Эйвинд Юнсон - Прибой и берега

• Название: Прибой и берега
• Автор: Эйвинд Юнсон
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Современная проза
• Год: 1997
• ISBN: 5-7027-0502-5

«Я хотел создать образ современного человека, стоящего перед необходимостью применить насилие, чтобы предотвратить еще большее насилие», — писал о романе «Прибой и берега» его автор, лауреат Нобелевской премии 1974 года, шведский прозаик Эйвинд Юнсон.

В основу сюжета книги положена гомеровская «Одиссеия», однако знакомые каждому с детства Одиссеий, Пенелопа, Телемах начисто лишены героического ореола. Герои не нужны, настало время дельцов. Отжившими анахронизмами кажутся совесть, честь, верность… И Одиссей, переживший Троянскую войну и поклявшийся никогда больше не убивать, вновь берется за оружие.

---

— Я не желаю больше слушать об этом, — заявила Еще Не вполне Проснувшаяся. — Слушать об этом ниже моего достоинства. — Она внимательно поглядела на старуху. — Очень уж красные у тебя нынче глаза, Эвриклея. Ты что, не спала всю ночь?

Старуха не удержалась-таки от своего мерзкого жеста — сложив вместе ладони, она ответила:

— Не сказать, чтобы не спала. Но я стала бродить во сне, Ваша милость. Скоро мне крышка. Я засыпаю, сплю непробудным, каменным, мертвым сном, да еще, наверняка, храплю на весь дом, просто мычу во сне или уж по крайности блею, — и при всем том поднимаюсь, иду и шагаю по дому ну что твой часовой.

— Ты что, охраняла нынче ночью дом? — спросила Пенелопа ледяным тоном.

— Ну, не то чтобы охраняла, — сказала старуха. — Но поскольку я все равно брожу во сне, отчего мне было не выйти из моей каморки и не пройтись по мегарону да по обоим дворам.

— И все запоры ты тоже проверила во сне, — сказала Теперь Уже Совершенно Проснувшаяся. — Одни засовы открывала, другие закрывала, одни узлы завязывала, другие развязывала. Я-то спала хорошо. Я вообще сплю спокойно, мой сон ничто не нарушает. Но когда я случайно просыпалась (меня будил какой-то неуместный шум, может, это гром гремел, а может, меня просто хозяйственные заботы одолели), я не могла не слышать, как кто-то… ходит во сне.

— Чудеса, да и только, — на диво бодрым голосом отвечала старуха. — Другие лунатики бродят вслепую, прут себе напролом, а я все время сознавала, что делаю, ни столов, ни скамеек не опрокидывала. По-моему, я даже могла рассуждать. Вообще-то я, конечно, рассуждать не умею, это не пристало моей жалкой участи. Рассуждать я не выучена, я умею только приглядывать за кормилицами, чтобы не переводили зря молоко, и еще моя обязанность — на мой неуклюжий и назойливый лад прислуживать Госпоже. Но когда я бродила во сне, я туго соображала, что к чему, потому мне мнилось, будто я способна рассуждать. Чудное дело лунатики.

— Стало быть, ты рыскала по дому и… рассуждала! — злобно сказала Хозяйка. — Смотрела небось, спит ли он? Беспокоилась, не озяб ли?

— Признаюсь, я и вправду забеспокоилась, не озяб ли он, — ответила Эвриклея. — Он ведь не захотел ложиться в постель, лег на пол в прихожей и укрылся старой, плохонькой, вытертой козьей шкурой, ну, может, по крайности тремя шкурами. Ну а раз уж я проходила мимо, я накинула на него еще одну шкуру. Ну, по крайности три. Мне мнилось, будто я рассудила: еще простудится, схватит лихорадку, а уж как начнет чихать, того и гляди других разбудит.

— Он что, спал? — спросила Пенелопа коротко, приподнявшись на локте.

Старуха удержалась от гнусного жеста.

— По-моему, спал, я уверена. Но свет из мегарона сочился слабый, хоть я и подбросила в очаг поленьев, да к тому же лучина моя коптила, и бродила-то ведь я во сне, так что поклясться, что он спал, я не могу. Но показалось мне, когда я быстро пробежала мимо, что он спит: глаза у него были закрыты.

— Ты с ним разговаривала? — жестко спросила Хозяйка.

— Нельзя сказать, что мы разговаривали, — отвечала старуха. — Помню только, что я — во сне, само собой, — обронила несколько слов. Может статься, и он, повернувшись на бок, что-то пробурчал, но, наверно, он тоже бормотал во сне.

Пенелопа снова впилась взглядом в старуху.

— Упоминал он о состязании?

— О состязании? — с величайшим удивлением переспросила Эвриклея. — А-а! Это то, о котором я случайно услыхала вчера вечером! С топорами? Нет, не помню, чтобы он об этом говорил. Но чуть позже я встретила господина Телемаха, и тут я случайно упомянула о состязании.

— Ладно, — сурово сказала Пенелопа. — Я так и думала, что это ты всем распорядишься. Ладно. Где сейчас гость? Нет, не то, я хотела спросить, где сейчас Телемах?

— Кажется, пошел прогуляться, — отвечала старуха. Пенелопа села в кровати.

— Зачем ты осматривала запоры, Эвриклея?

Старуха поглядела на свои ноги, они были в грязи — она немало побегала с раннего утра.

— Я подумала, раз уж я на ногах и брожу во сне, осмотрю заодно запоры, мне ведь редко случается осматривать их по ночам. Видеть-то я не могла. Я ведь ощупью пробиралась вперед. Но мне чудилось, будто я стала такой сообразительной, что рассудила: надо бы иногда проверять запоры. Засовы и веревки на наружных дверях должны быть крепкими на случай, если кто-нибудь вздумает сюда явиться, какие-нибудь злодеи — из Нижнего города, само собой, не из Верхнего, ну, к примеру, всякий сброд из Нижнего города, или морские разбойники высадятся на берег ночью, проберутся сюда и начнут ломиться в дом. А меня всегда манили запоры. Мастерить запоры — по моему разумению, величайшее искусство.

— Ты, стало быть, проверила все ворота, все двери в доме и главный вход в мегарон тоже?

— Да, раз уж я начала проверять, я решила проверить все.

Пенелопа спустила с кровати белые ноги, и Эвриклея, нагнувшись с невероятной гибкостью и проворством, надела на них красные шлепанцы.

— Куда пошел Телемах, Эвриклея?

— О-о, толком я не знаю, — сказала старуха-лунатичка. — Не могу ж я шпионить за ним, у меня своих дел хватает. Кажется, он прошелся вокруг дома, а потом вдоль ограды. Я случайно вышла утром во двор, гляжу, а он там.

— Возле оружейной?

— Да, кажется, он дверь открывал, приоткрыл ее и заглянул внутрь. А потом задвинул засов и еще завязал его замечательно красивым, замысловатым узлом.

— Он умеет вязать замысловатые узлы? — спросила мать. — Когда ж это он научился? И быстро он их вяжет?

— По чистой случайности при этом был наш Гость, или как его надлежит звать, — отвечала Эвриклея.

Пенелопа поднялась с постели, выпрямилась.

— Где они теперь?

— Не знаю, то есть не могу сказать с уверенностью, — отвечала старуха, отвратительным движением соединяя ладони дряхлых, с набрякшими венами старческих рук. — Кажется, пошли через оба двора за ограду. Наверно, стоят у наружных ворот.

— Под дождем?

— На них плащи. У высокочтимого Гостя плащ очень старый и дырявый.

* * *

Она долго причесывалась, помогала ей одна только Эвриклея. Бессонные глаза старухи в этот день видели особенно зорко, а покрасневшие в этот день глаза Пенелопы были почему-то отуманены: их то и дело застилала влажная пелена, и пелена эта превращалась в капли различной величины. Старуха, стоявшая за спинкой стула, наклонялась и один за другим вырывала седые волоски.

— Они вовсе не седые, они совершенно молодые, просто они светлей других, вот я их и вырвала. А вообще сами по себе волоски отменные.

— Покажи!

— Я их обронила, — отвечала старуха. — Да там и был-то всего один, ну по крайности три, но я хочу вырвать еще один.

Она вырвала один каштановый, или почти каштановый, волосок и протянула Хозяйке;

— Вот.

Но когда она вырвала следующий волос, Хозяйка успела схватить старухину руку, удержала ее. Волос был совершенно седой.

— Таких седых, как этот, раз-два и обчелся, Ваша милость, — сказала старуха.

Пенелопа вымыла тело, ноги, руки, плечи, шею, старуха приносила горячую воду, растирала хозяйку и массировала. Женщина средних лет взяла из рук Эвриклеи флакон с елеем, умастила себя, тщательно наложила густой слой белил и румян на лоб, на щеки, шею и руки. Потом надела платье, которое Сын привез из Лакедемона, — дружеский подарок заботливой Елены.

Она почти не прикоснулась к еде — проглотила только немного хлеба, оливок и баранины, но зато с жадностью выпила вина. И только после полудня, когда все уже было устроено, сошла вниз.

* * *

Все было устроено. Все устраивалось. Ничто никогда не устроится.

Отец с сыном стояли под дождем за наружными воротами. У их ног лежали холмы и Нижний город. Наискосок, по ту сторону гавани, на другом ее берегу, отдыхали длинные смоленые суда, вытащенные на берег зимовать. Этой дорогой, со стороны пролива и моря должен он был бы прийти, под парусами, открыто, при свете дня, во главе мощного флота, большой рати, с добычей и оружием.

— У меня такое чувство, будто я подкрался к ним сзади, — сказал он, — Что я хитрец, я лукавец.

— Ну и что из того? — возразил Телемах с гордостью и удивлением, — Хитрецов повсюду славят. Твоя слава, папа, и в знаменитом деревянном коне, что вы пустили в ход под Троей. Об этом слагают песни, во многих песнях поется о деревянном коне.

— Вот как! — сказал он.

Все было устроено, ничто никогда не устроится.

Боги были на их стороне, но что такое боги? Никто не знает. Но они были на их стороне. Ночью разразилась гроза, а с утра зарядил хранительный дождь. Скоро должен был вернуться Эвмей вместе с пастухом, посланным сюда богами как нельзя более кстати, — он пас и закупал рогатый скот на Заме, его привлек к делу Эвмей, а Эвриклея мобилизовала Дакриостакта. Дождь должен был охранить их от многих гостей. Рано утром отец с сыном побывали на заднем дворе в оружейной и попробовали лук — Эвриклея стояла на страже. Лук был из рога и дерева. Телемаху почти удалось натянуть тетиву — сделай он еще несколько попыток, может статься, он и справился бы. Отцу тоже пришлось попотеть, прежде чем он добился успеха, — усилие отозвалось в плечах, бицепсах, пальцах. Но он вспомнил прием, небольшой рывок — и лук согнулся, поддался, тетива врезалась в пальцы, но уступила.