Татьяна Янушевич - Мое время

• Название: Мое время
• Автор: Татьяна Янушевич
• Жанр: Русская классическая проза

---

А другой наш физик-практик тоже не аскет. Серб не только за столом ухитряется обосноваться среди прекрасных дам, целует им ручки, - "я человек скучного пола".

Эдька Шиловский моментен, при том, что вовсе немоментален. Он весь здесь, он весь сейчас. На этот момент он весь наш. Загребает в объятия своими клешнястыми руками, щекочет бороденкой за ухом. А в случае забудется, увлечется в рассказ, мы все - с ним, не дадим там, в дебрях заблудиться, выведем на чистую воду.

Мы в упоении горланим песню, сочиненную когда-то Горбом:

Налей, налей зеленое вино

В дешевые граненые стаканы,

Налей, налей, нам все равно,

Мы все равно не будем пьяны...

А вот Жура уже нет среди нас. Его место сохраняется за ним.

Завершаем круг мы с Вовой Свиньиным. Впрочем, у нас никогда не бывало лидера, или центрового. Кто сказал, тот и главный.

Недавно Леха Птицын прочитал такие стихи:

Мои друзья состарились поодиночке...

А ведь когда мы все вместе, наш групповой портрет остается молодым.

Мои друзья. Я перевожу взгляд с одного на другого. В этом хороводе не совсем разделимо, что происходит сейчас, что было давно. Да и не нужно. Мысли нынешние и мысли прошлые встречаются на равных. Ибо самая мудрая наша мудрость на все времена - любовь друг к другу. И общее счастье, когда кому-то удалось схватить то, самое точное слово, да еще поставить его в точное соответствие, - оно словно точка, в которой свертывается пространство и разворачивается заново, как созданный мир.

Пока я пишу, от Бойкова пришло письмо со стихами. Кто кому станет эпиграфом?

Молодеют с годами портреты

до известной поры.

Будто ветреной вдруг оперетты

преподнесся порыв.

Это оттепель сердца, наверно,

рассыпает капель,

голубые по снегу каверны

и по наледи трель.

Я, вглядевшийся старым безумцем

в юный автопортрет,

не завидую вечным фаюмцам,

чьих прообразов нет.

Мы же - здесь, мы пока еще живы,

миг пред нами открыт,

и сосулечный, сколь ни фальшивый,

нас мотивчик бодрит.

56. Дорога Академгородок - Город

(из письма Полине Георгиевне)

Полиночка, я хмельна, хмельна. Только что вернулась из Городка. Давно хотелось записать для Вас эту дорогу, - для меня она как бы сродни Вашей внутренней свободе. Свобода. Какой курьез! Ведь этот бетонный тракт жестко закреплен двумя узлами: Город - Городок, и выбора никакого нет. Однако попробуй, найди такси посреди ночи. Это раньше было, - за рубль можно уехать в любое время. Не хочу никакой необходимости! Выхожу на дорогу ловить случай. И случай вылетает из темноты по мановению руки. Как прежде, как давно...

Из Городка выезжаешь через приземистый тоннельчик, словно выскакиваешь из табакерки. О! В ней, как в памяти, компактно упакованы одноразмерные жилища нашей юности. В их одинаковости уже родство: кустарный интерьер из книжных полок, топчан, пара кресел и треугольный столик на острых ножках-указках. Быт прост, условен, нам представляется, - "по азиатски лаконичный западный модерн", и будто бы слегка абстрактен. Тех лет вымудренная "Треугольная груша" - некий символ мироощущения. Мастерить стеллажи считалось хорошим тоном. Они прогнутые, набитые по третьему ряду, остались до сих пор. Книжки нахватывали жадно, рыская по дальним селам, помногу экземпляров, "на всех", - таков был стиль товарищества. Еще магнито-фон: катушки с плохими записями бардов крутили ночи напролет. Конечно, те ирреальные сидения теперь случаются не каждый день, - мы обустроились, огрузли. Но общежитский флер остался на предметах. И еще чувство, что домa друзей - стоянки на бесчисленных путях. Лабиринты городошенских блужданий - начало нашего странствия.

Дороги, дорожки, много-значительны и разно-направ-ленны, как в памяти. Вот если бы въехать в Городок под низкий тоннельчик, то есть не въехать, а войти, соскочив с попутного самосвала, как добирались когда-то на первые лекции в Университет, дорога ослепительно взлетит прямо к восходящему солнцу, "Голубая дорога", жаль, что название не привилось. За поворотом будет проспект, его лесистые обочины ожидают будущие институты, а транспарант заведомо обещает, что "Могущество Российское прирастать будет Сибирью". Мы тропим целину между школой, где на двух этажах умещается Университет, и строящимся новым зданием, и кажется, что пожизненный путь выбран необратимо. Мы - студенты и академики - сторонники общей идеи в нашей миниатюрной "Стране Большой Науки".

Кружим, кружим по лесным дорожкам, очарованные дружбой, влюбленные во все на свете, стихи, костры, откровения.

Морской проспект стремительно обстраивается домами-распашонками, двери без запоров, из каждого окна тебя могут окликнуть, позвать, за любым столом ты не посторонний, ты - свой. Деревня Науковка, Лаврентьевка, Академ-слобода.

Морской проспект прямолинеен, как иллюзия, чтоне споткнешься. Никого не смущает его имя, заимствованное у дальнестранных портовых городов. Ненастоящее наше пресное море мы тоже считаем своим, камерным, академгородским. Мы проводим там дни и ночи, уплываем, уплываем, на краденых лодках без ветрил. По лунной дорожке бежит нам навстречу птица естрафиль - мать всех птиц из "Книги Глубины"*.

Развеселой оравой возвращаемся, кто-то читает стихи, Бовин, может, Генка Прашкевич, - раньше или позднее, всяк воспел море Обское. Горб несет мои тапочки-страль-ки, - ах, как нам любы выпендренные слова, - мы все время к чему-то готовимся. Резко кричит электричка, словно режет горло как раз у начала проспекта. Обычно мы провожаем задние огоньки даже и без особой зависти, - там, за недальними горизонтами еще сбудутся наши мечты. Пока не случилось... Славка Журавель бежит, бежит по обводной дорожке, бежит, чтобы погибнуть под поездом...

Никого теперь не волнуют наши переживания первых лет Городка. И кому интересно, удалось ли нам, непутевым, состояться? В тех же декорациях каждое новое поколение считает себя первопроходцем. Ныне, бывая в Го-родке, можно не встретить ни одного знакомого лица. Да и тесновато здесь, узко в шкатулке. Только в считанных наших домах мы засиживаемся допоздна, как прежде, как представляется нам - всегда. Но ведь действительно, те, кого больше нет, все равно присутствуют, пока хоть один из нас есть.

Странный, тяжело-любимый Академгородок.

Академгородок, городок невелик,

мал золотник, да дорог,

эти строчки Вовы Свиньина мы носим за пазухой.

Из Городка выскакиваешь через тоннель сразу в ночную лесную дорогу, словно в свободу. Я закуриваю, как бы отчеркиваюсь от движений, - пропадай Ньютоны, - мчусь в покое свободно падающего тела, только лоб имеет ощущение упругой выпуклости ветрового стекла, вроде бы его и зовут лобовым.

Фары выхватывают случайные стволы из сплошной темной чащи, а когда едешь днем, разномастная зелень ворожит.

Березы в блестящей листве светятся изнутри, - есть в березе эдакая девичья одухотворенность, еще кокетливая скромность челки, приспущенной на невинный лоб. Молодой сосновый подлесок со светлыми свечками торчком. Я угадываю в нем нашу вздыбленную жеребячьей гривкой юность. Отдельные попадаются тополя, они насажены, но не чужеродны, листья сверкают упругим вечнозеленым блеском. И мягкая невнятная зелень мелколистых кленов. Их называют здесь американскими, все не соберусь выяснить, - в таких ли вот лесах индейцы готовили свой кленовый сироп? Множатся же они с нахрапистостью сорняков. Фоном стоят взрослые сосны, по верху смотришь, нечесаная бурая шерсть. А по нижней кромке картины - обочины топорщатся белесой зеленью полыни, порой отсвечивая серебристым, но обычно дюралевым, раздражает их пыльная несминаемость, и снова переводишь взор на шеренгу стволов.

Осенью березы будут особенно трогательны, нежно голенасты, ломкими пальцами перебирают с десяток мелких монеток. И вдруг становятся заметны осины в цветении листьев.

Я перестала томиться оседлостью деревьев, представлять их с вырвавшимися корнями, расправленным телом и летящими по ветру кронами, нет, к кому бы мы тогда могли возвращаться... Деревья копят время.

Но сейчас в ночи лес завесился черной вуалью. Под призывным прищуром фар девки-скромницы поспешно скидывают одежды и бесстыдно танцуют, белеются березовые ляжки:

Выбери меня, выбери меня,

Птица счастья завтрашнего дня.

Мурчит, мурчит какой-нибудь въедливый мотивчик.

Знаешь, но всякий раз неожиданно из правого леса вспучивается железнодорожная насыпь. И неожиданно же вылетает из темени поезд, - три точки растут неотвратимо, складываются в огненное троеперстие, - размашисто крестят и проносятся над головой вверх ... В небе Журавель!

Дорога здесь начинает суетиться. Из-под насыпи сквозь тоннель выруливают машины, слева по низине стелется деревня, возле магазинчика идет гульба. Здесь уж всегда. Еще когда-то совсем маленькими нас брали на воскресные выезды в лес. На том самом месте, где сейчас Городок, буйно росли черемухи и огоньки. И обязательно возле магазина на Ельцовке пьяная бушевала драка. Нам не страшно смотреть из грузовика, и папа смеется с некоторой даже гордостью: "Сибирь гуляет наотмашь".