Брайан Бойд - Владимир Набоков: русские годы

• Название: Владимир Набоков: русские годы
• Автор: Брайан Бойд
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-89091-421-7

Биография Владимира Набокова, написанная Брайаном Бойдом, повсеместно признана самой полной и достоверной из всех существующих. Первый том охватывает период с 1899 по 1940-й — годы жизни писателя в России и европейской эмиграции.

Перевод на русский язык осуществлялся в сотрудничестве с автором, по сравнению с англоязычным изданием в текст были внесены изменения и уточнения. В новое издание (2010) Биографии внесены уточнения и дополнения, которые отражают архивные находки и публикации, появившиеся за период после выхода в свет первого русского (2001) издания этой книги.

---

Кажется, Набоков решил в новом году повысить свою поэтическую продуктивность. В его тетради этого времени три стихотворения датированы 1 января; одно занесено в 10–11 часов утра, другое — в 4–5 дня и третье — в 9.30–11 вечера. Примерно тогда же Владимир Поль положил на музыку стихотворение «Дождь пролетел», а композитор Николай Набоков, двоюродный брат Владимира, проделал то же самое со стихами о Тайной Вечери66. Проходят первые две недели 1919 года, и нас ждет приятный сюрприз — поэма «Двое» в 430 строк, отклик на знаменитую поэму Блока «Двенадцать».

Пятьдесят лет спустя Набоков охарактеризовал поэму, которую часто называют шедевром Блока, как «отвратительную, вымученную, написанную в псевдонародном тоне, с розовым картонным Христом, приклеенным в конце»67. Мнение Набокова о «Двенадцати» сложилось у него меньше чем через год после выхода поэмы. Несмотря на подзаголовок «Современная поэма» и эпиграф из «Двенадцати», Набоков начинает свой ответ Блоку исподволь — с изображения молодой четы, которая коротает зимний вечер в тиши своей старой усадьбы. Эту сцену легко можно было бы отнести к девятнадцатому веку, тем более что Набоков подражает стилю пушкинского «Евгения Онегина» — с пушкинским быстрым движением мысли, с той изысканной смесью учтивого сочувствия и дразнящей игривости, которой отличается отношение автора к герою «Евгения Онегина». Набоков описывает своего Андрея Карсавина:

Самосознанье гражданина
самосознаньем бытия
в душе Андрея заслонялось
и в дни позора не сказалось.
Грешно — нет спора; но ни я,
ни вы, читатели, не смеем
его за это осуждать
и сходство тайное с Андреем
в себе самих должны признать.

По-пушкински неожиданно он меняет интонацию, обращаясь к тихому счастью супружеской любви, от которой исходит ровное тепло, как от печи, пылающей в комнате, где сидят Ирина и Андрей. Андрей проводит вечер за рисованием и описанием по-латыни пойманной им бабочки. Нежная, даже страстная любовная сцена и сон Ирины, который она, проснувшись, рассказывает, заставляют совершенно забыть о Блоке, как вдруг в дом неожиданно врываются двенадцать вооруженных крестьян и нападают на его хозяев. Безоружный Андрей храбро сопротивляется им, но вскоре понимает, что нужно срочно спасать жену, ибо эти люди не остановятся ни перед чем. Схватив Ирину на руки, он выбегает из дома, провожаемый пальбой, и оказывается в холодной, бесприютной зимней ночи. Муж и жена бредут по лесу, с трудом переставляя ноги, пока наконец не падают в снег. Легко одетые, промерзшие до костей, они принимают смерть со страхом и мужеством. Вскоре преследователи настигают их. Один из мужиков склоняется над Ириной, снимает с окоченевшего пальца кольцо, смотрит на нее со звериной ухмылкой и — в последней строке поэмы, которая производит не менее сильное впечатление, чем блоковская, — «плюнул в мертвое лицо»68.

По мысли Набокова, ненависть толпы не может возвещать второе пришествие. Если Блок и большевики апеллируют к слепому желанию снести все до основания, к разрушительной ярости, которая, очевидно, представляет собой антитезу культуре в широком смысле, то Набоков отвечает им, заявляя о своей готовности встать рядом с Пушкиным, лучшим сыном России культурной, творческой, светлой. Набокову блестяще удалась поэма — с ее вызывающим симпатию героем, который, никому не делая зла, занимается только наукой, и с ее по-пушкински быстрой и легкой сменой настроения. Однако важнее всего то, что в ней проявилось набоковское воображение рассказчика, его дар сочетать пародию и страсть.

Разумеется, поэма политически наивна, но наивен и ее девятнадцатилетний автор. Когда в начале 1919 года Юрий Рауш после нескольких недель отпуска, проведенных в Ялте, уходил на фронт, Владимир вновь ощутил всю силу своего давнего желания быть равным ему в храбрости.

Как ты, — я с отроческих дней
влюблен в веселую опасность… —

начинает он стихотворение, посвященное Юрию, и — после нескольких месяцев колебаний — твердо решает вступить в Белую армию. Перед тем как отправиться в полк, Юрий дал Владимиру примерить свои сапоги и пообещал ему сделать все, что в его силах, чтобы двоюродный брат попал в ту же дивизию, что и он69.

23 февраля (8 марта), через неделю после возвращения Юрия на фронт, в Ялту пришло известие о том, что два дня назад он погиб в бою у деревни Благоданное. Пришпорив коня, он вырвался вперед и в одиночку бесстрашно поскакал на пулемет противника. Одна пулеметная очередь — и у Юрия «весь перед черепа был сдвинут назад». «Так, — пишет Набоков, — он утолил мучившую его всю жизнь жажду героизма в бою — последней великолепной скачки с пистолетом или саблей наголо». Тело Юрия привезли в Ялту, где 1 (14) марта он был похоронен. Владимир нес гроб. Позднее он написал своей старой французской гувернантке: «C'était mon meilleur ami»[53].

Последнюю эпитафию двоюродному брату он сформулировал в книге «Память, говори»:

…всеми чувствами, всеми помыслами правил в Юрике один дар: чувство чести, равное, в нравственном смысле, абсолютному слуху70.

Однако Гражданская война, как Владимир позднее понял, не сводилась лишь к восторгам перед героическими белыми и ненависти к диким красным. В Ялте были зверски убиты два еврея, и улики говорили против белых офицеров, но, когда В.Д. Набоков как министр юстиции попытался организовать расследование, подозреваемых перевели на фронт или на Кавказ — куда не распространялась юрисдикция Крымского правительства. Когда ситуация на фронте стала еще более безнадежной, белые офицеры еще больше распустились, и подобные сценарии стали разыгрываться слишком часто71.

VII

У правительства не было выбора: ему приходилось преследовать отдельных офицеров за беспорядки, но при этом все же полагаться на защиту Белой армии. Однако именно из-за своей связи с белыми Симферопольское правительство лишилось той широкой поддержки населения, которой оно пользовалось четыре месяца назад. С усилением большевистской агитации белые стали еще более подозрительными. Поскольку в Белой армии оставалось мало свободных войск, не занятых в боевых действиях, и поскольку она не могла принять либеральные принципы Краевого правительства, ее помощь краю была скудной и весьма ограниченной. В отчаянии С.С. Крым и В.Д. Набоков обратились к французам, чьи военные корабли контролировали Севастопольский порт с тех пор, как оттуда ушли немцы72. Войска, обещанные французами, так и не материализовались.

16 (29) марта, когда красные теснили белых на Перекопе, Деникин телеграфировал ультиматум: если Крымское правительство не объявит военного положения и не передаст власть армии, войска будут выведены. Правительству ничего не оставалось, как принять эти условия. Но меньше чем через неделю — 21 марта (3 апреля) войска красных прорвали оборону противника и начали быстро продвигаться в глубь полуострова.

Был получен приказ эвакуироваться. 26 марта (8 апреля) Набоковы покинули Ливадию, где Владимир оставил собранную в Крыму коллекцию из двухсот экземпляров бабочек и мотыльков. Дорога, по которой они ехали, петляла по склонам Крымских гор; Елену тошнило у одной дверцы, Сергея — у другой. Севастополь, через который лежал единственный путь к спасению, был запружен багажом и людьми. Многим приходилось ночевать прямо на улице. Для министра Набокова и его семьи были забронированы номера в гостинице «Метрополь». Владимиру предназначался седьмой номер:

Не то кровать, не то скамья.
Угрюмо-желтые обои.
Два стула. Зеркало кривое.
Мы входим — я и тень моя.

За два дня в Севастополе у него была возможность исследовать знаменитые гранитные пласты ступеней на спуске в бухту, пулеметы и мешки с песком, приготовленные к защите порта, белые от пыли улицы. 28 марта (10 апреля) министры Крымского временного правительства и члены их семей сели на греческое судно «Трапезонд», которое уходило в Константинополь. Эта почерневшая, отслужившая свой срок посудина все же сулила спасение73.

Но путь к спасению оказался перекрыт. На следующий день около пяти часов французское командование пожелало узнать, почему в севастопольском банке не осталось фондов правительства, и потребовало передать ему все деньги в 11 часов следующего дня. В назначенный срок Крымское краевое правительство предоставило полный отчет о том, на что ушел севастопольский фонд (расходы на эвакуацию, уплата жалованья чиновникам — все «во исполнение закона, которого Правительство не могло не исполнить»). И тем не менее французы стояли на своем: «Дайте деньги — иначе не уедете». Вечером того же дня, 30 марта (12 апреля), министрам и их семьям приказано было покинуть «Трапезонд», который должен был уйти в Константинополь, — через день-другой судно действительно вышло в море с Сергеевичами и Дмитриевичами на борту74.