Эйвинд Юнсон - Прибой и берега

• Название: Прибой и берега
• Автор: Эйвинд Юнсон
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Современная проза
• Год: 1997
• ISBN: 5-7027-0502-5

«Я хотел создать образ современного человека, стоящего перед необходимостью применить насилие, чтобы предотвратить еще большее насилие», — писал о романе «Прибой и берега» его автор, лауреат Нобелевской премии 1974 года, шведский прозаик Эйвинд Юнсон.

В основу сюжета книги положена гомеровская «Одиссеия», однако знакомые каждому с детства Одиссеий, Пенелопа, Телемах начисто лишены героического ореола. Герои не нужны, настало время дельцов. Отжившими анахронизмами кажутся совесть, честь, верность… И Одиссей, переживший Троянскую войну и поклявшийся никогда больше не убивать, вновь берется за оружие.

---

Во дворе так громко сглотнули слюну, что было слышно в зале, на столах зазвенели кубки. Алкиной поставил на стол бокал, глаза царя повеселели, и он сказал:

— Да, вот это настоящий Аид!

Странник попал в точку, он их убедил.

— Слишком долго рассказывать о том, что я вообразил и, можно сказать, почти что видел у Спуска в Аид, — продолжал Странник, — все, с чем рядом я оказался и что мог себе нарисовать.

Он ощупью пробивался к легендам, насколько способен был вспомнить их в эти минуты крайней усталости. Он выхватывал из него героев Войны и некоторых полубогов, поодиночке и группами, выпускал их из провала, приближал к луже крови и одним позволял из нее напиться, а другим не позволял. Дело снова пошло на лад. Назвать Геракла он не решился, но зато вывел на сцену Агамемнона (царь Микен по-прежнему был популярным героем песен, к нему всегда можно было прибегнуть в случае необходимости), Аякса и Ахилла и, кстати, рассказал, как Ахилл признался ему, что предпочел бы быть пастухом на земле, на ее поверхности, чем знатным вождем и полубогом в Царстве Мертвых. Он выводил еще и других, без всякого порядка, в той последовательности, в какой они всплывали в его памяти, тем самым способствуя живости и разнообразию рассказа. Слушатели были напуганы, но захвачены, они были в его власти, как в его власти был Аид, который он покорил силой слова. Наконец окольными путями он добрался до того, о ком совсем было забыл, — до Тиресия.

Он понимал, что из тени фиванского старца должен извлечь что-то практически полезное. Он вспомнил, что ему приснилось на плоту, и преобразовал этот сон в полезном для себя смысле.

— Я пообещал теням, вернувшись домой, принести им в жертву мою лучшую яловую телку, а Тиресию дал слово, что он один получит от меня целую овцу, если согласится предсказать мне будущее. И он предсказал все, что со мной потом случилось, и предупредил меня, что мне будет трудно умилостивить разгневавшегося на меня Посейдона. Он наказал мне ни в коем случае не трогать стадо Гелиоса на Острове Трех мысов, который правильней было бы назвать Треугольным островом, а потом объявил, что меня забросит еще в другие страны, но все мои люди погибнут в пути, а я попаду к нимфе Калипсо. И еще он предсказал, что в конце концов я окажусь здесь и это будет мой последний привал по дороге к дому.

Он помолчал, подумал. В его снах и речи не было об острове феакийцев, но он продолжал добиваться своей выгоды.

— Тиресий предрек, что вы примете меня с большим радушием, что я проведу вечер в гостях у вашего царя и вы снарядите крепкий корабль, чтобы доставить меня домой, и еще он сказал, что вы люди тароватые и обычно щедро одариваете своих гостей.

Он выпил и снова погрузился в раздумье. Алкиной погладил бороду, глядя в стол. Вельможи уставились в свои кубки. Арета бесшумно поднялась и тихо вышла из зала. Он услышал, как ее сандалии застучали по коридору, потом она окликнула дочь — ах да, точно, ее зовут Навзикая! — и приказала принести факел. Кто-то побежал по лестнице. Вошел раб, запалил от огня лучину и вышел, прикрывая пламя ладонью.

— Я и вправду собираюсь сделать тебе подарки, — сказал Алкиной, подняв глаза от стола. — Я хочу подарить тебе два своих лучших кубка и кратер. Не считая всего остального. Упоминал Тиресий о кубке?

— Нет, он в подробности не входил.

— Твой рассказ правдив и достоверен, — сказал царь. — Не считая, конечно, того, что ты говорил насчет рабов в Аиде.

— Так ведь это в основном был туман, — возразил Странник.

Он чувствовал, что должен еще поговорить о смерти. Они были напуганы, может быть, опечалены, но смертью еще не пресытились — ведь это была не их смерть. Он вспомнил, что ему приснилось на плоту.

— Я узнал и о своей собственной смерти, — сказал он. — В море она меня не настигнет. Но однажды, взвалив на плечо корабельное весло, я пойду в глубь Большой земли и встречу людей, ничего не знающих ни о войне, ни о море, и они решат, что я несу на плече лопату. Вот тогда я должен принести жертву Посейдону, мы с ним примиримся, а я стану…

Он едва не сказал: счастливым.

— А я умру в относительном покое. И, судя по всему, в глубокой старости.

Они затаили дыхание.

— Быть может, я стану человеком новой породы, — сказал он.

— В каком смысле? — спросил Алкиной.

— Не знаю, это не совсем ясно, — ответил он.

Он услышал голос царицы, в котором звучали сердитые нотки, и тихие, мягкие ответы девушки. Арета вернулась, молча села на свое место, вопросительно глядя на мужа. Теперь ее набеленное лицо потемнело. В дверях, ведших во внутренние покои, стояла дочь.

— А что еще он сказал? — спросил Алкиной.

— Ничего. Он скрылся под землей. И тут я ушел, потому что спрашивать было больше не о чем.

— Так-так.

— А потом я пошел назад берегом реки, у корабля нашел своих товарищей, и мы вернулись обратно к Кирке.

— К Кирке?

И тут он вспомнил свой прежний план.

— Да, я забыл рассказать о том, что первым во вратах Аида появился Эльпенор, тот, что забрался на крышу и раскроил себе череп. Мы ведь оставили его без погребения, и теперь его тень просила, чтобы мы вернулись к Кирке и предали его земле. Так мы и сделали, а потом…

* * *

Он рассказывал еще много часов подряд, и, по мере того как он говорил, воспоминания пробуждались в нем, оживали, обрастали плотью. А он, можно сказать, старался оттащить себя от них и говорить о другом. Он рассказывал легенды. Легенду о Сиренах, а не ту правдивую историю, какую он поведал Калипсо. Он преобразил их в волшебниц, в тенета, одетые в женское платье, — так он их назвал, в петлю, которую накидывают на шею доверчивому Страннику, в олицетворенное Обольщение. Он рассказал о том, как залепил уши воском своим спутникам, а себя велел привязать к мачте и слушал обольстительное пение, пока корабль проплывал мимо острова Сирен. Рассказал о том, как колебался, какой путь выбрать, но потом решился плыть опасным восточным путем, между Большой землей и Островом Трех мысов, или, если угодно, Треугольным островом, чтобы избежать кружного пути и мимо южной оконечности Длинной земли идти прямо на восток в море Ионийцев. Еще некоторое время он устрашал и чаровал их своим рассказом о том, как они проплыли между Сциллой и Харибдой и как он не удержался и раздразнил чудовище о двенадцати лапах и шести головах, лающую по-собачьи Сциллу, хотя его заранее остерегали против этого. Взмах его копья напоминал не столько воинственный выпад воина, сколько замах гарпунщика, и, однако, он стоил ему шестерых товарищей: чудовище, вытянув шесть своих шей, сожрало их, а по другую сторону водоворота изрыгала огонь Харибда. Он не осмелился сказать — в такой поздний час и в кругу таких зачарованных слушателей, — что в той стороне, где находилась Харибда, течение было слишком бурное и они не решились держаться того берега. Но шестерых товарищей он потерял. Он старался уйти от этого воспоминания. И все-таки полностью ускользнуть от воспоминания о том, как его спутники начали ссориться и как насмешливо булькнула пучина, когда двоих столкнули в воду, а за ними за борт рухнули у самой скалы еще четверо, ему не удалось. Голос в глубине его души нашептывал: «А ведь там были акулы!»

И наконец, уже поздней ночью он рассказал о священном стаде Бога Солнца, о рыжих коровах и быках, о бело-рунных и черных овцах, о том, как взбунтовались его спутники-герои и как они погибли. Он не употребил слова «бунт» — он сказал, что они были голодны.

Но к этому времени было уже так поздно, что толпа слушателей все-таки поредела. Многие ушли домой — они еле волочили ноги, в ушах у них звенело. Часть знатных гостей дремала за столом, кое-кто из менее важных заснул на пороге или на полу у стены. Некоторые спали во дворе, слышно было, как они храпят; иногда кто-то из вельмож сонно клевал носом на своем почетном месте, но тут же, встрепенувшись, поднимал мутный взгляд. Алкиной иногда опускал веки, но лицо его ни разу не приобрело сонного выражения, он просто освежал глаза темнотой, продолжая при этом слушать. Арета ненадолго вздремнула, но под конец сна у нее не было ни в одном глазу, а когда он, сам стараясь подавить зевоту, которая пыталась вторгнуться в его рассказ, повернулся к двери во внутренние покои, он увидел Навзикаю: сидя на пороге, она смотрела на него так пристально, как никто из собравшихся. Ее сияющие глаза были полны ожидания.

Он рассказывал о том, как его товарищи, герои, плыли, боролись и терпели лишения в течение многих месяцев, а может, даже в течение трех лет, ради того, чтобы вернуться домой к своим женам, детям, родителям, к своим стадам и клочкам земли; как они, нагруженные, даже перегруженные славой, с именами, уже навечно запечатленными в песнях, с натруженными до мозолей и трещин, но пустыми руками, нередко с пустыми желудками и взглядом, рвались к недостижимому миру и счастью. Никогда не пришлось им увидеть богатый пшеницей Дулихий, утесистый Зам или лесистый Закинф или Итаку, бывшую для них пупом земли.