И. Грекова - Свежо предание

• Название: Свежо предание
• Автор: И. Грекова
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7516-0735-7

Роман «Свежо предание» — из разряда тех книг, которым пророчили публикацию лишь «через двести-триста лет». На этом параллели с «Жизнью и судьбой» Василия Гроссмана не заканчиваются: с разницей в год — тот же «Новый мир», тот же Твардовский, тот же сейф… Эпопея Гроссмана была напечатана за границей через 19 лет, в России — через 27. Роман И. Грековой увидел свет через 33 года (на родине — через 35 лет), к счастью, при жизни автора. В нем Елена Вентцель, русская женщина с немецкой фамилией, коснулась невозможного, для своего времени непроизносимого: сталинского антисемитизма. Но дело у нее не в идейности и не в политике. Писательница забила тревогу, как всякий порядочный человек, когда на глазах у него ни за что гибнут достойные люди. Это беда и боль не только их, но и того народа, который такое допустил. И именно русский человек в романе перечисляет основные черты еврейского народа: «Вековые-то преследования даром не прошли, выковали и характер, и волю, и сплоченность. Любовь к детям. Любовь к родичам… И мудрость <…> Горькая такая, спокойная… с юмором». Проза И. Грековой не просто женская — материнская, от посвящения памяти сына до всей манеры письма, мягкой, лирической. Материнская любовь и умение поставить все на свои места становится единственной спасительной силой, хрупким укрытием от любых бед и эпохальных вихрей. Самые проникновенные и убедительные страницы романа — о детях, «младенчиках», как говорит одна из героинь. Ребенок здесь — «мера всех вещей», главный индикатор человечности. А вечная материнская невысказанность выплескивается явно вставным эпизодом о родах. Многие авторы симпатизируют и сочувствуют своим героям. И. Грекова их любит — открыто, ненавязчиво, горько. По учебнику Елены Вентцель по теории вероятностей студенты занимаются до сих пор. А вот проза И. Грековой известна, увы, далеко не всем. Жаль: в ней есть то, чего порой так не хватает современной, посткакой-то, пластмассовой литературе — простая, теплая, внеисторическая человечность.

---

— То есть?

— Она будет идти по одному звуку, хотя света и нет.

— Гм… забавная идейка.

— А я думал, ты будешь ругаться, как всегда.

— А я и буду. Только потом.

Снова Пантелеевна — в который раз! — легла на стол для кардинальной переделки. Они сидели над ней каждый вечер допоздна и, разумеется, ссорились. Володя вернулся из своей любви, как из командировки, и, не говоря лишних слов, к ним присоединился. Склонив низко над столом вихрастую голову с потухшими ушами, он молча мотал сопротивления.

А в один прекрасный день явился Николай Прокофьевич.

— Вы здесь, говорят, любопытную штуку затеяли.

— Вилами по воде писано, — буркнул Юра.

— А что? Отличный способ писать! Куда лучше, чем что попало выбивать на камне.

Костя кратко изложил ему идею. Он сразу понял, но объявил ее тривиальной.

— Где полет? Где фантазия? Нет, надо замахиваться на большее. Надо научить ее понимать слова. Выработать условный рефлекс на слово, а не на простой свисток.

— Это будет матерное слово, — мрачно сказал Юра.

— Ну, скажи на милость, зачем нам эти непрошеные помощники? — спросил он, когда Николай Прокофьевич ушел. — Ну, чего ты его прикармливаешь? Придет, поболтает, время отнимет, а толку — нуль.

— Нет, он хороший старик. Образованный.

— Что нам, образования не хватает, что ли? Рук нам не хватает. Головы у нас и у самих есть.

— Неважного качества.

Юра помолчал и вдруг сказал:

— А знаешь, мне иногда хочется все это послать к черту. Блошиный цирк.

— Ну, что ты? Что за настроения?

Юра повернул к нему измученное лицо. Эх, поседел-то как! Да ведь и я тоже… Рано мы седеем, ровесники Октября…

— Именно к черту. Уехать куда-нибудь подальше, в колхоз, совхоз… Бухгалтером.

— Никто тебя не возьмет бухгалтером, с твоей ученой степенью.

— Скрою.

— Ничего ты не скроешь. В трудовой книжке все написано.

— И то правда. А то уехал бы! Все осточертело! Каждая мелочь — проблема. Фотоэлементов нет. Или есть где-то, но не предусмотренные планом, а значит, недоступные. Фанеры какой-нибудь паскудной, листа дюраля, проволоки — и то нет. Должны были запланировать в прошлом году! Денег не жалеют, кругом — стотысячные приборы, штаты раздуты, бездельников — полные штаны. А копейки на необходимое оборудование нет. На свои купил бы — негде!

— Это неизбежные ограничения. Необходимый контроль.

— Дышать нечем. Кругом — один контроль. Все по рукам и ногам связаны. Никто не работает, все только контролируют. Гипертрофия контроля. Это как раковая опухоль, пожирающая полезные, рабочие клетки!

— Что ж ты, рабочая клетка, предлагаешь отказаться от контроля?

— В значительной мере — да. Пора наконец понять, что честных людей большинство. Лучше пусть один вор украдет, чем у миллионов честных руки будут связаны! А какие потери от вечного контроля! Инициативы нет. Ответственность — бумажная. Все упоенно перебрасываются бумагами. Как-то я подсчитал количество бумаг, облепивших самую пустяковую из наших работ, и в ужас пришел! Ведь на их производство затрачено больше времени, чем на саму работу!

— Это ты прав. Но нельзя же опускать руки, бросить работу.

— Сил не хватает. На что я, например, сегодня угробил рабочий день? Боролся с социалистической законностью.

— То есть как? Побил милиционера? Что-то новое.

— Нет, до этого еще не дошло. Но дойдет. Сегодня мы с директором битых три часа соображали, по какой статье провести расходы. Необходимые, но не запланированные. Два преступника. Целый день хитрили, чтобы обойти закон. Оба честные люди. И обоим ясно, что если не нарушать закон — никакая работа идти не может. Органически!

— Постой, постой. Конечно, есть недостатки, так называемые перегибы. Но ты уж очень оптом осуждаешь. Как теперь говорят, «огульно охаиваешь». Можно подумать, что ты… не советский человек. Прошу извинения за кучу штампов.

— Советский я, черт возьми, со всеми потрохами советский, каким же мне еще быть? Тут родился, тут умру, тут и плеваться буду.

— Плюйся. Тебе же хуже.

…Некоторое время они молча работали. Костя давно заметил: чем больше ссорились, тем успешнее шла работа. В этот день Пантелеевна впервые продемонстрировала условный рефлекс…

Костя, чуть ли не со слезами на глазах, смотрел на ее крутую спину. Любимое животное! Жаль, нельзя ее угостить чем-нибудь вкусным.

— Юра! Вышло-таки, вышло!

— Да.

— Разве ты не рад?

— Ну, рад.

— Мы еще поработаем немного, усовершенствуем механизм забывания и тогда продемонстрируем. На ученом совете. Вообрази эффект!

Юра молчал.

— Нет, ты только подумай, какие тут перспективы открываются! Статью напишем — гром среди ясного неба!

Юра молчал.

— Юра, почему ты так грубо молчишь?

— Я старался выбирать выражения, но, как видно, не преуспел.

* * *

— Научная статья должна быть сухой, как порох.

Костя обрадовался. Это говорил прежний Юра — заносчивый, отделанный, немного фразер.

Опять вечер. Опять они сидели в лаборатории, на этот раз писали статью. Пантелеевна отдыхала на полке.

— Как я бываю рад, когда вижу тебя таким, — сказал Костя. — Есть еще порох в пороховницах!

Нет, ошибся: Юрино лицо замкнулось, словно щелкнуло.

— Юра, скажи на милость, что с тобой?

— Со мной? Решительно ничего.

— Не ври. Я тебя знаю много лет. Я научился за эти годы тебя понимать. С тобой что-то неладно.

— Ты разучился за эти годы меня понимать.

«Вот тебе и дружба, — подумал Костя. — Может, я зря ему все спускаю? Обнаглел».

— На чем же мы остановились?

— Преобразование Фурье входного сигнала…

— Ага: преобразование Фурье входного сигнала…

— Кстати, сегодня мне надо уйти пораньше, — сказал Юра, глядя на часы.

— А в чем дело?

— Есть надобность.

— Содержательное сообщение! На свидание ты, что ли, идешь?

— Ну, на свидание.

«Этого нужно было ожидать, — думал Костя по дороге домой, — да, этого нужно было ожидать, и все-таки это грустно. Законно, но грустно».

«Домой, домой, — думал еще Костя, — много лет у меня не было такого слова: домой. Надюша, дом».

Он ехал в морозном, гремящем трамвае с плюшевыми окнами. Трамвай мотался из стороны в сторону, как припадочный.

Который день, который месяц он возвращается домой не раньше одиннадцати? Бред какой-то. Время летит. Только что было лето — и уже зима. Даже газету — стыдно сказать! — прочесть некогда.

Он вынул из кармана мелко сложенную газету, потертую на сгибах. Вчерашняя? Нет, позавчерашняя. Почитать, что ли? Что там происходит в мире? Крупный заголовок бросился ему в глаза:

«ДО КОНЦА РАЗОБЛАЧИТЬ

АНТИНАРОДНУЮ ГРУППУ

ТЕАТРАЛЬНЫХ КРИТИКОВ»

Что еще за критики такие? Где-то люди ходят в театр, пишут критические статьи… В другом мире. Дальше, чем на Луне.

«Космополитизм, — прочел он, — это чуждость жизни и интересам своего народа. Холуйское преклонение перед буржуазной культурой Запада и столь же холопское непонимание русской национальной культуры».

Театральные критики… Есть же такая прослойка общества. Ни одного, кажется, не встречал. Да и где? В театре и то не был года два. Надо будет сводить Надюшу. Не пойдет, пожалуй. Очень уж заметно, что в ней — маленький. Мальчик, я почему-то в это верю…

«…Позиция последовательного безродного космополитизма, злобно ненавидящего все русское…»

Ого, ну и дают! Хорошо, что у нас это невозможно. У нас, в точных науках, все просто. Доказал теорему — и она верна. Верна и верна, без оговорок. Открыл экспериментальный факт — и он существует. Любой может повторить опыт. Повторить и проверить. Ошибся — пеняй на себя. Нет, это хорошо, что я занялся техникой. А все Юра. Кстати, он стал невозможным в последнее время.

«…Эстетизм рождается раболепием перед низкопоклонством…» Это — уже каким-то двойным хлюстом. Раболепие, да еще перед низкопоклонством. Футы, черт, ерунда какая.

В углу вагона разговаривали двое: пьяные, но интеллигентные.

— Россия — родина приоритета, — сказал один.

Великолепно! Расскажу Надюше.

А Юра-то. На свидание пошел…

* * *

Выйдя из института, Юра пошел к автобусу.

«Только бы кто-нибудь из наших не сел, — подумал он, — начнутся вопросы: куда? А то еще поедут до самой той остановки…»

Никто из «наших» не сел.

Автобус прыгал, потертые сиденья подрагивали, вверху метались ременные петли. Кто-то проделал в оконном льду две круглые дырочки: гривенник приложил. Когда-то и он проделывал такие дырочки, давно, в другой жизни.

Напротив сидела смешная девушка с заячьим личиком. Шарф на голове зашит колпачком, и острый кончик торчит кверху, под стать носу. Ему вдруг захотелось ехать долго-долго и все смотреть на дырочки во льду, на колпачок, на девушку. Сколько пассажиров в автобусе, и каждый может ехать дальше, свободен, свободен, а я должен слезать.