И. Грекова - Свежо предание

• Название: Свежо предание
• Автор: И. Грекова
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7516-0735-7

Роман «Свежо предание» — из разряда тех книг, которым пророчили публикацию лишь «через двести-триста лет». На этом параллели с «Жизнью и судьбой» Василия Гроссмана не заканчиваются: с разницей в год — тот же «Новый мир», тот же Твардовский, тот же сейф… Эпопея Гроссмана была напечатана за границей через 19 лет, в России — через 27. Роман И. Грековой увидел свет через 33 года (на родине — через 35 лет), к счастью, при жизни автора. В нем Елена Вентцель, русская женщина с немецкой фамилией, коснулась невозможного, для своего времени непроизносимого: сталинского антисемитизма. Но дело у нее не в идейности и не в политике. Писательница забила тревогу, как всякий порядочный человек, когда на глазах у него ни за что гибнут достойные люди. Это беда и боль не только их, но и того народа, который такое допустил. И именно русский человек в романе перечисляет основные черты еврейского народа: «Вековые-то преследования даром не прошли, выковали и характер, и волю, и сплоченность. Любовь к детям. Любовь к родичам… И мудрость <…> Горькая такая, спокойная… с юмором». Проза И. Грековой не просто женская — материнская, от посвящения памяти сына до всей манеры письма, мягкой, лирической. Материнская любовь и умение поставить все на свои места становится единственной спасительной силой, хрупким укрытием от любых бед и эпохальных вихрей. Самые проникновенные и убедительные страницы романа — о детях, «младенчиках», как говорит одна из героинь. Ребенок здесь — «мера всех вещей», главный индикатор человечности. А вечная материнская невысказанность выплескивается явно вставным эпизодом о родах. Многие авторы симпатизируют и сочувствуют своим героям. И. Грекова их любит — открыто, ненавязчиво, горько. По учебнику Елены Вентцель по теории вероятностей студенты занимаются до сих пор. А вот проза И. Грековой известна, увы, далеко не всем. Жаль: в ней есть то, чего порой так не хватает современной, посткакой-то, пластмассовой литературе — простая, теплая, внеисторическая человечность.

---

Иван Филимонович застенчиво сидел на кончике стула, подобрав голубые ножки.

— Я ей физически…

— Знаю.

За стеной что-то происходило. Лилась вода, слышны были стоны, шаги. Кто-то входил, выходил на кухню, снова входил.

Иван Филимонович заплакал.

— Какая женщина! Я любил ее, честное слово. Что мне было делать? Я полюбил другую… Как честный человек…

— Молчите, — сказал Костя.

Снова звонок. На этот раз «неотложная». Костя отворил. Пухлая дамочка в белом халате долго возилась в передней. Потом стала мыть руки. Костя с полотенцем ей прислуживал.

— Где больная? Костя постучал в дверь.

— Кто там? — спросила Леонилла Илларионовна.

— «Неотложная».

— Уже не нужно. Впрочем, войдите. Есть адреналин? Дайте. Ну, что вы там копаетесь? Давайте аптечку, я сама. Есть адреналин!

Дверь закрылась.

Костя вошел к себе. Иван Филимонович, по-заячьи вздрагивая, сидел на своем краешке, стараясь занимать поменьше места.

— Что там? — спросил он, подняв молящие глаза.

— Не знаю. Вводят адреналин.

— Значит, есть надежда?

— Наверно, есть.

— Константин Исаакович, выслушайте меня. Я…

— Молчите.

Они сидели, каждый на своем стуле, долго-долго. Часы пробили два, половину третьего, три… В половине четвертого в комнату вошла прекрасная женщина.

— Все. Будет жить.

* * *

— Юра, знаешь, меня поразила Лиля…

Юра отвернулся.

— Ты меня словно орденом награждаешь. Новость сказал.

Но все-таки он был рад. Улыбка так и ползла на его губы. Он ее стряхивал, а она все ползла — умильная, глупая, такая не Юрина улыбка.

* * *

А статью они кончили. Писали-писали, все казалось, что ей конца нет, и вот — кончили. Отдали на машинку — и все.

— Что же теперь мы будем делать? — спросил Костя.

— Не знаю. Пантелеевна себя изжила. Не могу больше смотреть на ее одноглазое рыло.

— Я тоже.

— Придумаем что-нибудь другое. Чем бы дитя ни тешилось…

— Я уже придумал. Слушай, Юра…

— Помолчи. До завтра я не хочу говорить о работе.

— О чем же нам еще говорить? Ведь за душой у нас ничего, кроме работы. Нищие духом.

— Редкий случай, когда я с тобой вполне согласен. — Юра вынул гривенник, положил на стол и обвел карандашом. — Вот наш кругозор.

— Если у тебя такой, то у меня…

Костя долго искал копейку, нашел и тоже обвел. Два кружка на зеленой бумаге. Два кругозора.

— А помнишь, — спросил Костя, — как мы с тобой ходили в Публичную за кругозором?

— Да, братец, с тех пор мы стали кандидатами наук. Это сильно сужает поле зрения. Закопались в свою науку, как кроты. Прельстились простыми закономерностями.

— Ну, не слишком-то простыми…

— Ха! Самая сложная из наших задач на порядок проще самой простой задачи из жизни общества. Там ничего еще не сделано.

— Есть же общественные науки?

— Практически нет. Есть шаманские заклинания.

— А «Капитал»?

— Ну, Маркс создал нечто вроде науки, для своего времени, своих условий. Его беда, что он не знал математики. Некоторые его законы так и просятся на язык дифференциальных уравнений…

— Да, я тоже об этом думал.

— Это просто очевидно. Помнишь о расширенном воспроизводстве? Первое подразделение, второе… Производство средств производства, производство средств потребления, и атата, и атата…

— Припоминаю.

— Так это же совсем элементарно, если грамотно изложить.

Юра написал систему дифференциальных уравнений.

— Видишь? Тут коэффициент — доля потребляемых средств, а тут — доля средств, отводимых на расширение. Заметь, коэффициенты могут быть как постоянными, так и переменными.

— В самом деле, забавно.

— А главное, можно аналитически вывести условия, при которых процесс расширенного воспроизводства будет устойчивым.

— То есть без кризисов?

— При известных условиях — да.

Костя еще раз прочел уравнения, подумал и написал формулу.

— Такие условия?

— Именно.

— Черт возьми, это же очень интересно.

— Мне это пришло в голову на политзанятиях. Пока этот болван Зайцев мусолил: первое, второе подразделение… боясь отойти от «Капитала» на волосок, даже не решаясь буквой обозначить переменную… Помнишь? Нет, тебя в тот раз не было. А я был, и сидел, и со скуки вывел уравнения. Потом сдуру вышел и написал их на доске.

— Написал?!

— Да, попутал бес.

— Юра, а ты не сказал, что к чему?

— Нет, успокойся, никто ничего не понял. Но все равно это было глупо. Сказано: «Не шути с женщинами, эти шутки грубы и неприличны». Козьма Прутков.

— Юра, ты уверен, что никто ничего не понял? Про равновесие?

— Н-не совсем. Кто-то сзади хихикал.

— А Зайцев?

— Ну, он-то совсем ничего не понял. Совершенный кретин. Еще не произошел от обезьяны.

— А вдруг произойдет? Несладко тебе будет. Юра внезапно оглянулся и замолчал.

— Ты чего?

— Ничего, так.

— Послушай, Юра. Что происходит кругом? Ты что-нибудь понимаешь?

— О чем ты?

— О космополитах.

— Кое-что понимаю.

— И что?

— Вопрос сложный. — Юра говорил нехотя, через силу. — Обстоятельств здесь много.

— Почему это стало возможным у нас? И почему сейчас именно?

— Думаю, есть объективные причины.

— В чем они?

— Младенец! Израиль. Государство израильское. Какое-то отечество появилось у вашего брата…

— Какое там, к черту, отечество? Для кого из нас оно отечество? Да пошли меня туда…

— Знаю, знаю. «Из перерусских русский», как кто-то про кого-то сказал, кто и про кого — уже не помню. Живописная фраза. Но все-таки с фактами надо считаться.

— Какие факты?

— У многих евреев — родственники за границей, теперь — в Палестине или к ней тяготеют… Вот и получились вы в своей стране иноземцами.

Костя выругался.

— Не принимаю я этого. Да просмотри меня всего насквозь… Я и языка-то еврейского не знаю, никогда не слышал. И таких большинство.

— Любезный, неужели ты думаешь, что кого-нибудь интересует твоя личность? Ты — единица в некоей рубрике, и дело с концом.

— Не верю я, не могу поверить…

Скрипнула дверь, и оба вздрогнули. Вошел Николай Прокофьевич. Старик за последнее время частенько стал заходить к ним, слушал споры, давал советы… А советы были дельные. Башковитый старик. Оба привыкли к нему, не боялись.

— О чем спор? — спросил Николай Прокофьевич петушиным голосом.

— Об антисемитизме, — брякнул Костя.

— Ух ты! Так-таки об антисемитизме? И что же вас заинтересовало?

— Исторические корни антисемитизма, — напыщенно сказал Костя.

— Вообще или в нашем отечестве?

— Главным образом в нашем отечестве.

— Гм, — задумчиво сказал Николай Прокофьевич. — Трудная тема. У этого дерева много корней. Глубокие корни. Проследим, например, один корень. В нашем отечестве, как вы знаете, в семнадцатом году произошла революция. Слыхали? И вот после революции, как грибы после дождя, полезли кверху евреи…

— А отчего?

— Отчего? — Он поднял вертикальный палец. — Очень просто. Русская старая, потомственная интеллигенция была частично уничтожена физически, частично оказалась в эмиграции. Оставшаяся часть — пришипилась, съежилась, понемножку саботировала, вы этого помнить не можете, а я помню. Сам саботировал. Все мне казалось, что беспорядку много. После — привык. Знаете, в беспорядке даже особый шарм нахожу.

— Ну а евреи? — спросил Костя.

— Погодите, всему свой черед. Знаете ли вы, что, если бы не хронический беспорядок, мы, может быть, и войну бы не выиграли? Попробуй-ка немецкого рабочего перебросить с его заводом куда-нибудь в Сибирь. Морозы, жилья нет, брр… Немец — культурный человек: лапки кверху — и сдох. А наш рабочий, к беспорядку привычный, воспитанный на авралах да на латании дыр, копает себе земляночку, разгружает станочки, смотришь — через месяц-другой работает завод, продукцию выпускает. Мы, русские, как клопы. Нас вывести нельзя. А знаете, до чего живуч клоп? Где-то я читал, что в покинутых зимовках на Севере через десятки лет находили живых клопов. Каково? Мороз шестьдесят градусов, жрать нечего, а живет. Молодец клоп! Кстати, с чего я начал?

— С евреев. От еврея до клопа, — сказал Юра.

Николай Прокофьевич строго покосился на него горячим глазом.

— Ну, вот, я и говорю, что после революции сильно стали прорастать евреи. Были у них преимущества перед нашими. При равной худородности — большая культурность. А народ вообще способный…

— Николай Прокофьевич, а разве бывают народы способные и неспособные? — спросил Костя.

— К сожалению, бывают. А с евреями — статья особая. Вековые-то преследования даром не прошли, выковали и характер, и волю, и сплоченность. Любовь к детям. Любовь к родичам. Это ведь коренные черты еврейские. И мудрость… Приходилось вам говорить со старым евреем, который все понимает?