Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2

• Название: Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2
• Автор: Макар Троичанин
• Жанр: Современная проза

---

- Чего не куришь? – полюбопытствовал один у Владимира.

- Контузия, - односложно объяснил тот.

- Повезло, - констатировал любопытный, не объяснив, в чём везение.

Разговор не клеился. Владимир не знал, о чём спрашивать, а мужики, очевидно, опасались известного уже всем осведомителя НКВД. Наконец, старший, лет пятидесяти, с редкими рябинами на морщинистом не по годам лице, спросил напарника:

- На чей кулак нарвался?

Второй, лет на 10 моложе, с чёрным чубом с проседью и приличным радужным синяком под левым глазом, осторожно приложив тыльную сторону ладони к отметине, ответил, сердито пыхнув целым каскадом дымных колец:

- На соседский, - и тут же добавил, оправдываясь: - Ему тож досталось.

- Вот те на, - удивился пожилой. – Вы ж, навроде, спайкой жили?

- Жили, - подтвердил отмеченный. – Пока бабы не сцепились, курвы.

Рябой рассмеялся, закашлявшись от дыма и утирая выступившие слёзы.

- Бабы поцапались, а синяк – у тебя.

- Это завсегда так: баба – наизлейший провокатор для нашего брата.

- Что случилось-то?

- Да пустяки и ничего, ежели глядеть с нонешнего остывшего времени, - чубатый ещё раз выдал красивую гирлянду тающих в тёплом воздухе колец и начал рассказывать, как он схлопотал фингал: - Вчерась чуть свет слышу: куры наши надрываются, як будто кто их давит. Толкаю свою, выскочили в исподнем, видим: соседка веткой гоняет их по своему двору, стараясь вытурить в адчинённую калитку – сделал я во внутреннем заборе проход для баб, чтобы шастали друг к дружке, языки чесали и нас с соседом не отвлекали. – Сам он, впрочем, отвлёкся на краткую житейскую аксиому: - Кура, известно, птица – дура, як, впрочем, и баба. – Изложив эту философскую основу своей истории, продолжал: - Лежала, видать, лежала падла одна под забором, копала, копала под собой, остервясь на блох, да и выкопала ход к соседям. А выкопав, пошла, безмозглая, проведать, что там – ей-то без разницы, чья территория – а за ней и остальное дурьё. Один петух остался – большой оказался для дыры. Он и поднял тревогу. На горе первой разбудил соседку. Вышла та порадоваться, что нас грабят, да и нарвалась на стаю на своих грядках. Взъерепенилась, жалко ей стало гороха да иншой якой зелени – свои обжоры есть – гуси, тож гогочут от злости на ворюг. Тут мы и выскочили. Она их оттель гонит, а мы их отсель ловим, гаму и бардака на всю округу подняли, перья и пух летают, к морде липнут, пока одна из ошалевших птиц не вспрыгнула на колодец – он у нас общий, в заборе стоит – да, не удержавшись с налёту, кувыркнулась внутрь, только и слышали испуганный клёкот да шум царапающих по дереву крыл, а потом глубоко вода захлюпала. Тут встали мы, опомнились, словно проснулись. Сосед прибежал, спрашивает, не соображая:

- Кто нырнул?

- Лучше б ты, - отвечает моя, да как накинется на подругу и про остатних нарушителей забыла. Пока они чехвостили друг друга, выясняя, кто паскуднее и у кого совести меньше, мы черпали ведром, пытаясь достать утопленницу и заталкивая её в воду ещё больше, еле-еле зацепили, вытащили, но ей уже было всё равно. Это ещё добавило жару в бабью свару. Куры, успокоившись – долго ли, если бог не дал ума – и решив, что так будет всегда, клевали всё подряд, а я, чтобы утихомирить больших клуш, начал делать куре дыхательную гимнастику, как учили в армии.

Рябой захохотал, представив куриного спасателя в действии.

- Как это?

- А так, - показал молодой, - руки, тьфу, лапы на себя, потом на ейную грудку, на себя – на грудку, и так раз тридцать. Бабы и замолкли. Потом раззявил клюв да дыхнул как следует.

- Помогло?

- Не, хорошо утопла, вражина.

- Ты ж, наверняка, вчерашним перегаром в неё дунул.

- Вылезло, однако, но с другого конца, видать, перестарался.

Рябой с Владимиром так и грохнули, а отсмеявшись, старший успокоил:

- Ничего, главное сделал: баб утихомирил.

- Если бы, - вздохнул чубатый, свёртывая новую цигарку и явно намереваясь продолжать волынку, вопреки предупреждениям Подшипника.

Напарник тоже не торопился, подыгрывая вопросами рассказчику, и вместе они умело тянули время, выжидая реакции шофёра. Но тот молча улыбался, ожидая продолжения.

- Кое-как мы запинали кур к нам и разошлись, ворча. Бабам надо было готовить завтрак, обед, птицам, а нам – идти горбатиться. Без нас у них была только позиционная война – ждали подмоги, и каждая хотела доказать свои убытки и свою правоту. У них, у баб, уж так заведено: хоть какая виноватая, а усерется, доказывая, что не горбатая.

Рассказ прервался ещё на серию дымных колец, для отточенного произведения которых был потрачен, наверное, не один длительный перекур.

- Вечером моя долго пилила меня, что я тюря и не могу защитить не только оскорблённую жену, но и себя, и жить со мной тошно.

- А ты молчал?

- А чё говорить? Привык уж. И устал. Сидел и ел утоплую всухомять.

- Далёко сбегать, что ли?

- И бегать не надо: у соседа баба такой первач гонит, что со стакана засветишься. Как раз у них и банька не к сроку топилась: значит, цедят. Тоска. Какие разговоры? Глотку запекло.

Чубатый, поплевав на окурок, старательно затоптал его в землю, вздохнул, спросил у Владимира с хитрой надеждой:

- Досказывать?

- Ты про фингал-то не тяни, - ответил за временного начальника старший, посмотрев, однако, вопросительно на шофёра. Тот молчал, ему тоже приятно было сидеть вот так, в лёгком трёпе, не заботясь о будущем.

Меченый снова осторожно потрогал синяк внешней, потом внутренней стороной ладони, словно промокнул, и сплюнул на сторону.

- Зудит, падла: хорошо приложился.

Он начал скручивать третью цигарку, но уже в виде козьей ножки и значительно меньших размеров, не умея сосредоточиться без дымной соски во рту.

- С ранья сегодня опять бедлам, да ещё и похуже.

- Две утопли? – поспешил с догадкой старший.

Младший не удостоил подначку вниманием и продолжил:

- Блажит соседка, будто её уже по огороду гоняют. Только слышим, что кроет мою почём зря и в мать, и в бога, и в дьявола, ревёт прям быком перед случкой, уж и другие с улицы стали выглядывать с окон – торопятся не пропустить драку, - чубатый пыхнул вверх, но колец не получилось, видно, разволновался, вспомнив утро. – Дождались. Только мы со своей вышли, как она кинется на нас, мол, мы в отместку за куру гусей у неё потравили. И впрямь: валяются те, лапы и шеи вытягнув, и крылы врозь. Гляжу строго на жену, она божится, что не виноватая, да и я помню – спал плохо без снотворного – не отлучалась, значит – поклёп. – Не докурив, он заслюнил ножку и положил окурок в кисет, чтобы не отвлекал. – Сцепились мы втроём, опять – утренняя гимнастика, хорошо, что забор крепкий. Замечаю вполглаза, как мужик ейный топор волокёт, подтаскивает трупы к колоде и головы оттяпывает. Молчун он, всё больше робит, редко-редко слово вставит и никогда – поперёк. Даже зло берёт: хоть бы приструнил свою стерву! Разозлился, как понёс по-фронтовому, всё вспомнил, что помогало вытаскивать ЗИСы и ГАЗики из грязи, завёлся до каления – оно и понятно: встал-то насухо, без похмелья. Потерял бдительность и не заметил, как молчун оставил палаческое дело, подобрался втихаря, да и врезал без лишних слов меньше всех виноватому прямо в глаз. Всё поплыло у меня, чёртики и точки шевелятся, и говорить расхотелось. Не помню уж как, автоматически, сунул в ответ – он против меня хиляк – вижу, завалился и тоже не хочет свары. Баба его кинулась к нему, орёт, вздевая руки: «Уби-и-или!!!». Все в округе уже по грудь повысовывались: кино редко бывает.

- Одним дохлым гусем больше стало, - подытожил соседскую распрю старший математик.

- Оклемался, - с сожалением возразил пострадавший. – Капнула она на него ядовитой слезой, он и подниматься стал. Башкой крутит, назад навинчивает, а у меня глаз совсем защурило, одна щёлка осталась, но и той вижу: остатние-то гуси, что ещё с головами, шевелятся: кто силится встать и снова брякается, кто сел на гузку, растопырив крылья, и голову вздевает, а она клонится то на один бок, то на другой, кто лёжа лапами дрыгает, в общем – оживают. Они тож увидели, бросились к им и потащили в загородь.

Утомившийся рассказчик поднялся на ноги, потянулся и предложил, обращаясь к Владимиру:

- Начнём?

- Погодь, - остановил его напарник, - чё с имя было-то?

- Чё, чё, - сердито выговорил ни за что схлопотавший фингал чубатый, - через плечо, вот чё. – Но всё же снизошёл до объяснения. – Она, стерва, напробовавшись с вечера, когда мы всухомять уминали куру, вывалила барду в помойку, а гусей закрыть забыла. Те и нажрались в охотку, водой запили и окосели вусмерть.

- Повезло, - опять позавидовал непонятно чему расхохотавшийся рябой.

- Ага, - согласился чубатый, - тем, что с головами остались. – Тут же подмигнул заговорщицки и похвастал не в тон рассказу: - Вечером попробуем гусятинки с самогончиком, залечим раны. – Посмотрел вопросительно на Владимира. – Лишь бы начальник не задержал сверхурочно.