Пьер Шоню - Во что я верую

• Название: Во что я верую
• Автор: Пьер Шоню
• Издательство: Русский путь
• Жанр: Религия
• Год: 1996
• ISBN: 5-85887-017-1

 Пьер Шоню (р. в 1923 году) — прославленный французский историк, автор множества капитальных работ, во многом обновивший методы своей профессии. Книга «Во что я верую» вышла в Париже в издательстве «Бернар Грассе», в одноименной серии, в которой представлены все цвета политического спектра, виднейшие имена французской интеллигенции. В данной книге, которую автор рассматривает как свой скромный вклад в апологетику, вопросы религии (христианской — и не только), а также вопросы веры вообще обсуждаются в свете достижений современной науки и, в частности, естествознания.

Книга должна найти благодарного читателя среди людей веры — церковных и внецерковных, для духовных исканий которых она, несомненно, станет существенным подспорьем. Человек яркого общественного темперамента, Пьер Шоню наверняка завоюет множество друзей среди русскоязычных читателей — особенно таких, для которых характерно активное отношение к жизни.

---

Иерофании — это, стало быть, связующие звенья; в этом качестве они пребывают по-прежнему, пока не посягают на то, чтобы восприниматься как богоявление, как проявление Бога — источника мира, совершенно недосягаемого для мира, если не считать Пути, избранного Им для того, чтобы позволить познать Себя.

* * *

Да, появление ощущения того, что есть некое священное начало, доступное в опыте любому человеку, направляет нас на путь к тому, что мы зовем откровением. В своих основах оно принадлежит процессу познания.

Познание существует. Оно предшествует завершению становления человека. По своей природе оно определяется законами Praxis. Органом познания стала рука в сочетании с мозгом. Практическое познание ведет к познанию умозрительному. Так как мы испытываем потребность в понимании и так как невозможно по-настоящему жить без какого-то представления о смысле вселенной, то умозрительное познание — это еще и познание практическое, по крайней мере — жизненно важное, жизненно необходимое.

Познание смысла, Сущего принадлежит некоему Откровению. Припомните уже приводившиеся нами слова Евангелия: «Блажен ты, Симон, сын Ионии, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, сущий на небесах». Я пытаюсь познать — и открываю путь к познанию. Открывать путь к познанию сокрытого — значит открывать это.

Откровение принадлежит познанию, но оно представляет собой перемещение по оси: познаваемое/познающий, объект/субъект.

По сравнению с простым, моральным, обычным познанием, отражающим движение субъекта к объекту, Откровение подчеркивает важность движения в обратном направлении, движения того, что стремится быть познанным. Отсюда вытекает, что выражение «естественное Откровение» несколько двусмысленно. В нем содержится второй, расширительный смысл. О естественном Откровении мы можем говорить в связи с тем, что в рамках культуры является передатчиком, главным средством Откровения.

«Небеса проповедуют славу Божию, и о делах рук Его вещает твердь. День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание. Нет языка, и нет наречия, где не слышался бы голос их. По всей земле проходит звук их, и до пределов вселенной слова их […]. Закон Господа совершен, […] откровение Господа верно, умудряет простых. Повеления Господа праведны, веселят сердце; заповедь Господа светла, просвещает очи», — провозглашает псалом 18-ый[155]. Перед нами — прямое обоснование аргумента, именуемого a contingentia mundi.[156] Для христиан, убежденных в том, что мир получил свое бытие от Бога, получил вместе со свободой и судьбой; что Сотворение, то есть дарованность бытия, представляет собой сотворенность через Слово — что предполагает личное участие Бога в делах мира (созданного Богом, разумеется, свободно, но не ради забавы, а в силу глубокого умысла, заключенного в Нем, умысла, который с нашей стороны может только быть объектом приятия и поклонения), — нет ничего удивительного в том, что порядок, структура вселенной отмечены воздействием Бога и приводят к Нему, будучи свидетельством всего сущего по поводу истоков бытия.

Следовательно, естественное Откровение составляет часть Откровения особого. По поводу этого естественного Откровения уверенно можно высказываться только по двум пунктам, и эта уверенность свойственна всем христианам: оно существует, оно недостаточно.

Оба этих Откровения — это еще и два подхода, не исключающих друг друга: естественное Откровение можно использовать для установления некоторых истин; отсюда — возможность некоей общности, общей области, где оба подхода частично перекрывают друг друга (так полагала значительная часть деятелей средневековой схоластики и классического богословия неотомистского толка после Тридентского собора[157]); — либо же естественное Откровение ведет, через мучительное постижение неполноты, к поискам возможности следовать каким-то иным источникам — или тому, другому источнику. Я отдаю предпочтение второму подходу: не отменяя первый, он означает осмысление природы через приближение к слову Господню. Таким образом, я буду продолжать пользоваться рациональной апологетикой — которой я посвятил отдельную книгу[LXXXII] — только для того, чтобы устранять возражения, оставив за ней обязанности Марфы и не наделяя ее более благодарным и возвышенным назначением, выпавшим на долю Марии.

* * *

До сих пор я прилагал все силы для того, чтобы учитывать только то, что принадлежит общечеловеческому наследию. Я не скрывал своих предпочтений. Мне были заказаны не трактат по методике истории или курс христианской апологетики, а «душевное излияние», чистосердечная беседа с самим собой.

И всё же я предписал себе определенную сдержанность. К тому же, я и сам-то не всегда верил в то, во что верю ныне. Моему исходному воспитанию я обязан начаткам религиозных сведений, весьма скупо отмеренных людьми добросовестными, но не горевшими страстью делиться знаниями; да и сам я, видимо, не был готов воспринять эти поучения нужным образом, удержав только шелуху; содержание же ускользнуло, так что смысл его остался для меня непостигнутым. Затем этот смысл постепенно открылся мне в ходе того самостоятельного пути, о котором я, несомненно, еще поведаю на страницах, которыми нам предстоит пройти бок о бок. Открылся в несколько ином виде. И хорошо, на мой взгляд, что вышло именно так. Какой был бы толк от этой богоданной временной протяженности, от этого прошлого, что грызет наше будущее в рамках того настоящего, которое в такой же степени состоит из воспоминаний, что и из ощущений, — если бы всё было дано раз и навсегда? Свобода — «свобода», как и «время», — всё это не суетные слова: с течением времени мы творим себя. Если на этих первых страницах я часто обращался к Священному Писанию, этому особому книгохранилищу, которое образует главную Книгу, что зовется попросту Книгой — Библией[158], — то потому, что слова, которые в ней собраны, сами собой приходят мне на ум и на язык, когда я выражаю свои сокровенные помыслы, а также потому, что они составляют часть нашей культуры. Подобно искусству, литература служит — естественно, сама собой — для выражения нашей мысли. Отсылки к тексту, входящему в состав нашего общего наследия, часто открывают перед мыслью возможность четкого выражения, а перед тем, что мы хотим сказать, — быть воспринятым. Но до сих пор я никогда не ссылался на Священное Писание, на эти далекие, нездешние тексты, как на какое-то иное средство познания… как на цемент истории.

* * *

Показания чувств и обращение к разуму никогда полностью не соответствовали запросам души. Найдется ли человек, который мог бы, не погрешая против истины, сказать про себя, что он полностью пребывает в мире с самим собой, не задаваясь вопросами о себе, о мире, о смысле своего присутствия в мире?

Пребывает в мире с самим собой без видимых причин? Найдется ли по-настоящему умиротворенный человек, если оставить в стороне переваривание сытной трапезы или телесную радость от акта плотской любви; если не считать минут законного удовлетворения при возникновении новой жизни, к чему давно уже тяготели и душа, и тело, — или от ощущения того, как действует молодое, здоровое тело? Может ли человек, обретающий полное удовлетворение в действии аналитического разума, обоснованного на тщательно отбираемых сведениях, доступных человеку среднего культурного уровня, каким я являюсь и в распоряжении которого находятся библиотеки и средства информации, какими могут располагать какой-нибудь университетский профессор, журналист или администратор, — может ли человек, изведавший, сталкивающийся или обреченный на то, чтобы когда-нибудь столкнуться с болезнью, телесным или духовным страданием, короче говоря — с горем, этим уделом, наравне с прочими, нашего существования, … может ли такой человек, опираясь единственно на аналитический разум и обычную информацию, найти удовлетворительный ответ на вопрос о смысле бытия, бытия мира и своего бытия в мире?

Если быть совершенно искренним, я в это не верю, и за мои пятьдесят восемь лет мне так и не повстречался — повстречался в истинном смысле этого слова — человек, который верил бы в это по наступлении вечера жизни, когда погасли все огни рампы. И мне не верится, что ничтожный объем знаний, который я попытался накопить, в состоянии хотя бы подвести к возможности истинного ответа.

Вместе с тем, мне кажется, что с помощью природы и разума мне, действуя в одиночку, — но бываю ли я когда-нибудь в одиночестве, по-настоящему в одиночестве? — что с помощью природы и разума и полагая, что я — один, мне удалось дойти до почти полной уверенности по двум-трем пунктам.

У мира нет бытия в себе. Вдвоем мы с миром не в состоянии образовать совершенного общества; нас по крайней мере трое: третьей вершиной треугольника оказывается источник. Существует, стало быть, некая Потусторонность, некое Сущее, источник всего Сущего, о котором я не могу сказать совершенно ничего, не считая того, что коль скоро сознание содержит очевидную очевидность моего «я» и мира, то нелепо, бессмысленно, недопустимо думать, что не существует никакой связи между источником бытия сущего и моим самосознанием. Что, наконец, невозможно полностью включать смерть в очевидность чувств, в то время как природа сознания и его несостоятельность перед лицом осмысления не-бытия, осмысления полного отсутствия моего самосознания порождают предположение о продолжении некоего продолжения сознания, сосредоточенном в каком-то таинственном locus'e, за пределами всего, вне пространства-времени, в некоем ином мире, который — если только я хочу — безуспешно! — выстроить стройную картину мироздания — мне приходится воображать подобием регулятора хода хронометра, который бесконечно усовершенствовали часовщики XVIII века.