ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ - ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.

• Название: ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.
• Автор: ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ
• Издательство: ИПК "ПрессСто"
• Жанр: История
• Год: 2010

АННОТАЦИЯ

«Живой меч, или Этюд о счастье» – многоплановое художественное повествование из эпохи Великой французской революции – главной социальной революции Европы, заложившей политические основы современного мира. В центре романа-эссе – «Ангел Смерти» Сен-Жюст, ближайший сподвижник «добродетельного» диктатора Робеспьера, один из создателей первой республиканской конституции и организаторов революционной армии, стремившийся к осуществлению собственной социальной утопии справедливого общества, основанного на принципах философии Ж.-Ж. Руссо.

Среди других героев книги – убийца Цезаря Брут, «Наполеон Крузо», бывший император Франции, сосланный на остров св. Елены, маркиз де Сад, «герой трех революций и двух материков» генерал Лафайет, парижский палач Сансон, «подстигающей национальной бритвой» – гильотиной по пятьдесят человек в день, и даже сам товарищ Сталин, чуть было не осуществивший танками Рабоче-Крестьянской Красной армии свою великую мечту о всемирной революции на практике.

Публикуется в таком виде по просьбе автора

---

О новой гильотине вспоминали теперь только Сансон и его помощники (и даже мечтали о ней!). Но не из-за какой-то своей особой кровожадности – станок усовершенствованной конструкции просто значительно облегчил бы им их работу. По крайней мере, Шарль Анрио отчетливо осознавал, что, если бы первую гильотину (она простояла ровно год – с 25 апреля 1792 года по 30 апреля 1793 года) не заменили бы на станок более совершенной конструкции, они никак не смогли бы справиться с все более возрастающим потоком казнимых. Они и сейчас еле с ним справляются. А ведь принятый недавно прериальский закон прямо указывал на дальнейшее усиление террора.

Ничего, думает Шарль Анрио, отпустив рычаг и ласково поглаживая блок рукой, пока Барре для очередного номера поднимает лезвие ножа вверх, – его старушка-гильотина еще послужит Франции, ибо она – лучшая во всей стране. Нигде в провинциях нет ничего похожего на большую парижскую гильотину. Тем более не сравнятся с ней все эти безделушки – походные гильотины. Если что, он и его команда обойдется и без всяких усовершенствований, так сказать, «по старинке».

А ведь они могли бы, пожалуй, и поблагодарить нас, – вяло думает Сансон о казненных им номерах. Да, он мог похвалиться своей командой – все они трудились на пределе своих сил. В других городах в неумелых руках гильотина превращалась в орудие пытки: бывали случаи, когда затупленный от долгой работы, да еще и заржавевший нож поднимался и опускался на голову осужденного по два и по три раза, – а человек в этот момент в неописуемой агонии корчился на окровавленной доске на радость охочей до зрелищ черни. Но не так было в Париже. Что бы ни говорили про Сансона, нож и на пятьдесят девятом номере пройдет сквозь шею казнимого, как сквозь масло.

– А-а! – нажатием рычага Сансон обрывает еще один крик (а сколько их уже было за сегодняшний день!), и вдруг с удивлением видит, что работа почти закончена – остался только один номер. А Шарль Анрио и не заметил этого. И вот только теперь по тому, как дрожат его ноги, как почему-то ослабла правая рука, держащая рычаг, как мутится в глазах и стучит в висках, он чувствует, что уже немало времени прошло от начала казни.

Сансон прикрывает глаза – как обычно им овладевает подкравшаяся незаметно усталость, и он уже просто не в силах изучать лицо последней за этот день жертвы. И вдруг он сам слышит ее крик:

– Да здравствует Республика!

Шарль Анрио морщится – этот истошный вопль выматывает его уставшую душу. «Да здравствует король!» – кричали сегодня не менее пяти раз. Временами слышалось и «Да здравствует Республика!». Ну, почему среди его «клиентов» всегда так много дураков и почему они никогда не могут умереть спокойно? Обязательно им надо кого-то славить: или короля, до которого им нет никакого дела, или Республику, которая их убивает!

– Да здравствует Республика! – продолжает голосить последний номер – по виду буржуа средних лет, уже въезжая на поворотной доске в узкое окошко люнета.

– Да здравствует Республика! – хрипит он уже под поехавшим вниз на его шею ножом.

Падает последняя голова в корзину, и в тот же миг наступает расслабление. Сансон отпускает рычаг и бессильно прислоняется к правому блоку гильотины. То же делает и Барре, а Ларивьер, Граммон и Легро опускаются на ящики для трупов. Жако бесцельно слоняется по платформе, как и двое других помощников Шарля Анрио. В эти первые мгновения после смерти последнего осужденного на эшафоте и на площади, с которой поспешно рассасывается и так уже изрядно поредевшая толпа, воцаряется полное молчание. И это молчание, внезапно сменившее оживленный говор толпы, крики осужденных и шутки «ассистентов» Сансона, которыми они сами подбадривали себя во время всей казни, поражают всю команду парижского палача как громом. И лишь после того, как Деморе обходит каждого из них с обычной порцией водки из своей фляги, они вновь начинает оживать.

Шарль Анрио снова слышит шутки Жако, но ноги по-прежнему плохо повинуются ему. Деморе протягивает стакан, куда он плеснул причитающуюся Сансону порцию водки, но Шарль Анрио делает отрицательный жест рукой.

– Я лучше пройдусь. На кладбище опять будете без меня…

– Монтрельское?…

– Да, кладбище святой Маргариты, – говорит Сансон, называя место захоронения его старым именем. – А я пройдусь… Опись представишь теперь уже послезавтра. Завтра – декади, день отдыха. А после такой «охапки» нам всем не мешает отдохнуть, как ты считаешь?

В знак согласия Деморе наклоняет голову. Уже в не первый раз Сансон покидает эшафот сразу же после завершения казни, предоставляя всю оставшуюся грязную работу доделывать своему первому помощнику. А работы еще предстоит сделать немало: надо раздеть трупы (и составить на это акт: нельзя ведь, чтобы какие-нибудь добротные сапоги зря пропали в земле, а не пошли бы на пользу защитникам родины!), доставить их на место массового захоронения (на одном из трех кладбищ – Муссо, Маделень или в Монтрельском предместье), вывалить тела из ящиков в ямы, заполненные негашеной известью. Да и мало ли еще какой работы найдется! Но Деморе не жаловался. Он, как мог, пользовался этой своей привилегией раздевания трупов (ему перепадало немало от родственников казненных!), да и вообще он понимал Сансона, человека уже немолодого, который принимал и нес на себе главную ответственность за проведение всех казней.

Сансон кивает Деморе и уже хочет идти, но, не удержавшись от саркастического замечания в адрес своего первого помощника, шутит:

– Да, и пусть твоя жена еще раз помолится Робеспьеру, чтобы послал нам милость Верховного существа, на тот случай, если через день в примиди нам предстоит еще одна такая «охапка».

Не обращая внимания на сразу нахмурившегося «ассистента», Шарль Анрио поворачивается к нему спиной и, быстро спустившись с эшафота, сворачивает налево и, никем не узнанный, углубляется в кривые переулки Сент-Антуана.

Некоторое время мысль о Деморе не покидает Сансона. Хотя Шарль Анрио знает, что жена его первого помощника каждый вечер молится на портрет Робеспьера, стоящий вместо иконы у изголовья ее кровати, шутить так все равно бы не следовало – это может быть опасным даже для него. Тем более что и Деморе на своем месте почти незаменим. Одни его ежедневные акты раздевания трупов чего стоят! Как он их пишет! – как для истории!

Шарль Анрио тоже не забывал об истории и поэтому втихомолку, тайком от всех, вел тайный дневник, фиксируя в нем не только имена и положение казненных им людей (с чем вполне справлялся и Деморе), но и записывая туда свои наиболее интересные наблюдения и просто любопытные мысли о происходящем вокруг него, точнее, вокруг его эшафота. Вот и сейчас, размышляя о своих помощниках, Сансон вдруг вспомнил одну запись в своем дневнике, совсем недавнюю запись от 18 прериаля, то есть сделанную всего лишь месяц назад:

«Есть люди, которые полагают, что можно сродниться кровью; но это невозможно, когда эта кровь – кровь наших близких. Я говорю не о себе, а о моих помощниках, за которыми я наблюдаю с тех пор, как нас заставляют казнить целые повозки мужчин и женщин; двое состоят при мне уже двенадцать лет, четверо были прежде мясниками, двое, по крайней мере, не стоили и веревки, на которой бы следовало их повесить, и из всех них нет ни одного, лицо которого оставалось бы бесстрастным по окончании каждой казни. Публика всего этого не видит: я же замечаю, что сердце их трепещет, а нередко дрожат и ноги. Когда все кончено и на эшафоте видят они только трупы казненных, они смотрят друг на друга с удивлением и как бы с беспокойством. Они, конечно, не отдают себе отчета в том, что чувствуют, но самые разговорчивые немеют; лишь выпив свою порцию водки, они снова приходят в себя. Если такое впечатление производится на нас, то каковы должны быть чувства народа…»

* * *

…Уже когда начинало темнеть, некий немолодой прохожий, бывший при старом режиме откупщиком податей, а ныне благоразумно скрывавший свое прошлое на неприметной должности в государственном казначействе Первой Республики, возвращался домой с обычной прогулки, в которой он почти никогда себе не отказывал после нудной «бумажной» работы в опостылевшей ему канцелярии. Обдумывая, как с большей пользой провести свой завтрашний выходной – десятый день второй декады, – пойти ли к старым друзьям на пирушку, чтобы за заветной и заранее припрятанной бутылкой бургундского вновь и вновь обсуждать гастрономические изыски прежних королевских ресторанов (естественно, не касаясь никакой «политики»), или весь день провести дома в пустой квартире за чтением любимого Лукреция или Горация – по выбору, – бывший откупщик прошел пару улиц Сент-Антуанского предместья, поспешно миновал группу подвыпивших «красноколпачных» санкюлотов, каркающими голосами распевавшими «Са uра» вокруг пары девиц соответствующей профессии, хрипло подпевавших им, и уже на улице Сентанж услышал совсем другую мелодию, заставившую его вздрогнуть и остановиться. Насвистывая себе под нос что-то чрезвычайно красивое еще из дореволюционных времен, мимо, опустив голову вниз и задумчиво глядя прямо перед собой, прошел высокий господин в парике и черном камзоле. Откупщик подивился неосторожности выглядевшего «бывшим» господина насвистывать мелодии старого порядка на улицах, где слышались только «Са uра» и «Карманьола». Но, обернувшись назад и приглядевшись, откупщик узнал главного парижского митральера гражданина Сансона, а когда прислушался к мелодии, которую тот, безбожно фальшивя, мурлыкал себе под нос, с большим удивлением узнал