Нина Барановская - "По дороге в Рай..." ...или Беглые заметки о жизни и творчестве Константина Кинчева...

• Название: "По дороге в Рай..." ...или Беглые заметки о жизни и творчестве Константина Кинчева...
• Автор: Нина Барановская
• Жанр: Биографии и Мемуары

Когда мне предложили написать эту книгу, я согласилась сразу, с легкостью. Казалось, стоит только сесть за машинку, и дело пойдет само собой. Я ведь столько лет знаю Кинчева, мы многое вместе пережили – и хорошее, и плохое. Что может быть проще: вспоминай да записывай. Так казалось. Но прошли дни. Потом недели. Потом уже и месяцы. А я все не бралась за сей труд. Почему?

---

В тот вечер обошлось. Дом кино – место действительно уж очень людное. Но это был уже третий раз, когда угроза оказаться под стражей была слишком, слишком близкой. Говорят, Бог троицу любит. Здесь Бог был ни при чем. Действовал явно его оппонент. Но и дальше "искушать искусителя" было опасно.

С этого дня общими усилиями стали Костю мягко говоря оберегать, а говоря грубо и попросту – пасти. Старались, чтобы он не ходил один по улицам, не появлялся в "зонах риска" – то есть в гостиницах, кабаках и т.п. Когда он с группой возвращался с гастролей из Челябинска (нелегальных, так как концертная деятельность была группе запрещена), мы с мужем встречали его в аэропорту. Ну и так далее. И привело все это к тому, что мы с ним поссорились. Вдрызг. Как я думала, навсегда. Он позволил себе грубую выходку. Так мне показалось. А потом я поняла: это был бунт. Бунт против новой несвободы, которой стала наша неусыпная забота о нем, наша опека. Он не мог, не умел, не хотел прятаться. Ему, вольному, ему, для кого несвобода – болезнь, ему, который задыхался без свежего ветра, ему начали диктовать: не делать того и сего, не ходить туда и сюда. Для его же, понятно, блага. Но благо без воли он не признавал. И вскипел. И правильно. Но тогда я обиделась страшно. "Ну и черт с ним!" – подумала я. И несмотря на попытки примирения с Костиной стороны, решила, что больше знать не желаю этого человека. Но мы все же помирились. Нас примирила смерть.

В феврале 1988 г. погиб Саша Башлачев. Я как всегда пришла в рок-клуб на работу и увидела: что-то произошло. Народу всегда в клубе толклось много. Но в тот день это был странный народ. Не галдели, не смеялись, кто-то плакал. Секретарь клуба Ольга Слободская рассказала мне о том, что случилось.

В середине дня появился Кинчев. С черным напряженным лицом. К нему подошел Слава Задерий и они направились к выходу. Они проходили мимо меня, и Слава вдруг сделал шаг в мою сторону, будто что-то хотел сказать, но Костя резко, зло даже дернул его за руку. Они ушли. Они были самыми близкими друзьями Саши. И им в этот день не нужны были лишние люди.

А ночью того же дня, в четвертом уже часу, у меня зазвонил телефон. Я сняла трубку:

– Нина, Нина, ты слышишь, Нина? – Это был Кинчев. – Нина, ты прости меня, я дурак, прости... – Он плакал.

Мне стало больно, страшно.

Я сказала:

– Это ты меня прости...

– Нина, прости, ну вот, ну хорошо, ладно... Нина... А если Бог его не примет, я Бога убью... Я... Я... – Гудки, отрывистые, короткие...

Я еще кричала сквозь эти гудки: "Откуда ты звонишь? Где ты?"

По коже пробежали мурашки. Эта последняя фраза... Верующие люди меня поймут. Поймут тот ужас, который разрастался в моей душе. Если раньше за нескольких моих друзей из рокерской среды мне было тревожно, то в тот момент мне за Костю стало непереносимо жутко. Потому что это было богохульство... Не он говорил эти слова, а его боль и отчаяние. И все же, все же...

На следующий день мне позвонил Андрей Столыпин по прозвищу Масик – художник группы "Алиса". Он сказал мне, что Костя у него.

– Как он, что он?

– Да сумасшедший дом у меня, – ответил Андрей. – Он то поет, то плачет. Может быть, приедешь?

Я приехала под вечер. У Андрея, как всегда, толокся какой-то народ. Костя лежал на диване вверх лицом с закрытыми глазами. Казалось, он спит. Но он не спал. Когда открыл глаза, то выглядел очень спокойным. Увидел меня, улыбнулся. И снова:

– Ты прости, ладно?..

Мы проговорили до середины ночи. О всякой всячине. И о Саше, конечно.

На следующий день приехал Дима Ревякин.

Потом были похороны.

После того как стало известно о гибели Саши, Костя звонил Тупикину в управление культуры.

Просил помочь "выбить" место на Северном кладбище – одном из лучших в Ленинграде. Тупикин помог. Место выделили. Но Сашины родные захотели похоронить его у Дороги жизни, в Ковалеве.

Сотни людей стояли на новом Ковалевском кладбище под Ленинградом около свежевырытой могилы. Представитель кладбищенской администрации, официальный распорядитель похорон, был в растерянности – и оттого, сколько народу собралось, и оттого, что люди стояли вокруг открытого гроба молча. Тяжелое, физически ощутимое молчание прижимало к обледеневшей земле. Казалось, сам воздух превратился в глыбы льда, спрессовался. Нечем дышать. Невозможно говорить. В этой траурной толпе не было ни одного человека, который пришел "исполнить долг". Была одна страшная боль на всех, одно общее горе, одна непоправимая беда. И поэтому, когда все же прозвучали слова, они не были похожи на традиционные надгробные речи. Несколько сбивчивых фраз Артема Троицкого. Потом кто-то прочел последние Сашины стихи. Потом чьи-то слова: "Костя, скажи..." И срывающийся, неузнаваемый голос Кинчева: "Мы тут с Димкой Ревякиным думали... Сашка просто поскользнулся! Он не выбросился из окна... Он оступился!.. Вот..."

На крышку гроба положили Сашину гитару. Застучали по дереву, ударили по струнам мерзлые комья земли. И тихим стоном отозвались струны, зазвучав последний раз. Все. Кончено.

Так же молча потянулись люди по дороге к станции. За спиной оставалось огромное голое поле Ковалевского кладбища: ни одного дерева, ни одного креста. Низенькие прямоугольнички гранита, низенькие ограды – неметчина. Здесь начинает казаться, что весна – выдумка поэтов, что ее не бывает. Здесь особенно пронзительно выстреливает из памяти Сашина строка: "Я знаю, зима в роли моей вдовы..."

Весной, которая все же наступила, 27 мая, в Сашин день рождения, Костя, я, Коля Васин и его приятель приехали в Ковалево. Костя и Коля смастерили скамеечку, чтобы каждый, кто приходит к Саше, мог посидеть рядом с ним. На краю кладбища рос лес. Ребята выкопали в лесу березку и посадили ее возле могилы. Она и сейчас там растет. Сашины поклонники всю ее увешали ленточками и колокольчиками. В ветреную погоду найти могилу нетрудно. По тоненькому звону этих колокольцев...

* * *

Эта трагедия на недолгий срок отодвинула все былые заботы. По сравнению с этой бедой все остальное стало казаться не то чтобы несерьезным, но словно потеряло остроту. Милиция, клеветник-корреспондент, ложь, грязь, мракобесие... Не хотелось обо всем этом думать. Тем более что наступила весна.

В начале марта Костя впервые спел "Шабаш". Эта песня посвящена памяти Саши Башлачева. Но это и песня о моем городе, прекрасном и зловещем, притягивающем, завораживающем, вдохновенном и больном. Мне казалось всегда, что почувствовать эту двойственность Петербурга может только тот, у кого не одно поколение предков родилось и умерло здесь. Я так думала, пока не услышала кинчевский "Шабаш". Я мало знаю произведений, в которых с такой болью, с такой любовью, с такой тоской и с такой надеждой говорится о моем родном городе. "Шабаш" – одна из лучших Костиных песен. Если не лучшая.

Тягучая, тоскливая, как завывания ночной вьюги на пустынной холодной питерской набережной, мелодия начинает ее. Но чем дальше, тем все более и более светло звучит музыка, расцвечиваясь всеми цветами радуги, сверкая золотом питерских куполов, отливая синевой весеннего неба, мерцая призрачными красками белых ночей, вспыхивая красными всполохами рассветной зари.

Это песня-исповедь, песня-автобиография. Но и песня-биография многих и многих, кого в этом городе – великом и ужасном – свела жизнь. Это песня-провидение их судеб.

Со всей земли
из гнезд насиженных,
от Колымы
до моря Черного
слетались птицы на болото,
в место гиблое.
На кой туда вело –
Бог-леший ведает.
Но исстари
тянулись косяки
к гранитным рекам,
в небо-олово.
В трясину-хлябь
на крыльях солнце несли,
на черный день
лучей не прятали,
а жили жадно –
так, словно к рассвету расстрел.
Транжирили
руду непопадя,
любви ведро
делили с прорвою,
роднились с пиявками
и гнезда вили в петлях виселиц.
Ветрам
вверяли голову,
огню –
кресты нательные.
Легко ли быть послушником
в приходе ряженых?
Христос с тобой,
великий каверзник!
Стакан с тобой,
великий трезвенник!
Любовь с тобой,
великий пакостник!
Любовь с тобой!
Тянулись косяки
да жрали легкие,
от стен сырых
воняло жареным,
да белые снега сверкали кровью
солнцеприношения.
Да выли-скалились
собаки-нелюди,
да чавкала
зима-блокадница.
Так погреба сырые на свет-волю
отпускали весну.

Шабаш!

Солнце с рассвета в седле.
Кони храпят да жрут удила.
Пламя таится в угле,
Небу – костры, ветру – зола!
Песни под стон топора,
пляшет в огне чертополох!
Жги да гуляй до утра,
сей по земле переполох!
Рысью по трупам живых –
сбитых подков не терпит металл!
Пни, буреломы и рвы
да пьяной орды хищный оскал!
Памятью гибель красна!
Пей мою кровь, пей, не прекословь!
Мир тебе воля-весна!
Мир да любовь!
Мир да любовь!
Мир да любовь!

"Воля – весна" вступила в свои права. И с весной вернулось все то, о чем мы забыли на какое-то время, все то, что словно отступило, отодвинулось, перехлестнутое болью утраты.