Петр Меркурьев-Мейерхольд - Сначала я был маленьким

• Название: Сначала я был маленьким
• Автор: Петр Меркурьев-Мейерхольд
• Жанр: История

---

Я очень много раз видел Симонова на сцене. Впервые - в роли Лаврецкого в "Дворянском гнезде". Я при шел в театр вместе с папой - он репетировал какой-то спектакль, а я пролез в ложу к радистам (она у самой сцены) и смотрел оттуда. Ничего тогда не понял, но Симонова запомнил. И в последней сцене, когда Лаврецкий приходит в дом, где уже нет ни Калитиной, ни Лемма, я заплакал. Потом видел этот спектакль, когда Лаврецкого играл Горбачев. И не плакал. А от Симонова - плакал.

Видел (и не однажды) "Живой труп". Два актера меня в нем потрясли: Симонов и Лебзак (она играла Машу). Мне показалось все таким правдивым, что я не мог уснуть, хотя домой меня привезла сама Ольга Яковлевна Лебзак наша "мама Оля".

Были у Симонова и очень неудачные работы - не стоит их вспоминать. Но были и потрясения - и таких работ немало. Его Протасов, Лаврецкий, Сальери, Маттиас Клаузен - это то, что навсегда останется мерилом в искусстве.

Любил я наблюдать, как Симонов и папа готовятся к спектаклю. Они много играли вместе. На спектакль за ними приезжала одна машина, (жили мы рядом, буквально через квартал). Иногда с папой на спектакль ехал я. Симонов садился в машину, здоровался, по-детски улыбаясь, и замолкал. Папа спрашивал его:

- Коля, ты смотрел вчера хоккей?

- Да ерунда! И в футбол разучились играть. Я ведь и сам играл. И правого играл, и офсайда играл...

Тут папа рассмеялся.

- Ты чего смеешься? - обиделся Симонов.- Играл. И еще как играл! - И замолк.

Дорога до театра короткая. Вот и восьмой, служебный подъезд. Два великана - Симонов и Меркурьев - идут через тротуар к дверям. Прохожие останавливаются, рассматривают их, улыбаются. А они идут на работу.

Их гримерные рядом. Тоненькая фанерная перегородка, через которую они переговариваются. Иногда повторяют диалоги, договариваются о каких-то находках, потом замолкают. Кто-то к ним заходит, о чем-то с ними говорят, но они уже на вопросы отвечают механически.

Их гардеробщица Клавдия Ефимовна - человек удивительно преданный, деликатный, истинный театральный работник, проверяет их костюмы, помогает одеваться, наливает из термоса чай. Потом приходит гример Вера Александровна Корнилова, свою работу делает быстро, аккуратно, точно. Сама разговор не начинает. И говорит только тогда, когда папа или Николай Константинович ее о чем-то спросят. Бывает, что разговорятся, а бывает, что вся процедура гримирования проходит молча. Папа бубнит текст - это почти всегда. Роль лежит перед ним на столике. Потом заходит суфлер Н. А. Толстых - она всегда заходит перед спектаклем, чтобы понять, почувствовать, в каком состо янии сегодня ее "подопечные". Папа иногда говорит ей:

- Давайте пройдем такую-то сцену!

И они проговаривают текст.

По радио - голос помощника режиссера:

- Добрый вечер, товарищи! Даю первый звонок.

После второго звонка из своей комнаты Симонов говорит:

- Ну, Вася, пойдем, что ли?

- Идем, идем! - отвечает отец.

И они идут на сцену. Сцена - рядом. Но и Симонов, и отец садятся в кулисе задолго до третьего звонка.

Когда они входят в кулисы, там все затихает. При других актерах рабочие не стесняются - особенно молодые. При Симонове и Меркурьеве тишина удивительная.

Третий звонок, мелодичный удар гонга (такой гонг имеется, по-моему, только в Александринском театре; из-за него одного стоит пойти туда на спектакль), в зале гаснет свет. Еще два удара в гонг - начинается спектакль.

Много раз я был в кулисе, когда на сцену выходил отец. И каждый раз удивлялся его преображению. А осо бенно - в последние его годы. Бывало, приезжает на спектакль больной, еле идет, еле поднимается по винтовой лестнице. Одеваться сам не может - Клавдия Ефимовна надевает на него все: и рубашку, и ботинки. Не дожидаясь звонков, идет в кулису. Там садится, опустив голову, опустив руки. Посмотришь на него - не верится, что он сможет выйти на сцену. Но вот начался спектакль, и чем ближе момент его выхода, тем более набирает он сил. Вот - выход...

Легкой, пружинистой походкой, с ясным взором, в котором и следа нет болезни, под бурные аплодисменты выходит на сцену Артист.

И после спектакля он остается в таком вот, "живом" состоянии. Как-то однажды, уже незадолго до смерти, после спектакля "Последняя жертва" папа сказал:

- Пожалуй, это единственный допинг, который меня может оживить.

* * *

В нашей семье редко случались спокойные, беззаботные вечера. Это бывало в основном тогда, когда у папы удачно шла работа в театре, он после репетиции был весел, а вечером у него не было ни спектакля, ни съемки, ни концерта, ни занятий в институте. В такой вечер мы все оказывались в одной комнате, и шли чудесные, обворожительные разговоры о театре. Начинали эти разговоры мы, дети. И родители много рассказывали.

Я тогда знал истории Александринского театра удивительно хорошо! Мама рассказывала о постановках Мейерхольда - "Маскараде", "Дон Жуане". Причем рассказы эти были тем занимательнее, что в них вплетались живые подробности.

Мама рассказывала, как Мейерхольд для Варламова (великого "дяди Кости", как называл его весь Петербург), который играл Сганареля, поставил такие мизансцены, что тучному "дяде Косте" не приходилось много передвигаться - он в основном сидел на банкеточках. А чтобы Варламову не нужно было учить текста, (этого он не любил и большей частью либо играл под суфлера либо импровизировал свой текст), около каждой банкеточки стояли "слуги просцениума" с книжечками и вовремя подавали текст. Папа к этому рассказу добавлял байку о том, как говорили между собой два гиганта Александринской сцены - Варламов и Давыдов:

Давыдов: Эх, Костя, мне бы твой талант, я бы чудеса на сцене творил!

Варламов: А я бы с твоим вообще на сцену не пошел.

Папа Варламова никогда на сцене не видел ("дядя Костя" умер в 1915 году), но мама маленькой девочкой бывала и на репетициях, и на спектаклях в Александринке.

Еще папа рассказывал об актере Кондрате Яковлеве. У этого актера была привычка большим пальцем правой руки теребить ноздрю. И вот приходит Яковлев в театр, теребит свою ноздрю, а попутно здоровается с коллегами, для рукопожатия на секунду отрывая руку от ноздри. Дошла очередь до актера Е. П. Студенцова (а он был рафинированным интеллигентом, эстетом и его шокировали манеры Яковлева). Студенцов в ответ на протянутую Яковлевым руку убрал свою за спину и сказал: "Вы в носу ковыряете". Яковлев помрачнел и вышел из театра. Не был ни на репетиции, не пришел на спектакль и вообще запил. Появился через неделю и повторил ту же процедуру: теребит ноздрю протягивает руку, теребит ноздрю - протягивает руку. Около Студенцова, продолжая теребить ноздрю, произносит: "Ковыряю, да в своем" - и протягивает руку следующему.

Был в Александринском театре замечательный актер Анатолий Павлович Нелидов (телезрители, наверняка, помнят его по фильму "Антон Иванович сердится" - он там играет профессора консерватории по вокалу и ссорится с Антоном Ивановичем). Так вот, Анатолий Павлович обожал разыгрывать Юрия Михайловича Юрьева - выдающегося актера, одного из патриархов императорской сцены и одного из первых народных артистов СССР. В мейерхольдовском "Маскараде" он играл Арбенина. Розыгрыши Нелидова всегда носили "скабрезный" характер. Юрьева коробило и переворачивало от всяких неэстетичных выражений. А уж если он образно представлял себе то, о чем говорил Нелидов, то мог и в обморок упасть.

И вот однажды перед одной из последних репетиций "Леса" Островского (Юрьев играл Несчастливцева, Нелидов - Восьмибратова) Анатолий Павлович говорит:

- Да, Юра! Я сегодня какой-то странный сон видел. Может, ты скажешь, к чему бы это он мог быть?

Юрьев, догадываясь, что сейчас будет розыгрыш, тем не менее, поддается! (Ох уж эти актеры! Дети!):

- Какой сон?

- Так вот, будто идем мы с тобой, Юра, по лесу и навстречу нам медведь. Огромный, бурый, страшный медведь! И говорит нам: "Вы что это тут в моем лесу расхаживаете? Вам мало своего "Леса" в Александринке?" Юра, мы с тобой - ни живы ни мертвы! "А ну, идите за мной!" Мы послушно идем. Идем, идем и доходим до полянки, на которой стоят две бочки. Одна, Юра, бочка - с говном...- Юрьева передернуло.- ...а другая - с медом. И говорит медведь тебе: "Ты, Юрьев,- народный артист, а потому полезай в мед. А ты, Нелидов,заслуженный, так твое место в говне". Представляешь, Юра, мое состояние? И здесь несправедливость! Но что делать! Залезли мы с тобой в эти бочки, сидим. А медведь на наручные часы смотрит и правую лапу поднял - ну прямо как перед спортивным состязанием. Потом говорит: "Хватит! Вылезайте!" Мы вылезли: ты-то - в меде, а я, Юра,- весь в говне...- У Юрьева уже предобморочное состояние.- "А теперь,- говорит медведь,- оближите один другого!"

У Юрьева началась рвота, он побледнел. Потом отошел, покачал головой:

- Мерзавец...

У мамы была богатая фантазия, и она зачастую забывала, что она видела сама, а что нафантазировала из рассказов своих родителей. Так однажды она стала вспоминать Антона Павловича Чехова, будто она помнила, как он приходил к Мейерхольдам. Но тут же сама сказала: "Этого, конечно, не может быть - Чехов умер за год до моего рождения, но в детстве так об этом образно говорили родители, особенно отец, что мне даже во сне стало сниться, как это все происходило".