ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ - ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.

• Название: ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.
• Автор: ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ
• Издательство: ИПК "ПрессСто"
• Жанр: История
• Год: 2010

АННОТАЦИЯ

«Живой меч, или Этюд о счастье» – многоплановое художественное повествование из эпохи Великой французской революции – главной социальной революции Европы, заложившей политические основы современного мира. В центре романа-эссе – «Ангел Смерти» Сен-Жюст, ближайший сподвижник «добродетельного» диктатора Робеспьера, один из создателей первой республиканской конституции и организаторов революционной армии, стремившийся к осуществлению собственной социальной утопии справедливого общества, основанного на принципах философии Ж.-Ж. Руссо.

Среди других героев книги – убийца Цезаря Брут, «Наполеон Крузо», бывший император Франции, сосланный на остров св. Елены, маркиз де Сад, «герой трех революций и двух материков» генерал Лафайет, парижский палач Сансон, «подстигающей национальной бритвой» – гильотиной по пятьдесят человек в день, и даже сам товарищ Сталин, чуть было не осуществивший танками Рабоче-Крестьянской Красной армии свою великую мечту о всемирной революции на практике.

Публикуется в таком виде по просьбе автора

---

– Третий император Тиберий – чума Вечного города и его сената – был задушен подушками начальником преторианцев Макроном.

– Четвертый император Калигула, животное, ничуть не лучше своего коня, которого он пытался сделать сенатором, был смертельно ранен еще одним командиром преторианцев Хереей, нашел в себе силы крикнуть: «Я еще жив!» – и был немедленно прикончен тридцатью ударами копий.

– Пятый император Клавдий был отравлен собственной женой Агриппиной, которой не терпелось посадить на трон пасынка Клавдия и своего сына Нерона (от рук которого вскоре погибла и сама Агриппина). «Какой великий артист погибает!» – успел, в свою очередь, только и воскликнуть шестой император Нерон, перед тем как перерезать себе горло в страхе перед приближавшимися к нему заговорщиками.

– Отрубленную голову седьмого императора Гальбы убившие его преторианцы (за отказ заплатить им деньги за их помощь в приходе к власти) преподнесли восьмому императору Отону, но вскоре и последний ударил себя в горло мечом, чтобы не быть отданным на поругание толпе.

– Последний в нашем списке девятый император Вителлий, выволоченный из дворца почти такой же толпой, успел лишь заявить восставшей черни: «Я ваш император!», чтоб через минуту быть растерзанным ею, после чего труп повелителя Империи был выброшен в Тибр…

Брут грустно посмотрел на Сен-Жюста, пожал плечами: «Кажется, я сказал все…» – затем, сухо кивнув собеседнику, медленно шагнул обратно во тьму и исчез. И только после этого Сен-Жюст проснулся.

…Итог по любимым жизнеописаниям Плутарха, который «подвел» Сен-Жюст после ночного «посещения» его Брутом, ошеломил его: из пятидесяти восьми героев древнего херонейца [40] «своей» смертью умерли только шестнадцать (из них шесть – из-за болезней), сорок два человека погибли: двадцать восемь были убиты или отравлены, двенадцать покончили с собой, двое умерли в плену. Самоубийственный дух героических жизнеописаний восхитил Сен-Жюста и заставил его сделать далеко идущие выводы, которыми он, впрочем, ни с кем не поделился. Хотя сам для себя отметил: ни вины, ни заслуги самого Плутарха в том заряде «героического пессимизма» и «жертвенности во имя народа», который вызывают его жизнеописания вот уже на протяжении нескольких поколений, почти нет: каковы люди, такова и история…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ ПАЦИЕНТ ШАРАНТОНА, ИЛИ ЧЕРЕП МАРКИЗА ДЕ САДА

1 декабря 1814 года

Нация, которая начинает управляться как республика, будет способна поддерживать себя лишь с помощью добродетелей, но нация уже старая и разложившаяся, которая отважно сбросит с себя иго монархического правления, чтобы воспринять правление республиканское, будет поддерживаться лишь посредством бесчисленных преступлений; ибо она уже находится в преступлении, и если бы ей захотелось перейти от преступления к добродетели, то есть от состояния жестокости к состоянию покоя, она впала бы в косность, первейшим результатом которой была бы ее неминуемая гибель .

Маркиз де Сад

– Вы знаете, – говорил известный комедиограф Викторьен Сарду своим друзьям, – со смертью сумасшедшего маркиза де Сада связана одна любопытная история. В своем завещании это чудовище разврата осталось таким же оригиналом, как и в своих писаниях. Бывший маркиз просил похоронить себя посреди леса без каких-либо церемоний, а могилу засеять желудями так, чтобы и следа ее нельзя было отыскать. Возможно, в нем наконец-то проснулось что-то похожее на совесть, и он лелеял надежду на то, что не только его могила, но и самое его имя сотрется из людской памяти. Бедняге не повезло. На завещание пациента Шарантона не обратили внимания и похоронили на обычном христианском кладбище в Сен-Морисе. Но, видимо, святая земля не могла не извергнуть этого святотатца из себя, или, может быть, такой оригинал при жизни не мог не удостоиться чести быть препарированным после смерти, – слишком многие ученые доктора хотели покопаться в голове этого чудака, устроенной совсем не так, как у нас с вами. Среди них был и мой добрый друг доктор Лопд, ученик знаменитого Галля. Короче говоря, в одну из ночей могилу раскопали, труп вскрыли, и Лопду достался череп маркиза. К сожалению, очень скоро череп у него был похищен (среди похитителей бывают же тоже оригиналы!), и я не мог, как бы очень хотел, зайдя к своему другу Лопду, вытянуть в протянутой руке этот череп и, подобно безумному принцу датскому, сказать: «Мой бедный Сад, я знал его, о, Лопд…» Впрочем, это шутка, – я не знал маркиза и не видел этот его знаменитый череп. Где же он теперь, череп маркиза де Сада? Кто знает! Но думаю, он не просто пылится где-нибудь на полках анатомического музея или в чьей-либо частной коллекции. Нет, – череп перешел в историю… [41]

* * *

После того как все приготовления были совершены, принц, удобно расположившийся в мягком кресле, положив одну руку на подлокотник, вырезанный из слоновой кости в виде большого мужского фаллоса, другой рукой дал сигнал к началу либертенского жертвоприношения. В ту же минуту пять участников церемонии – две женщины и трое мужчин – окружили привязанную за руки и за ноги к «станку наслаждений» дрожащую в предвкушении восхитительной и сладострастной боли Терезу.

Альфонс-Донасьен – главный распорядитель церемонии, полный, но на удивление бодрый и живой старик, как и все, раздетый донага, но в парике, с которым он никак не хотел расстаться, вручая своей поверенной Жюльетте «девятихвостую кошку», не удержался от очередного напоминания:

– Ты должна постараться сегодня как никогда, обольстительница. Наслаждайся своей радостной жестокостью! И смотри, чтобы принц был доволен… [42]

Альфонс-Донасьен хлопает в ладоши, и вся группа приходит в движение. Первым делом главный распорядитель, подойдя со спины к, можно сказать, «распятой» на деревянной «кобыле» Терезе, ощупывает и осматривает окрестности храма, куда собирается проникнуть. Два бастиона, сходные с двумя половинками луны, вскоре не выдерживают натиска орудия, огромного по размерам, что, учитывая возраст его обладателя, не может не вызвать почтительного восхищения у всех компании либертенов [43], которые приветствуют начало действия громкими рукоплесканиями. Тереза, в которую главный либертен безжалостно вгоняет свой инструмент, радостно вскрикивает, и в то же мгновение Ролан, мужчина средних лет, скорее худой, чем полный, берет приступом точно такой же храм самого Альфонса-Донасьена, и так они, все трое: Тереза, главный распорядитель церемонии и Ролан, как бы пронзенные друг другом, образующие некое единое целое – шестирукое-шестиногое-трехголовое тело, – начинают двигаться в одном маятниковом ритме. Но этим дело не кончается – к группе присоединяется Сен-Фон, который, пристроившись к находящейся спереди Терезе, по ходу дела, овладевает и ее естественным святилищем. Последняя участница церемонии – Омфала, восхитительно громадная в своих пышных формах, расторопно, несмотря на весь свой немалый вес, взбирается на самый верх шаткого деревянного устройства, к которой привязана Тереза, и пристраивается к ней сверху так, чтобы склоненная голова женщины приходилась как раз на грудь Сен-Фону, а потаенное святилище самой Омфалы напротив лица трудящегося в меру сил и тяжело сопящего Альфонса-Донасьена. Последний немедленно погружается в ласки этого алтаря и приходит в необыкновенное возбуждение, которое вслед за ним охватывает и всех присутствующих. Но их сладострастные выкрики, похожие на рычание, и гнусные богохульства вдруг перекрывает резкое щелканье бича, кинжально рассекающего воздух. Это Жюльетта, зайдя сбоку, принимается за порученную ей работу и начинает бешено охаживать всех либертенов врученной ей «девятихвостой кошкой». Вскоре кровь с рассеченных тел уже брызгает во все стороны, и выкрики становятся все громче.

– Разве это не прекрасно, милый принц? – Альфонс-Донасьен вдруг слышит прерывистый слащавый голос Ролана, обращенный к принцу Шарлю, но обернуться уже не может: волна жгучего наслаждения поднимается к его груди. Глаза почти выкатывают из орбит; спина, по которой струится пот, перемешанный с кровью, кажется старому либертену пылающей печкой; рот, переполненный слюной, открыт в немом крике; наконец, он готов уже взорваться переполнявшей его страстью, как внезапно стук распахнувшейся тяжелой, обитой железом двери вторгается в его сознание и чей-то равнодушный тупой голос отчетливо произносит:

– Где здесь заключенный Сад? В трибунал!…

Альфонс-Донасьен цепенеет – вместо жара пылающей печи он чувствует леденящий холод. Он пытается вырваться из группы двигающихся в одном такте, словно заведенные механические игрушки, либертенов, которые вдруг все как по команде замолчали и чьи лица в одно мгновение как будто одеревенели. Сжатый их телами, Альфонс-Донасьен не может даже повернуть головы. Их руки и ноги смыкаются вокруг его туловища, он рвется, пытается кричать, но вместо крика из его рта вырывается немой вопль. Бывшему главному распорядителю либертенской церемонии кажется, что он окружен мертвыми телами, которые по какой-то причине все еще сохранили некое подобие жизни. Он понимает, что еще немного, и он погибнет в их ужасных объятиях…