Владимир Дягилев - Весенний снег

• Название: Весенний снег
• Автор: Владимир Дягилев
• Жанр: Советская классическая проза

«Весенний снег» (1969) — первая книга тетралогии «Море изобилия», главного литературного труда Юкио Мисимы (1925–1970), классика японской литературы XX века.

Основу сюжета тетралогии Юкио Мисимы «Море изобилия» составляет история, реально воплощающая буддийскую концепцию круговорота человеческого существования. Переселение души, возрождение в новой телесной оболочке юноши по имени Киёаки, умершего в двадцатилетнем возрасте, наблюдает всю свою долгую жизнь его одноклассник и друг Хонда.

Киёаки с детства знает Сатоко — дочь придворного аристократа, в семье которого он воспитывался. Сатоко горячо любит его, но Киёаки холоден, как лед. И вдруг, когда уже решено дело о замужестве Сатоко, которая должна стать женой принца императорской крови, Киёаки осознает, что любит ее. Их недолгая любовь кончается трагедией — уходом Сатоко в монастырь и смертью Киёаки.

---

Почему один? Она без желания отвечала, не придавая значения разговору. А он, оказывается, помнил.

"Теперь уж что? Не выпрыгивать же из машины?!"- подумала она, в душе довольная, более того, умиленная заботой Крылова.

У профессора Жарковского тоже была своя приемная, где сидели люди, свой кабинет, куда прямо с ходу и вошла Ольга Леонидовна. А через минуту пригласили Веру Михайловну.

Жарковский ее удивил моложавостью, веселыми искорками в глазах, стройной, спортивной фигурой. Ей даже на мгновение стало неловко от мысли, что она должна будет раздеваться и показываться этому человеку. Но она уже приучена была к подобным осмотрам, да и Жарковский сразу же так поставил разговор, что та капелька стыда, что появилась было у Веры Михайловны, мгновенно исчезла.

Профессор тщательно и долго расспрашивал Веру Михайловну и еще дольше и внимательнее смотрел ее, а потом вышел к столу, где все это время сидела Ольга Леонидовна, и заговорил с нею, перемежая речь латинскими, непонятными Вере Михайловне словами.

Пока она одевалась, слышала весь этот разговор. Из него поняла: в общем, надежда есть, необходимы стимуляторы и курс лечения, и еще что-то, и еще. Обо всем этом Жарковский говорил с Ольгой Леонидовной, а не с Верой Михайловной, и она в какой-то момент вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, о здоровье которой говорят со взрослыми, и удивилась этому чувству и своему странному положению опекаемой. Но восстать против этого не могла. Обстоятельства не позволяли. Уже с самого начала она волей-неволей была поставлена в непривычное ей положение опекаемого человека.

- Что ж, попытаемся вам помочь, - произнес Жарковский, когда она вышла из-за ширмочки и подсела к столу.-Вам нужно будет сделать кое-какие анализы,-он подал ей направление.-Вот это лекарство,- он подал рецепт,-но его, вероятно, нет в аптеках. В следующий раз загляните ко мне. Я попытаюсь достать его.

И два раза в неделю, пожалуйста, на процедуры.

- Благодарим, - сказала за Веру Михайловну Ольга Леонидовна. Она выполняла поручение Крылова, и на нее нельзя было обижаться.

- Спасибо, - только и осталось сказать Вере Михайловне.

С этого дня дважды в неделю она на машине Крылова ездила в клинику Жарковского. Ездила одна, уже без сопровождающих.

Глава четвертая

Сережа благополучно перенес маленькую диагностическую операцию. Через два дня после нее он огорошил мать вопросом:

- А когда будет большая, настоящая?

Она поразилась, но ответила спокойно:

- Придет время.

Многое в клинике стало для нее открытием. А больше всего-необычное отношение к счастью. К этому слову, к этому понятию. Здесь оно представлялось совсем по-иному, чем за стенами этого-дома, у здоровых людей. Здесь счастьем считали то, что тебя положили в клинику, то, что тебя посмотрел сам профессор, то, что тебя начали готовить к операции, и особенно то, что назначили на операцию. Укол-счастье, боль-счастье, и даже операция, грозящая смертью,-счастье. Когда об этом говорили взрослые люди, когда*они оживлялись перед операцией и в глазах у них появлялись огоньки надежды, это Вера Михайловна еще могла понять и принять. Люди намучились, настрадались, они готовы на все, только бы избавиться от мучений. Но чтобы дети, эти пяти-, шестилетние крохи.. . Чтобы они просились на уколы, на боль, на страдания, чтобы они мечтали об операции-этого она уже не могла понять. Точнее, понять могла, но принять, примириться-нет.. . Чтобы ее Сереженька мечтал об операции... Чтобы он...

- Придет время, - повторила она и, закусив губу, погладила сына по голове и вышла из палаты.

Появился Аркадий Павлович. Дети загалдели, потянулись к нему с вопросами:

- А мне уколы еще будут? А сколько?

- А когда меня повезут??

- А вы сказали, что через педелю.

Вера Михайловна слушала этот шум, эти дикие в других условиях слова, а из- головы не выходил вопрос Сережи: "А когда большая будет; настоящая?"

"Значит, и он исстрадался? Значит, и он мечтает избавиться от своей болезни? И он готов на все, лишь бы быть здоровым?" Она спрашивала себя, потому что Сережа вроде бы не проявлял беспокойства, был терпелив и-сговорчив. А на самом деле...

Больных размещали продуманно, а не просто как попало, не просто где освободится койка. И особенно продуманно раскладывали по палатам детишек. В общем-то, детских палат-более маленьких и уютных-было три.

Но детишки лежали и во взрослых палатах, и в мужских, и в женских.

Мудрость размещения - это была идея заведующего клиникой, и состояла она в следующем. Больных всячески перемешивали и по диагнозу, и по состоянию, и по характеру. Таким образом, получалось, что в одной палате находились,те, кто еще ожидал операции, и те, кто уже перенес ее, люди, впервые попавшие в больничные условия, и ветераны, проведшие здесь чуть ли не треть жизни, те, кто боялся даже пустячного укола в палец при взятии анализа крови, и те, кто прошел через такое, что и не верилось, что человек может через такое пройти.

Особенно сложно было узнать и уловить при приеме характер. Крылов частенько повторял на пятиминутках:

"Будьте немного психологами, хотя вы и хирурги".

"Уловить характер", как тут говорили, дело не простое.

Для этого у хирурга нет ни времени, ни возможности.

Поступает человек-его класть надо. А вдруг он окажется занудой, капризулей, неуживчивым типом? Тут никакие характеристики со службы не помогут, потому что здоровый человек на работе-это одно, а больной, находящийся в больнице,-совсем другое. "Это, видите ли, две большие разницы",-шутил Крылов на пятиминутках.

Тем не менее опыт, приобретенный с годами, научил хирургов довольно успешно создавать "здоровые коллективы", хотя, конечно, это звучало каламбуром в стенах клиники.

Вера Михайловна видела результат всей этой незаметной, но необходимой работы по психологической подготовке людей. Сказалась она и на ее Сереже.

Она стала приглядываться и замечать, что и другие ребятишки тоже не боятся предстоящей операции, а ждут се и жадно впитывают каждое слово тех, кто перенес ее.

- А засыпание делают еще до операции,-однажды среди разговора сообщил ей Сережа. - Нам Митя рассказывал.

- А правда, что сердце из груди вынимают? - спросил он ее в следующий раз.

Веру Михайловну поражали не сами вопросы, а тон, каким они были заданы, совершенно спокойный, ровный, без тени испуга.

Им, этим крохам, предстояло испытать страдания, быть может, умереть и вновь воскреснуть. А они не боялись этого. Они жили ожиданием. Оказывается, к предстоящим страданиям тоже надо готовить!

Раньше Вера Михайловна что-то слышала об этом.

Сейчас видела, сопереживала. И она-то как раз и волновалась и страдала, хотя не ей, а ему предстояла страшная операция.

И еще раз он спросил ее:

- Ну, мам, когда?

- Есть же, кто раньше тебя поступил... Вот Ванечка, например.

Сережа скосил на нее свои большие взрослые глаза и кивнул: понял.

Выступление Крылова на совещании состоялось. Говорил он, как всегда, негромко, без остроумия и ораторского блеска, но мысль его была новой и необычной.

И люди, привыкшие к его неброским докладам, уловили его- мысль и внимали ей. Выступление звучало доказательно и произвело впечатление. Это было видно не только по тому, что ему в конце аплодировали,- но и по той тишине, что стояла в аудитории, а главное, по выражению лиц его вечных оппонентов. Например, Горбачевского. Последний сидел в президиуме, рядом с трибуной, но старался не смотреть на Крылова и ничем не выдать своего неудовольствия. И вот это-то стремление сдержать свои эмоции уловил Крылов.

В перерыве к нему подходили малознакомые и совсем незнакомые люди, благодарили, жали руку. Главный врач доцент Рязанов, отыскав его в толпе, шепнул:

"Кажется, прошло. Проглотили".

А потом как-то так повернули совещание, что предложение Крылова судить о работе клиник и больниц не только по обычным, общепринятым показателям, но и по тому, сколько вылечили так называемых безнадежных и скольким тяжелым не отказали, это предложение, встреченное вроде бы одобрительно, как-то незаметно оттеснили, будто бы и забыли о нем. И лишь в конце, заключая, шеф, крупный деятель из Москвы, вспомнил о словах Крылова и сказал: "А вы знаете, над этим следует подумать. Конечно, не с кондачка, но.. . подумать следует".

На следующий день Крылову позвонил доцент Рязанов.

- Ехать надо,-сказал Рязанов.-Шеф приглашает. Смотри... не очень...

- Слушаю, товарищ начальник,-иронически-шутливо ответил Крылов и бросил трубку.

Дел в клинике было много. Ехать ему не хотелось.

"А может, насчет аппаратуры удастся?!"-блеснула

мысль.

- Леночка!-крикнул он секретарше.-Дайте-ка всю документацию по аппаратуре.

Шеф и издали-то казался человеком громоздким, а вблизи он и совсем напоминал слона. Крылов почувствовал себя перед ним лилипутом.