Аурел Михале - Тревожные ночи

• Название: Тревожные ночи
• Автор: Аурел Михале
• Издательство: Воениздат
• Жанр: О войне
• Год: 1961

В сборнике рассказывается о мужественной борьбе румынского народа в самый ответственный период его истории — в канун и после вооруженного восстания 23 августа 1944 года.

В ярких, полных драматизма эпизодах, повествуется о том, как румынская армия, повернув оружие против гитлеровской Германии, плечом к плечу с Советской Армией сражалась на равнинах и в горах Румынии, Венгрии и Чехословакии.

С большим мастерством Аурел Михале рисует духовный облик бойцов, сержантов, рядовых офицеров, показывает рост их самосознания, их тяжелые раздумья и веру в светлое будущее своей страны.

Книга рассчитана на широкий круг читателей.

---

Несколько глотков подкрепили меня — я повернул голову и оглянулся по сторонам. Меня охватил ужас: вокруг меня — раненые, убитые, погибшие при штурме замка. Рядом спал вечным сном Ефтене, наш добрый верный сильный Ефтене. Казалось, он погружен был в мысли, отбрасывающие черную тень на его лицо. У его изголовья, плача, стояла на коленях четвертая из девушек-чешек, та самая худенькая, стройная плутовка, которая так шаловливо подтрунивала над ним в лесу. «Ах, какая она стройненькая, господин лейтенант!» — вспомнил я слова Ефтене, и рыдание подступило мне к горлу. А по другую его сторону лежал, вытянувшись, длинный и такой непривычно спокойный Илиуцэ. Плащ-палатка закрывала до груди его изуродованное тело. Возле него толпилось несколько женщин с детишками; одна, с ребенком на руках, всхлипывая, напомнила остальным, как он вошел к ним в подвал и крикнул: «Добрый вечер, господа!» Десятки других чешских девушек и женщин с цветами и свечками в руках стояли возле наших раненых и убитых… Глубокая печаль царила во дворе старинного замка.

Выше, на зеленом склоне холма, под сенью деревьев, группа крестьян молча копала могилы.

Я справился у санитара о Цигэнилэ. И он пал у серых стен замка. Нашлись все же и пуля и немец, которые сразили его, прервали жизнь этого отважного парня, носившего на земле имя Петре Цигэнилэ.

Тоска, словно тисками, сжала мне сердце… А увидя, как проходивший между рядами павших бойцов Диакону поднес к глазам платок, я не выдержал: слезы градом хлынули по щекам. Я сразу ослабел и вновь потерял сознание.

Последний штурм (Рассказ офицера)

Ночь застала нас на марше. Мы спешно меняли позиции — и шли уже шестнадцать часов подряд по шоссе, обсаженному с обеих сторон высокими и еще оголенными деревьями, разрешая себе лишь редкие и короткие передышки. Последние километры мы едва тащились от усталости. И все же прибыли в назначенное село до полуночи, так что у нас оставалось еще несколько часов отдыха. Солдаты разбрелись по фруктовому саду и околице; на рассвете нам предстояло вступить в бой, сменив измотанные части на этом участке фронта.

Бойцы были возбуждены. Лишь немногие растянулись на земле, укрывшись шинелями и подложив под голову вещевые мешки или ружейные приклады. Большинство, сидело группами под деревьями, поеживаясь под накинутыми на плечи шинелями, куря и тихонько переговариваясь. Сад неожиданно наполнился неясным гудением, напоминающим пчелиное жужжание, которое лишь изредка прерывалось приглушенным смешком или коротким возгласом. Кто-то в дальнем конце сада затянул песню, протяжную и унылую.

Я смертельно устал, но все же заставил себя обойти бойцов. Меня тревожило их необычное возбуждение. Переходя от группы к группе, я прислушивался к тихим голосам. Как всегда, бойцы говорили о самом близком, кровном — о земле и хозяйстве, о жене и детях… В одной из групп кто-то из более мягкосердечных пробормотал, одновременно вздыхая и смеясь:

— Ну, будет, братцы! Хватит об этом! Невмоготу!

И, закрыв лицо ладонями, встал и, как одурелый, побрел в темноту.

Я направился к краю сада, откуда неслась песня. Одинокий боец сидел обессиленный под деревом, за которым начиналось поле, окутанное ночной тьмой. Устремив взгляд в пустоту, боец пел свою печальную, задумчивую песню.

Я вернулся в сад еще более встревоженный, сам не зная почему.

Что, в сущности, произошло? Под вечер, когда мы проходили через какое-то село, вдруг разнесся слух, что скоро будет заключен мир. Говорили, что немцев поставили на колени в самом Берлине, в сердце Германии, и что алое знамя Красной Армии, пронесенное от Сталинграда до германской столицы, уже несколько дней реет над зданием рейхстага… Эта весть вызвала бурную радость в сердцах бойцов, и только близость фронта удерживала, чтобы не выплеснуть ее в веселых выкриках и песнях. Все были так возбуждены, что приходилось по нескольку раз повторять приказ о необходимости соблюдать тишину на марше… А сейчас, в эту короткую передышку перед атакой, люди могли снова поговорить о мире.

Я тоже присел под дерево и стал молча следить за дальними огоньками ракет и трассирующих пуль, вспыхивающими то в одном, то в другом месте над линией фронта. Иногда над нашими головами проносилась мина и разрывалась где-то позади села. Ночь была ясная, но сырая и холодная, какими обычно бывают весенние ночи в Моравии. Со стороны поля дул легкий ветерок, донося запахи свежевспаханной земли и набухших почек. Вскоре меня сморил сон. Проснулся я от шороха — кто-то осторожно усаживался рядом под дерево. При огоньке сигареты я узнал бойца — это был Муря, мой односельчанин.

— Значит, возвращаемся домой, господин младший лейтенант? — спросил он, увидя, что я открыл глаза.

— Говорят, — пробормотал я, еще не совсем очнувшись от сна.

— Сподобил нас господь дожить до мира, — продолжал он задумчиво, глубоко затягиваясь и пуская дым в землю, отчего казалось, что он все время вздыхал.

Мы вместе бились с гитлеровцами, начиная с Трансильвании, где он был назначен в мою роту. Много раз с тех пор сиживали мы вдвоем на привалах в той же Трансильвании, а потом в Венгрии и Чехословакии, вспоминая о деревне, об односельчанах, о родных и близких. Муря был значительно старше меня, попал на фронт по ошибке, возможно, взамен кого-то другого. В беседах я обычно называл его «дядюшка Думитре», как привык называть с детства.

Муря некоторое время молча следил за огнями трассирующих пуль, которые то и дело вспыхивали над селом. Почему разыскивал он меня ночью в саду? Сначала я подумал было, что его привело ко мне желание поделиться долгожданной вестью о мире. Но когда он еще раз взволнованно повторил: «Возвращаемся, значит, домой, господин младший лейтенант», — я удивленно повернулся к нему.

Видя, что я молчу, он продолжал мечтательно:

— Сейчас, когда и я получил землю, как мне пишет жена, потому что и нам выделили надел из поместья Христофора, выходит, наступит иная жизнь. И мои дети увидят лучшие дни. Ведь пока что они были лишены всего… Придут на землю покой и мир. И принесет нам радость наш труд. Так ведь, господин младший лейтенант?

— Так, — подтвердил я, стараясь угадать, куда он клонит.

— Вот ребята, — он указал на сидящих под деревьями бойцов, — начали волноваться, как будто война уже кончилась.

— Конечно, дядюшка Думитре. Сколько может она еще протянуться? День, два, от силы неделю. Никак не больше.

— Как будто оно так! — вздохнул он с облегчением. — А разве не обидно будет, если убьют тебя как раз сейчас, когда всюду толкуют о мире? Может, завтра, как пойдем мы в атаку в последний раз, тебя и прикончат? Ведь прошел путь от Муреша до самой Чехии и посчастливилось тебе избежать пули. А тут она тебя как раз и настигнет. Может, в ту самую минуту, как придет приказ и полетит по всем частям: «Эй, бойцы всех фронтов! Прекратить огонь! Мир!»

Я ему ничего не ответил. Что хотел он этим сказать? Я почувствовал за его словами то, чего он не договаривал: Муря трусил — он боялся завтра идти в атаку. Он был сейчас всецело во власти одной-единственной мысли — мысли о земле, которую он получил. Он уже жил в будущей послевоенной жизни; туда были устремлены все его помыслы и мечты.

— Не дождусь той минуты, господин младший лейтенант, когда вернусь наконец домой! — вырвалось у Мури, и глаза его загорелись.

У меня не было тогда времени продолжить с ним беседу. Меня отыскал связной батальона, чтобы вручить приказ. В нем предписывалось нам занять определенный участок на передовой перед высотой триста десять, которую мы должны были атаковать на рассвете. Нужно было немедленно выступать. Мы осторожно выбрались из сада и двинулись цепочкой через поле. Полчаса спустя мы уже сидели в окопах, сменив бойцов, которые отправлялись в тыл на отдых.

Здесь, на наиболее выдвинутых позициях нашего переднего края, почти вплотную подходивших к немецким, я сразу забыл и о своем земляке и о мире. Нас окружала кромешная тьма. Ночь была черная как смола, и лишь изредка в какой-нибудь сотне шагов вспыхивала искра от винтовочного выстрела или пробегала, сверкая, зеленоватая нить трассирующих пуль. Все указывало, что враг близок, почти рядом. Очевидно, где-то тут находилась и высота триста десять, о которой говорилось в приказе. Так оно действительно и было. Когда ночная тьма начала редеть, мы обнаружили, что наши окопы расположены на склоне горы, развороченном снарядами, перерезанном траншеями, выжженном огнем взрывов. Увидели мы и немецкие позиции. Они перерезали высоту террасами с высокими стенами. В этих стенах были устроены укрытия, защищенные перекрестным огнем пулеметов, стрелявших с флангов… Перед первой террасой тянулись ряды проволочных заграждений и, как всегда у немцев, минные поля. Огонь нашей артиллерии и неоднократные атаки пехотинцев, которых мы сменили, проделали в проволочной сети длинные, узкие ходы, напоминающие лесные тропки. По ним и предстояло нам пройти, чтобы опрокинуть одну за другой линии обороны противника на этих террасах и дать ему последний бой на вершине высоты.