Анатолий Ириновский - Жребий

• Название: Жребий
• Автор: Анатолий Ириновский
• Жанр: Социально-психологическая фантастика

Что есть Зло, а что есть Добро? Можно ли их поменять местами? Какова причастность на земле к этим явлениям Бога, Сатаны и человека? Как возникло человечество согласно постулатам христианской концепции? Что такое тоталитаризм? Все эти вопросы и составляют содержание романа "Жребий". Почему "Жребий"? Потому, что детям, родившемся накануне войны, выпала вот такая судьба. Произведение имеет подзаголовок: фантасмагороический роман о Боге, Сатане и человеке. Сюжетно в нем идет речь о несостоявшейся сделке между Сатаной и человеком. Сатана предлагает перестроить Вселенную, сделав жизнь человека бессмертной. Но чтобы Вселенную перестроить, нужны усилия всех людей. Сатана нуждается в талантливом помощнике, который бы довел до сознания людей несовершенство существующего мира и суть замышляемого. На самом же деле благие намерения Сатаны являются лишь камуфляжем его страстного желания захватить трон Божий. Параллельно мифологической линии в романе дан реалистический ряд, где захват всемирной власти, аналогичный идеям Сатаны, исповедуют защитники тоталитарной системы. Тоталитаризм в той или иной форме был и остается трагедией многих поколений. Он наднационален и присущ разным формациям. Поэтому тема романа есть, по сути, темой изображения вечной борьбы Добра и Зла. Эта оппозиция, развернутая в рамках отношений между Богом, Сатаной и людьми, оказывается для героев романа судьбоносной. Обе линии — и мифологическая, и реалистическая — естественно переплетаются, и обе несут в себе "и жизнь, и слезы, и любовь". В романе частично использованы принципы построения, характерные для детективного жанра. Он динамичен, диалогичен, легко читается, несмотря на свою философскую подоплеку. Может быть инсценирован. Роман адресован широкому кругу читателей, написан на русском языке с элементами вкраплений просторечий и арго.

---

— Легче — не легче, но я подкрепился.

— Хреновое твое дело, Тимофей Сергеевич, — как бы даже с сочувствием сказал Зуев. — Ладно, пошли дальше… Анекдоты — это ж только начало. Хотя и докладывают нам, что ты, мол, сочиняешь их сам, но я сомневаюсь в этом. Для анекдотов нужно иметь особый дар, который у тебя, судя по твоим стихам, отсутствует. Это, правда, только мое мнение. А вот рассказы антисоветские ты пописываешь. Зачем, спрашивается? Хочешь их издать там, за бугром, как это сделали Даниэль и Синявский? Но ты же прекрасно знаешь, чем это у них кончилось.

— Никаких антисоветских рассказов я не пишу. Я пишу стихи. Ну, иногда не-большие заметки или статейки для нашей областной сплетницы. Рассказами это назвать никак нельзя.

— Нет, Тимофей Сергеевич, я имею в виду конкретную вещь и с конкретным за-головком — "Сюрприз пятидесятилетию". Написан тобой такой рассказ?

Это был совершенно ошарашивающий вопрос. В предверии надвигающегося пя-тидесятилетия Октября, весной прошлого года, как я уже упоминал, он написал такой рассказ. Прочел он его только одному человеку. И вот теперь о существовании рассказа вдруг стало известно в КГБ.

Зуев ждал ответа. И Нетудыхин сказал:

— Такой рассказ мной был написан. Но я его потом уничтожил. Я вообще не счи-таю себя прозаиком.

— А зачем же писал?

— Ну, видите ли, садясь за стол, не всегда знаешь, что у тебя получится. И даже если ты и написал какой-то текст, то надо дать ему время отлежаться, чтобы ты мог от-страниться и оценить его объективно.

— А если я тебе предъявлю рассказ сохранившимся, что ты на это тогда скажешь?

"Неужели откопали бутыль?" — подумал Нетудыхин с ужасом. (Тут, в скобках, я замечу, что в то время, когда Зуев допрашивал Тимофея Сергеевича, на квартире у Заха-ровны производился обыск.)

— Рассказ сожжен, — твердо глядя в глаза Зуеву, заявил Нетудыхин.

— Но ты же, твою мать, противопоставил в нем Ленина и нас, чекистов! Ты по-нимаешь, на кого ты поднял руку?!

— Ничего подобного! — сказал Нетудыхин. — Акцент в рассказе сделан на ко-мичности ситуации актера, попытавшегося с помощью искусства повлиять на жизнь. Это современный Дон Кихот.

— Нетудыхин, не верю я тебе, не верю! — заявил Зуев. — Изворотливый ты очень. Не станешь ты потехи ради писать такой рассказ. Не любишь ты советскую власть. А она ж тебя, сорванца, в люди вывела, не забывай. Не пойму я, откуда в тебе все это? Вроде свой парень, а гадости пишешь! — Зуев сильно хлопнул пачкой "Беломора" по столу. — Ну напиши ты что-нибудь веселое, жизнеутверждающее. Чтобы люди по-смеялись от души. Нет, ты ковыряешься, лезешь куда-то — хер его знает, куда.

— Да ведь и веселое можно написать по-разному, — сказал Нетудыхин. — Мож-но, как ранний Чехов, с грустью. А можно и с раблезианским хохотом. Кому что дано.

— Каким-каким?

— Раблезианским. Рабле, Франсуа Рабле.

— Это кто таков?

— Французский писатель.

— Ну, французы — народ несерьезный. Им все шуры да муры. А мы люди идей-ные. Он когда жил, твой Рабле? Или еще живет?

— 16-й век.

— Ну вот, видишь, совсем старый. Нехрен ему в ХХ-м веке околачиваться среди нас.

Нетудыхин с улыбкой подумал, что могли бы сказать французы, слушая о себе этот разговор двух русских.

Зазвонил телефон. Зуев снял трубку и долго слушал кого-то, ничего не отвечая сам. Лицо его казалось бесстрастным. Трубку телефона он плотно прижимал к уху и не-возможно было понять, что он с таким вниманием и так долго выслушивает. Наконец, Зуев трубку положил.

— Да, Тимофей Сергеевич, французы нам не чета, — произнес он в неопределен-ности и задумчивости. — Я тебя сейчас переведу в другой кабинет, а сам ненадолго от-лучусь. Вот бумага и ручка, возьми. Изложи мне сюжет своего рассказа более-менее подробно. И вспомни, кому ты давал его читать? Когда, где? Кто еще при этом присутст-вовал? Если сжег рассказ, — если, конечно, сжег, — то тоже, когда и где? Может быть, свидетели были при этом…

— На рыбалке сжег, — сказал Нетудыхин. — Ночью. Спалил, разжигая костер.

— Ну, в общем, ты меня понял. Вверху оставь место для заголовка. Я вернусь — напишешь под мою диктовку. Пошли. — И они вышли из кабинета Зуева.

"Что его так всполошило? — думал Тимофей Сергеевич, шагая впереди Зуева. — Куда он так неотложно торопится?"

А ответ был прост: привезли бумаги Нетудыхина.

Не было у них текста рассказа, не было. Если бы он у них имелся, Зуев бы разго-варивал с ним по-другому — не выпытывая, а обвиняя. Но Коля — как же так? — такой, казалось, умный и стоящий в негласной оппозиции к властям человек, на деле вдруг обернулся элементарным стукачем. Прочти Нетудыхин "Сюрприз" еще кому-нибудь, может быть, он и засомневался бы в своем выводе. А тут же двух мнений быть не могло, содержание рассказа было известно только одному человеку — Шорохову.

Николай Дмитриевич Шорохов работал в областной газете фельетонистом. По-знакомился с ним Нетудыхин в позапрошлом году в больнице, где они оба лежали на об-следовании. Узнав, что фельетоны, которые Нетудыхин не раз читал, принадлежат Шо-рохову, Тимофей Сергеевич был приятно удивлен. Ну и конечно, Нетудыхин — христи-анская душа — не удержался и во время совместный прогулок вокруг больницы прочел тому с десяток своих стихотворений.

После выписки познакомились поосновательней. Не знал Нетудыхин, что на мес-тах, где проходила критическая информация о советской власти, КГБ держал, как прави-ло, людей своих. Вот и получилось, что он сдуру-спьяну прочел как-то Шорохову только что испеченный рассказ. Потом даже ругнул себя за столь безалаберную доверчивость. И все же такой оборот он предположить не мог. Значит, они его пасли уже давно.

"Ах, ты Коля, Коля-Николай! И зачем же ты это сделал, скотина безмозглая? — думал Нетудыхин. — Шорохов! Надо же: чуть не Шолохов. Слова, этимологически вос-ходящие к одной основе". Впрочем, правду сказать, кое-какой шорох в городе этот газет-ный шут своими публикациями производил и прикрывал таким образом свое истинное лицо.

… Тимофей Сергеевич закончил осмотр кабинета, в котором его закрыл на ключ Зуев. Закурил. Нет, писать он ничего не будет. Он должен стоять на одном: рассказ был, но он его сжег. А что там в рассказе написано, кто знает лучше автора? Автор волен ис-толковывать его так, как он это понимает сам. "Пусть волокут, суки, Шорохова на очную ставку, если они, конечно, захотят его вскрыть".

В молчавшем репродукторе, который висел на стене, как и в кабинете Зуева, что-то неожиданно щелкнуло. С чего бы это? Нетудыхин подозрительно на него покосился и тихо прошел к окну.

Улица, на которую выходило здание КГБ, жила своей жизнью. Торопились куда-то по своим делам прохожие. Проезжали мимо, сбавив скорость на знаке "40", машины. На противоположной стороне, у входа в гастроном, разговаривали две женщины.

Отныне всего этого он будет лишен. Он — социально опасный элемент. Не же-лающий, чтобы люди вот так ходили по улицам своих городов, беседовали, трудились и славили коммунистическую партию за то, что она предоставляла им такую возможность. Он — еретик, и должен быть посажен в тюрьму — там ему место.

Нетудыхин с горечью подумал о том, что он ничего не успел сделать стоящего. Книга неокончена, выпущенный сборник — простодушно наивен, — жизнь его, в общем, канет в бездну забвения. Вместе с ней — и его попытка свидетельствовать о своем поко-лении.

Это осознавалось страшней тюрьмы. Как личный крах, как полная безысходность. Однако Тимофей Сергеевич помнил, что всякое состояние в конечном счете временно. "Не конец же это света!" — успокаивал он себя.

Сев за стол, он написал небольшое стихотворение.

О душа, успокойся

и уймись, наконец!

Все пройдет,

все уладится,

все рассудит Творец.

Был же день,

было солнце

и был вечер вчера.

А сейчас — просто ночь.

Просто ночь,

До утра…

Проставил дату. Такие стихи он условно называл стихами, написанными по жи-вому состоянию души. Обычно они ложились на бумагу сразу. И их почти не приходи-лось править.

Он сложил лист бумаги, перегнув его несколько раз, и спрятал в карман. "Как же из этой ситуации выпутаться? спрашивал он себя. И опять, в который уже раз, стал об-думывать свое положение.

Так, в раздумье, он просидел более часа. Наконец, в дверях кабинета загремели ключами.

— Написал? — спрашивал Иван Иванович, входя в кабинет вместе с Карповым.

— Нет, не получается почему-то, — отвечал Тимофей Сергеевич. — Пересказы-вать рассказ — это все равно что сочинять его заново. И то он будет уже другой, а не тот, что был написан раньше.

— Ну, Тимофей Сергеевич, это уже совсем несерьезно. Так мы не договаривались. Ты же на своих уроках пересказываешь ученикам произведения писателей, которые изу-чаются?