Фредерик Стендаль - Расин и Шекспир

• Название: Расин и Шекспир
• Автор: Фредерик Стендаль
• Издательство: Правда
• Жанр: Публицистика
• Год: 1978

Брошюра, состоящая из статей, написанных Стендалем в разное время.

Основная идея: искусство классицизма не годится для современной Стендалю Франции. Оно создавалось несколько веков назад для публики, которой уже не существует. Новая драма, чтобы волновать современного читателя, должна отбросить классические правила трех единств (места, времени, действия), александрийский стих, «благородный язык», так как он не может приблизиться к обычному разговорному языку и пользоваться словами, без которых нельзя выразить чувства и понятия современного француза. Поэтому Стендаль рекомендовал не брать образцом для подражания Расина, а обратиться к Шекспиру. Отсюда и название брошюры — «Расин и Шекспир».

---

Я позволю себе задать лишь один вопрос.

Что сказала бы публика — безразлично, принадлежит ли она к числу сектантов или нет, — если бы ей предложили сделать выбор в отношении ума и таланта между[209]:

г-ном Дрозом и г-ном де Ламартином;

г-ном Кампеноном и г-ном де Беранже;

г-ном де Лакретелем-младшим, историком и г-ном де Барантом;

г-ном Роже, автором «Адвоката», и г-ном Фьеве[210];

г-ном Мишо и г-ном Гизо;

г-ном Дагесо и г-ном де Ламене;

г-ном Вилларом и г-ном Виктором Кузеном;

г-ном де Левисом и генералом Фуа;

г-ном де Монтескью и г-ном Руайе-Коларом;

г-ном де Сесаком и г-ном Форьелем;

маркизом де Пасторе и г-ном Дону;

г-ном Оже, автором тринадцати «Заметок», и г-ном Полем-Луи Курье;

г-ном Биго де Преамене и г-ном Бенжаменом Констаном;

графом де Фрейсину, автором «Надгробного слова его величеству Людовику XVIII», и г-ном де Прадтом[211], бывшим архиепископом Малина;

г-ном Суме и г-ном Скрибом;

г-ном Лайя, автором «Фолкленда», и г-ном Этьеном?

Никакой другой способ рассуждения не может быть прямее и благороднее, чем простая постановка этого вопроса. Я слишком учтив, чтобы пользоваться своим преимуществом; я не сделаю себя эхом ответа публики.

Я позволил себе напечатать имена второго столбца, составляющие гордость Франции, с тем большим спокойствием, что, живя уединенно, не знаю лично ни одного из выдающихся лиц, которым они принадлежат. Еще меньше знаю я академиков, имена которых бледнеют рядом с ними. А поскольку и те и другие известны мне лишь своими писаниями, то, повторяя мнение публики, я мог рассматривать себя почти как представителя будущего поколения.

Всегда было маленькое расхождение между мнением публики и приговорами Академии. Публика желала, чтобы избран был человек, которому обычно Академия завидовала: так, например, Шатобриана она избрала по особому приказу императора. Но до сих пор публике ни разу не удавалось назвать преемников для большинства членов Французской академии. Досаднее всего то, что общественное мнение, когда с ним совершенно не считаются, перестает проявлять к этому делу интерес. Нерасположение, которое «Завтрак» навлек на Академию, будет лишь возрастать, так как большинство людей, которыми публика восхищается, никогда туда не попадут.

Академия была уничтожена в тот день, когда она, на свою беду, стала пополняться по приказу. После столь рокового удара эта корпорация, которая живет лишь общественным мнением, проявила неловкость и упустила все случаи вновь завоевать его. Ни разу ни одного отважного поступка, всегда только самое напыщенное и самое неблагородное раболепие. Милейший г-н Монтион[212] учреждает премию за добродетель; это слово пугает министерство; г-н Вильмен, который был в этот день председателем, проявляет чудеса ловкости, и Академия без возражений позволяет лишить себя права присуждать эту премию. Премия эта нелепа; но еще более нелепо позволять унижать себя до такой степени. И еще кому! Что сделали бы министры, если бы двадцать членов Академии подали в отставку? Но бедная Академия в такой же мере далека от этой неприличной мысли, в какой она неспособна оказать какое-либо влияние на общественное мнение.

Я советую ей быть в дальнейшем учтивой, и публика — принадлежит ли она к секте или нет — позволит ей мирно умереть.

Остаюсь с уважением и т. д.

ПИСЬМО VII РОМАНТИК — КЛАССИКУ

Париж, 1 мая 1824 г.

Как, сударь, вы считаете «Journal des Débats» авторитетом в литературе?

Стоит ли смущать покой старых риторов, все еще живущих объедками остроумия Жофруа? С тех пор, как смерть этого забавного человека едва не убила их газету, корпорацию старых критиков поддерживал живой талант г-на Фьеве, но теперь она уже не пополняется новыми силами. Эти люди с 1789 года не усвоили ни одной новой идеи; окончательно убивает всякое уважение к их литературным доктринам то, что все они находятся в плену у кассира газеты. Если бы даже эти господа захотели, то собственники «Journal des Débats», настоящие жирондисты роялистской реакции, не позволили бы им похвалить песенку Беранже или памфлет Курье.

Остроумный человек, интересные статьи которого подписаны буквой А.[213], считается сильнейшей опорой устарелых идей. Статьи, обычно столь скучные, в которых «Débats» журит новое поколение за то, что оно мыслит не так, как поколение 1725 года, обладают некоторой прелестью и остротой, когда они принадлежат его перу. Недавно, когда эта газета осмелилась напасть на одного из гигантов либеральной литературы, г-на де Жуи, г-ну А. было поручено высмеять этого знаменитого человека за то усердие, с которым он осведомляет нас о своей веселости и украшает своим портретом, как он выражается, каждое свое новое произведение. Г-н А. выступил против г-на де Жуи с более серьезными возражениями: он обвинил его в невежестве; он припомнил латинское слово agreabilis, как говорят, малоприятное автору «Суллы», и т. д., и т. д. Не знаю, насколько основательны все эти упреки, но вот маленький пример глубоких познаний господ классических писателей.

В «Journal des Débats» от 22 мая 1823 года г-н А. в трех огромных столбцах, ибо классики тяжеловесны, дает отзыв о каком-то произведении виконта де Сен-Шамана, в котором тот нападает на романтиков. Г-н А. сообщает нам:

«В эпоху «Человека с сорока экю»[214] один шотландец, г-н Хоум[215], подверг критике лучшие места «Ифигении» Расина, так же, как теперь г-н Шлегель критикует лучшие места «Федры». И немец нашего времени и шотландец той эпохи приводили божественного Шекспира как истинный образец вкуса. Они цитировали как лучший пример трагической речи обращение лорда Фальстафа, главы правосудия, к королю[216] в трагедии «Генрих IV»; приведя к королю своего пленника, он говорит ему с остроумием и достоинством: «Вот он, я его передаю вам и прошу вашу милость записать это наряду с другими подвигами сегодняшнего дня, или, клянусь господом богом, я закажу балладу с моим портретом... Вот что я сделаю, если вы не поможете моей славе воссиять, как позолоченный медный грош; и тогда вы увидите, как на светлом небе славы ваша доблесть затмится, подобно тому, как полная луна затмевает в воздушной стихии угасшие угли, кажущиеся рядом с ней не больше булавочных головок». Я счел за благо опустить некоторые выражения, слишком уж романтические».

Какой школьник в наше время не знает, что Фальстаф не главный судья и не лорд, а трусливый и остроумный хвастун, весьма забавный персонаж, столь же известный в Англии, как Фигаро во Франции? В чем должны мы обвинить классических риторов: в недобросовестности или в невежестве? Право, я предпочитаю невежество. Боюсь злоупотребить вашим терпением, приводя другие примеры познаний этих господ во всем, что не касается античной литературы. Г-н Вильмен, один из них, тот, который, по словам его собственной газеты, опровергает, и притом с высшей точки зрения[217], заблуждения романтиков, доходит до того, что помещает реку Ориноко в Северной Америке[218].

Примите и т. д.

ПИСЬМО VIII РОМАНТИК — КЛАССИКУ

Андильи, 3 мая 1824 г.

Вы говорите мне, сударь, что все мои доводы служат мне только для того, чтобы разрушать, что я владею лишь нетрудным искусством указывать на отрицательные стороны. Вы соглашаетесь со мною, что либеральные газеты руководят молодежью; что «Journal des Débats», судящий о Шекспире и Шиллере, не читая их, вводит в заблуждение зрелое поколение, которое, как и молодежь, не любит читать новых шедевров, требующих работы мысли, но также хочет готовых фраз. Драматический жанр, который больше всех других прославил Францию, бесплоден в продолжение многих лет; в Лондоне и в Неаполе переводят только прелестные пьесы г-на Скриба или мелодрамы. Что же надо сделать?

1) Поручить цензуру мягким и благоразумным людям, которые разрешали бы все г-ну Лемерсье, г-ну Андрие, г-ну Ренуару[219] и другим разумным лицам, врагам скандала.

2) Разрушить престиж премьер. В Италии премьеры почти не имеют значения. Всякая новая опера, как бы плоха она ни была, ставится три раза; это право маэстро, говорят вам. В Риме «Севильского цирюльника» Россини в первый день не доиграли до конца, и он одержал победу только на следующий день.

Не следует ли предписать нашим театрам три раза исполнять новые пьесы? Не могла ли бы всемогущая полиция совершенно отменить бесплатные билеты на эти три первые представления?

Если бы публика была благоразумной, то, поскучав в первый день, она не пришла бы на второй. Но, великий боже, как далеки мы от такой терпимости в литературе! Наша молодежь, столь либеральная, когда речь идет о Хартии, о суде, о выборах и т. д. — словом, о том, что находится вне ее власти и что она устроила бы по-иному, если бы власть принадлежала ей, становится деспотичной, не хуже любого министра, как только она получает в руки какую-нибудь власть. В театре она имеет право освистывать, но она не только освистывает то, что ей кажется плохим, это было бы вполне справедливо, — она мешает наслаждаться зрителям, которым нравится то, что она считает плохим.