Анатолий Ириновский - Жребий

• Название: Жребий
• Автор: Анатолий Ириновский
• Жанр: Социально-психологическая фантастика

Что есть Зло, а что есть Добро? Можно ли их поменять местами? Какова причастность на земле к этим явлениям Бога, Сатаны и человека? Как возникло человечество согласно постулатам христианской концепции? Что такое тоталитаризм? Все эти вопросы и составляют содержание романа "Жребий". Почему "Жребий"? Потому, что детям, родившемся накануне войны, выпала вот такая судьба. Произведение имеет подзаголовок: фантасмагороический роман о Боге, Сатане и человеке. Сюжетно в нем идет речь о несостоявшейся сделке между Сатаной и человеком. Сатана предлагает перестроить Вселенную, сделав жизнь человека бессмертной. Но чтобы Вселенную перестроить, нужны усилия всех людей. Сатана нуждается в талантливом помощнике, который бы довел до сознания людей несовершенство существующего мира и суть замышляемого. На самом же деле благие намерения Сатаны являются лишь камуфляжем его страстного желания захватить трон Божий. Параллельно мифологической линии в романе дан реалистический ряд, где захват всемирной власти, аналогичный идеям Сатаны, исповедуют защитники тоталитарной системы. Тоталитаризм в той или иной форме был и остается трагедией многих поколений. Он наднационален и присущ разным формациям. Поэтому тема романа есть, по сути, темой изображения вечной борьбы Добра и Зла. Эта оппозиция, развернутая в рамках отношений между Богом, Сатаной и людьми, оказывается для героев романа судьбоносной. Обе линии — и мифологическая, и реалистическая — естественно переплетаются, и обе несут в себе "и жизнь, и слезы, и любовь". В романе частично использованы принципы построения, характерные для детективного жанра. Он динамичен, диалогичен, легко читается, несмотря на свою философскую подоплеку. Может быть инсценирован. Роман адресован широкому кругу читателей, написан на русском языке с элементами вкраплений просторечий и арго.

---

На эту благую просьбу Нетудыхин ничего не ответил. Мария Васильевна продол-жала дальше разрисовывать похождения сына, пока тот не вернулся из магазина.

Олег положил буханку хлеба на стол и рядом — демонстративно сдачу с рубля.

Мария Васильевна пересчитала сдачу и убрала хлеб.

Олег сказал Тиму:

— Пошли ко мне, что ли. Перекурим хотя бы свободно…

На самом деле Олег принес бутылку белого вина и жаждал похмелиться.

Нетудыхин от похмелья отказался.

— Не могу даже смотреть на эту гадость! — сказал он и вздрогнул, видя как Олег опрокидывает стакан с вином. — Б-р-р, отрава!

— Лекарство! — кряхтя, возразил Олег.

— Да. Для притупления мозгов.

— Может быть, человеку иногда и надо, чтобы мозги у него попритупились. А то душа начинает болеть: гневлю Бога, не так живу, не тем занимаюсь. Побудешь тварью ничтожной — через некоторое время острее чувствуешь себя человеком.

— Чушь несешь собачую, — сказал Нетудыхин. — Боишься себе признаться в том, что мы вчера и сравнялись с настоящими тварями.

Олег припрятал бутылку. Оба закурили.

— Наоборот, я уже давно себе в этом признался, — сказал Раскачаев. — И все жду, когда жизнь опровергнет мое мнение. Или Творец. Но Он почему-то молчит. Зна-чит, я отсутствую у Него. А если я отсутствую у Него, то почему Он должен присутство-вать во мне? Тогда — воля моя, кем мне себя осознавать, тварью ничтожной или Ему по-добным. Все надело, Тим. Господи, как надоело! Сплошной беспросвет!

Что-то грустно жить мне стало,

Белый свет мне опостыл, -

То ли я утратил что-то,

То ль в себе что-то сгубил…

Замолчал. Нетудыхин спросил:

— Кто это? Есениным попахивает.

— Какой там Есенин! Я это.

— А дальше, дальше?

Раскачаев продолжил:

Небосвод затянут

Тусклой пеленой,

И подернут дымкой

Горизонт земной.

Что же делать мне?

Как мне дальше жить?

В чем себя обресть?

В чем себя забыть?

Думал я, что Муза

Грусть мою излечит,

Но непостоянством

Нрав её отмечен.

Я пытался в крайностях

Отыскать отраду —

Разочарование

Было мне наградой.

Брошу к черту все,

Стану водку пить,

Чтоб себя обресть,

Чтоб других забыть.

Пил я водку, пил,

Пил крепчайшую, -

Так и не избыл я

Грусть горчайшую.

Ах, как тщетен мир,

Мелочны дела!

Лишь одна любовь

Мне б помочь смогла.

Отыскать ее,

Изначальную, -

Я б развеял грусть,

Распечальную.

Молчали. И хотя Тиму прочитанное стихотворение, от которого веяло традицион-ной русской кручиной, показалось неоригинальным, по тому, как читал его Олег, Нету-дыхин почувствовал: в Раскачаеве человек творящий еще дышит. Но человек этот над-рывно болен.

Спросил:

— Когда ты его написал?

— Давно. Точно дату не помню. Во всяком случае — до женитьбы.

— Работать тебе надо над собой, Олег, — сказал Нетудыхин так, как это он гово-рил своим студийцам в школе.

— При таком троглодитном окружении?

— А ты думаешь, сколько-нибудь значимые русские писатели жили в лучших ус-ловиях? У них у всех была своя каторга жизни. Кого не возьми, начиная с Пушкина…

— Может быть. Но у них все же была хоть какая-то аудитория. А ради кого рабо-тать сегодня? Ради этих дебилов? Я тут пытался как-то, лет пять назад, напечататься. Со-брал свои стихи, даже лагерные прихватил, и, окрыленный надеждами, двинул в область. Так на меня смотрели там, как на провинциального придурка. Упадочниство, пессимизм, учиться надо — ничего не взяли. Ну и в гробу я их видел в белых тапочках!

Эта ситуация была до нюансов и интонаций знакома Нетудыхину. Олег продол-жал: — Можно, конечно, сказать еще раз людям пару крепких слов, что ты о них дума-ешь. Но разве не говорили им резкости до меня другие? Говорили. А все пребывает на своих прежних местах. Так стоит ли лишний раз разочаровываться?.. Сволота одна кру-гом. Человек мерзостен. Я не верю в его благоразумность. Разве можно забыть Воркуту и всю нашу гнусную лагерную систему?..

— Как же ты живешь?

— А так и живу. Живу потому, что не умираю. Потому, что есть еще Раздайбеда, который ради друга снимет с себя последнюю рубаху, есть чудик Воропаев, ты вот всплыл из небытия…

— Ты не прав, Олег. Сволочей на свете много, я согласен. Но перед лицом мерзо-сти человек должен отстаивать в себе человека. Иначе он сам превратится в мерзость. Ладно, оставим этот разговор. А то ты еще скажешь, что я читаю тебе мораль.

Опять помолчали.

— Я хочу сходить на могилу к матери, — сказал Нетудыхин. — На кладбище есть какая-нибудь сторожка, где бы я мог взять инструмент?

— Хрен его знает, — отвечал Олег. — Я там сто лет не был. Есть же там кто-то, наверное. Но ты подожди: сейчас похаваем — и пойдешь.

— Я завтракал. У меня осталось мало времени. После двух я должен быть у Нел-ки.

Олег улыбнулся.

— Я и забыл тебя спросить, — сказал он, — как ты там провел свою первую ночь?

— Сурком мертвым.

— Что ж ты так?

— Пить надо меньше…

Олег провел его до калитки.

Дуська уже не лаяла на Нетудыхина. Она почему-то признала его своим.

От этого посещения Раскачаевых у Нетудыхина в душе остался щемящий и горе-стный осадок. Тяжело ему было видеть дух озлобленного неприятия между Олегом и ма-терью. А ведь воображалось и думалось о поездке в Рощинск совсем по-другому. Но жестокий реализм жизни безжалостно рушил его наивные представления. Все измени-лось, все высветилось в неожиданном ракурсе. К сожалению, Олег, которого он чтил и помнил, не соответствовал Олегу реальному. А то, чем одарил Творец Раскачаева-мальчишку, у взрослого Раскачаева было загублено. И этот процесс утраты заложенного свыше воспринимался Нетудыхиным как обреченно губительный.

Однако до кладбища Тимофей Сергеевич в этот день так и не добрался. По дороге его настигла машина "Скорой помощи". Резко затормозив, она остановилась.

— Тима! — услышал он. — Куда ты идешь?

Сердце его от неожиданности екнуло. Это была Кока.

— На кладбище, — оторопело ответил он.

— Садись. До кладбища еще далеко. — Она шустро пересела от водителя в салон. — Поехали! — Потом сказала Тиму: — Знаешь, давай сделаем так. Я взяла на завтра от-гул за ночное дежурство. Мы утром сходим туда вместе. А сейчас — ты едешь со мной, в Андреевку. Это недолго. Там у меня малыш один температурит, надо на него взглянуть. На обратном пути Петр Васильевич завезет нас прямо домой. Согласен?

Она это так выкладывала, заглядывая ему в глаза и держа за руки, как будто нака-нуне не было его позорного явления.

Он притянул ее к себе и стал целовать.

— Тима! Ну что ты! Петр Васильевич увидит! Ты и так меня ночью всю исцело-вал.

— Это за все годы разлуки! — отвечал он, продолжая ее обцеловывать.

Через некоторое время машина перешла на грунтовую дорогу.

Глава 27

Гордиев узел

Они вошли в дом.

— Боже мой, — сказала она, — уже сутки, как ты известил меня о своем приезде, а я все еще не верю, что это ты. Может быть, это просто какое-то наваждение. Но я так счастлива, что даже согласна на наваждение, — и резко дернула Нетудыхина за ухо.

— Ну, больно же! — сказал он.

— Не "ну" — покажи мне свою левую руку! Чтобы я убедилась наверняка, что ты — это действительно ты, а не какая-то подделка. Я ночью не догадалась посмотреть.

— Ты чего выдумываешь? — сказал он и протянул ей левую руку.

На запястьи еле заметно виднелся небольшой шрам. Она натянула кожу — шрам обозначился четче.

— Верю: ты — Тимка Нетудыхин.

— А у тебя? — потребовал он.

Она показала тоже самое место на своей левой руке.

— У тебя заметнее, — сказал он.

Эта идея собственно принадлежала ему. В один из дней, втайне от всех, под сво-дами заброшенной монастырской церкви, они поклялись на крови быть верными друг другу до конца жизни.

Я не берусь давать оценку этому факту. Уж слишком он для нашего прагматично-го времени наивен. Но уверяю, что для их травмированных душ он значим был больше, чем обручальное кольцо для современных молодоженов.

— Ну, дружочек, — сказала она, — теперь ты от меня не отвертишся. Довольно меня за нос водить. — И зависла у него на шее, потребовав: — Целуй! — Он поцеловал. — Я с тебя за эту метку семь шкур сниму. Ты где вчера так надрался?

— Кока, прости, виноват! Я сам не ожидал от себя такого финта. Как оно получи-лось, не знаю.

— Ай, Тима, Тима! Я его жду здесь, как Бога, накрыла стол, а он явился — ни ры-ба ни мясо, форшмак какой-то. Я была в шоке. Кошмар!

— Совершенно верно — кошмар! Я бы даже сказал еще резче, но не нахожу слов.