартовке этого теплохода? Я хотя бы кранцы заранее вывесил и людей подготовил!

— Как, Георгий Осипович, разве вас не предупредили?

— Нет, никто ничего не говорил, и письменного извещения не было.

— Весьма странно. Тем более, что капитан «Новодружеска» сейчас пишет на вас донос генконсулу за то, что вы ночью отказались принять от них швартовы.

И так далее. Оказалось, что в два часа ночи наш вахтенный помощник услышал крики с мостика швартующегося теплохода:

— Эй, на «Звенигороде», принимайте концы!

Береговых швартовщиков не было. Команда наша спала, и уже не оставалось времени, чтобы поднять людей. Вдвоем с матросом помощник попытался все же принять и завести подаваемые швартовы. Но они были тяжелые, а силенок у этой пары было маловато.

С мостика «Новодружеска» полетели грозные команды и мат. Мои ребята не нашли ничего лучшего, как пульнуть теми же словами и, бросив концы, отойти в сторонку. Создалась пренеприятнейшая ситуация. Получалось так, что «Звенигород» отказывается помочь швартующемуся судну. И никакие объяснения тут не помогут.

Помощнику от меня влетело за то, что поздно увидел подходившее судно и не поднял сразу же меня и старшего помощника. Мы уж как-нибудь разобрались бы в обстановке и такого безобразия, я уверен, не допустили бы.

И вот мы стоим борт о борт: два молчаливых, разгневанных недруга. Ни я к капитану — с объяснениями, ни капитан — ко мне.

Под вечер приходит вахтенный:

— Георгий Осипович, к вам гость! Виктор Викторович Конецкий, дублер с нашего соседа!

Ну, думаю, сейчас начнется. Знаменитый писатель, видите ли, возмущен нашими действиями! Ведь сам капитан не пришел и нашел такой выход! Ничего, милый друг, хоть ты и пишешь генеральному консулу и подсылаешь писателя, а все равно сам виноват во всем. Вот так! И вот мы сидим друг против друга по разные стороны большого письменного стола и молчим.

Я рассматриваю гостя и жду атаки. Но ее не случилось, да, видимо, она и не была запланирована.

— Виктор Викторович, вы, вероятно, по поводу ночного инцидента?

Мы быстро выяснили обстоятельства недоразумения и к этой теме больше не возвращались. Конецкий курил сигарету за сигаретой, а я смотрел на него, и он мне все больше и больше нравился.

Мы тогда были в том возрасте, который называют зрелым. Конецкому, вероятно, лет сорок пять, ну а мне лет на пятнадцать побольше. Хороший возраст! Постепенно разговорились. Перешли в салон. Буфетчица, наша миленькая Людочка, сервировала чай. От чего-либо более существенного Виктор Викторович категорически отказался.

И вот за чаем мы просидели до глубокой ночи. О чем только не говорили, что только не вспомнили! И тот случай на «Ермаке» вспомнили. И Арктику. И перегоны по этой тяжелой трассе. И многое, многое другое.

И я подумал: неужели это тот самый молоденький капитан сейнера? И мне как-то стыдно и совестно стало за то, что я с этаким пренебрежением отзывался в начале беседы о его книгах. Ведь все, что в них есть, — это правда, это выстрадано, и это понято именно так, как и должно быть понято.

Я увидел перед собой умного, зрелого, опытного и весьма наблюдательного человека. Видел и понимал, что ему тяжело и больно жить. Вероятно, так же больно, как Шукшину, Высоцкому, быть может — Евтушенко и всем тем, кто хотел кричать криком, видя происходившее вокруг.

Ведь время было нелегкое. Усиленно травили Пастернака, Солженицына. Приумолк и Виктор Викторович. Его тоже начали замалчивать.

Давно уснул мой попугай. Уж не помню, в который раз мы заваривали свежий чай. Плавал ароматный дымок. Пепельницы были полны. А мы все говорили и говорили.

Я проводил Конецкого до трапа. Больше мы никогда не встречались. Лишь изредка обменивались письмами и телеграммами. Видел я его на экране телевизора.

Пришли к Конецкому успех, признание, любовь читателей. Мне кажется, что никогда он не покривил душой, не совершил сделку со своей совестью, не слукавил, не делал попыток понравиться.