Дмитрий Панин - Лубянка — Экибастуз. Лагерные записки

• Название: Лубянка — Экибастуз. Лагерные записки
• Автор: Дмитрий Панин
• Издательство: Издательства: Скифы, Обновление.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1990

Дмитрий Михайлович Панин — прототип одного из главных персонажей романа Солженицына «В круге первом» Дмитрия Сологдина — находился в лагерях вместе с Солженицыным с 1947 по 1952 гг. и в каторжном лагере, описанном в «Одном дне Ивана Денисовича».

«Лубянка — Экибастуз. Лагерные записки» — автобиографическая проза христианского философа и ученого Димитрия Михайловича Панина, в которой он повествует о своем заключении в сталинских лагерях, размышляет о гибели Святой Руси, о трагедии русского народа, о противлении личности Злу.

---

На одной шахте лесные партизаны — бандеровцы и литовцы, — образовали прочное объединение, совершили переворот, лишив блатных всех их преимуществ, и стали хозяевами положения, взяв кормление людей в свои руки. Всё сразу стало на свои места, и жизнь сделалась терпимой.

На нашем лагпункте начальником планового отдела был красавец-мужчина с темно-синими глазами. Звезд он с неба не хватал, но, придерживаясь простых и ясных христианских принципов, умело прилагал их к условиям лагпункта. Сильной его воле подчинились не только придурки; он имел благодаря ей большое влияние на вольнонаёмное начальство. Он требовал, чтобы официальные раскладки питания выполнялись с максимальной точностью. С этой целью добился, чтобы ценные продукты как можно меньше кидали в котлы, а выдавали по весу каждому заключенному в чистом виде, и тем самым в большой мере ограничил вакханалию воровства. Он делал свое дело тихо, скромно, без похвальбы, и мы обо всём узнали только потому, что около года это был сосед Петровича по вагонке.

Много раз мы убеждались в том, что стоит людям доброй воли объединиться, понять свой долг, свою силу, — и зло отступает, подчиняется, на какое-то время перестает вредить даже в самой своей цитадели, при всём своём количественном перевесе. Достаточно людям доброй воли разных стран объединиться на разумной действенной основе — и их враги понесут сокрушительное поражение.

На крыльях любви

Несколько жен декабристов поехали в сибирские остроги, где отбывали наказание их мужья, в крытых возках под защитой верных слуг, титулов, денег. Восхищение общества и симпатии местных властей облегчали их невзгоды.

В сталинской деспотии женам осуждённых по пятьдесят восьмой свидания категорически были запрещены. Крайне редкие исключения были связаны с опасностями и тяжёлыми последствиями. Я и зэк Булгаков за составление справочника технических норм получили от управления лагеря через министерство внутренних дел разрешения на свидания с женами. В той мере, в какой это зависело от меня, а не от внешних обстоятельств, я не хотел сам способствовать развалу души моей избранницы и выслал вызов. Коль скоро она сама ко мне стремилась, мне не хотелось её отталкивать. Тогда она меня еще очень любила, мрачные стороны жизни как-то ее обходили, не затрагивали чистую натуру, в современном мире она плохо и наивно разбиралась. Я никогда не делился с ней своими мыслями. Мне казалось, что должно соблюдаться резкое разделение между мужчиной и женщиной: первый должен решать суровые задачи жизни, для второй — очаг, дети, искусство, религия. На склоне лет я вижу, что был прав — так должно быть для женщин, созданных для материнства и семьи.

На Воркуте находилось много обрусевших немцев. Среди них были прекрасные люди, которым пришлось перемучиться немногим меньше нашего. В первый год войны всех работоспособных немцев, решительно ни в чем не виновных, посадили в лагеря, обозвав при этом трудармейцами. В одинаковых с нами условиях они работали на соседних лесоповальных лагпунктах Вятлага. Женщин с детьми отправили прямо в ссылку. К описываемому времени от немцев осталось меньше половины, мужчины зрелого и пожилого возраста почти все погибли.

Одна деталь была почти по-свифтовски гротескна: у немцев не отняли их партийные и профсоюзные книжицы, и живые скелеты за колючей проволокой обязаны были устраивать партийные и профсоюзные собрания, выступать на них, восхваляя товарища Сталина за счастливую жизнь, одобрять все действия советской власти, включая и свою посадку…

Я сумел договориться с немецкими инженерами, моими хорошими знакомыми, о комнатушке в засыпанном снегом домике, где был припасён даже с осени уголь. Мне повезло, так как хозяин-холостяк уехал как раз в это время в длительную командировку. Пропуск у меня был, но на пассажирской железнодорожной станции не должна была появляться нога заключённого, и я послал двух молодых товарищей по работе, Мишу и Петю, встретить жену. Хотя они жили в зонах для заключённых и в тех же бараках, но, по иронии сталинских порядков, пока рассматривались вольными, ибо статью и сроки еще не получили. Считалось, что они, как власовцы, проходили фильтрационную проверку. К концу года им, а также военнопленным, стали лепить по двадцать пять, реже — по десять лет.

В первые два года после войны в лагеря шли огромные пополнения, состоящие из власовцев, пленников, перемещенных лиц, легионеров, солдат эсэсовских национальных дивизий, немцев, рассматриваемых как военных преступников, бандеровцев, военных из белоэмигрантов… Кого же так называли?

Власовцы — это все русские солдаты, дравшиеся против Сталина в составе частей вермахта или особых чисто власовских соединений. Общее число их превышало миллион.

Пленники — российские военнопленные, находившиеся в Германии за колючей проволокой или на различных работах. Первые пять миллионов пленных сорок первого года видели в Гитлере освободителя, не хотели с ним воевать. Пленники последующих лет в большинстве своем сдались не по доброй воле. Власовцы комплектовались из тех и других.

Перемещенные лица — гражданское российское население, угнанное немцами, а частично добровольно уехавшее для работ в Германию.

Легионеры — солдаты особых соединений, комплектовавшихся немцами из грузин и других кавказских народностей, калмыков, казахов.

Эсэсовцы — немецкие и из национальных дивизий прибалтов.

Бандеровцы — украинские националисты, главным образом из Западной Украины, прозванные нами западниками, боровшиеся сначала против Гитлера, а потом и против Сталина.

Вряд ли можно было узнать человека лучше, чем в тюрьме, лагере, на пересылке, этапе. Десять лет можно было работать на гражданке, но узнать своих соседей по работе меньше, чем за два дня на пересылке. В рабочей обстановке, встречаясь ежедневно, человека постигали до донышка, если только не было помех в виде стукачей. Откровенностью платили за откровенность, рабство восполняли внутренней свободой, возможная завтрашняя гибель располагала к исповеди или излияниям. Пленников я изучил в Вятлаге, власовцев — на Воркуте. В моем рабочем звене из пяти человек двое были власовцы.

Власовца следует сравнивать и сопоставлять не с мобилизованным в Красную армию, а с добровольцем, причем с таким, кто остался до конца идеалистом-патриотом. Власовцы своим умом дошли или согласились с необходимостью страшной войны на два фронта, с двумя тиранами. Они решили уничтожить сталинскую деспотию, тогда как остальные её поддерживали. Семьи власовцев были заложниками, семьи идеалистов получали по аттестатам денежные пособия. Мы оказались бы народом рабов для мира и для себя, если после всего пережитого за 25 лет не появились бы власовцы. Не случайно продажные перья советских интеллигентов оклеветали и очернили этих рядовых героев. Но следует помнить, что великим людям огромные ошибки легко сходят с рук, а когда судят рядовых тружеников, то забывают об истинных виновниках, создавших гибельную ситуацию:

— Страну превратили в концлагерь, население истребляли, как скот, а от людей требовали поддержки ненавистного режима, чекистов, колхозов, коммунизма.

— Коммунисты в 1917 году продали Россию. т Когда же россияне дождались, наконец, войны и взялись за оружие с целью свержения позорней- шей в мире сталинской деспотии, их шельмовали изменниками.

— У рабов и жертв террора свои оценки и законное чувство мести.

Работа наша шла успешно. Я смог на три дня распустить своё звено на отдых, а на последующее время дал задания. В течение недели я не намеревался показываться на заводе, полагая, что разрешение на свидание даёт мне такое право. Вопрос с жильем и топливом был решён с помощью добрых людей, с питанием предстояло выкручиваться с ловкостью, давно уже присущей советским людям. В стране был местами голод, в основном, зверские недостачи и неизбежные карточки. В таком положении была и Москва, поэтому жена могла привезти самую малость. Когда Генрих приносил в особых трехэтажных судках пайку хлеба и мой обед, она что-то туда добавляла, превращала его из лагерного в домашний, да вдобавок приготовленный на двоих. Вторую пайку я обеспечил себе без труда за деньги, так как хлеб в это время в лагере был довольно дешев. По вечерам к нам заходили друзья — Петрович, Генрих и несколько других близких нам ребят из пропускников. Жена угощала домашними лакомствами, варила напиток, который должен был напоминать кофе… Все были очень довольны. Я строго-настрого запретил любые разговоры на политические темы, и мы вполне обошлись без них. Выручал Петрович: мирное успокоительное содержание его повестей из мещанского быта было новым, интересным, даже романтичным для моей фантазёрки. Она согласилась на обратном пути заехать к матери Петровича в город Киров, бывшую Вятку, и они часами обсуждали, что она должна рассказать о сыночке-профессоре. Один вечер Генрих посвятил своей любимой исторической гипотезе о соединении Германии и России в одну страну во времена Бисмарка и раскрывал преимущества, перспективы, возможности, мощь… Раскрасневшийся «чугунный Генрих», как мы его частенько называли, блестя небольшими голубыми глазками, сыпал доводами и доказательствами. И ведь, действительно, всё могло получиться замечательно… Петрович кое о чем спорил, но Генрих разбивал его возражения, а я лежал и думал, что не разум управляет человеческим обществом, и воистину полезные идеи приходят в голову простым маленьким людям, а великие мира сего чаще осчастливливают страны истребительными войнами, а в двадцатом веке — еще и организованным людоедством. Моя хозяюшка украдкой позёвывала, все это её не интересовало. Когда Генрих выдохся, я попросил Петровича, чтобы её немного развлечь, рассказать, каким образом 12 сентября 1946 года мы с ним на спор бросили курить. Опасность рецидива была вполне реальна, так как к тому времени прошло всего полгода. Умудренный собственным опытом, я предложил письменные условия, в случае нарушения которых уплачивается сумма трехмесячного вознаграждения за арестантскую работу — в переводе на сахар она равнялась трем килограммам в месяц — и требовалось публичное признание своей неполноценности. Документ, кроме нас, был скреплен еще подписями двух секундантов. С тех пор мы не сделали ни одной затяжки. К рассказу Петрович прибавил еще ряд выдуманных подробностей. Мы веселились. Генрих был в ударе и переключился с Бисмарка на проделку с одним хиромантом. Это был неплохо говоривший по-русски эстонский паренек, работавший у нас чертёжником. Молодость любит шутить. Мы решили выдать его за крупного хироманта и разыграть наших титулованных вале? и костей. Первой жертвой пала заводская подружка Вера, в ту пору лагерная жена главного врача больницы нашего лагпункта. Как-то она проговорилась Петровичу, что ее врач — импотент. Длинный язык Петровича принёс нам эту тайну и, взяв с него клятву молчать, мы вооружили этим фактом нашего хироманта. Как бы невзначай мы разожгли любопытство Веры и кончилось тем, что хироманта пригласили к богатой чете. Парень своими предсказаниями произвел сильное впечатление, но вскоре они что-то сообразили. Мы посмеялись, Вера же обиделась, но через месяца два всё пошло по-старому.