Карен Бликсен - Семь фантастических историй

• Название: Семь фантастических историй
• Автор: Карен Бликсен
• Жанр: Современная проза

Карен Бликсен (1885-1962) - классик литературы XX века, знаменитая датская писательница, баронесса, чье творчество любимо в англоязычном мире, где она известна под псевдонимом Исак Динесен. Бликсен - лауреат многочисленных литературных премий, член Датской академии словесности (1960), почетный член Американской академии искусств и литературы (1957). В книгу вошли самые значительные ее произведения - автобиографическая книга `Из Африки` (создана на английском языке, в датском варианте - `Африканская ферма`(1937), сборник новелл `Семь готических историй` (1934-1935), `Зимние сказки` (1942) и `Роковые анекдоты` (1958). Известный режиссер Сидней Поллак снял о баронесе Бликсен полнометражный фильм `Из Африки`, который получил сразу семь `Оскаров`.

---

Как-то вечером, на закате, мы возвращались в Рим. Олалла, простоволосая, правила и, остегнув лошадь кнутом, пустила в галоп. Ветер сдувал с лица Олаллы длинные черные кудри, и снова я увидел длинный шрам от ожога, змейкой свегавший от левой мочки к ключице. Я спросил, как уж и прежде спрашивал, как угораздило ее так обжечься. Не желая отвечать, она вместо этого стала рассказывать о великих прелатах и купцах города Рима, влюбленных в нее, на что я в конце концов заметил, что у нее нет сердца. Она сидела молча, и по-прежнему мы мчались во весь опор навстречу кипенью заката.

О нет, — сказала она наконец. — Сердце у меня есть, но оно похоронено в саду белой маленькой виллы подле Милана.

Навеки? — спросил я.

Да, навеки, — сказала она. — Ведь место там восхитительное.

И чем же так взяла эта белая вилла подле Милана, чем она навеки удерживает твое сердце?

Не знаю, — сказала она. — Едва ли от нее много чего осталось, ведь никто не пропалывает дорожек в саду, никто не настраивает фортепьяно. Верно, там живут чужие. Но остался лунный свет, когда светит луна, и остались души умерших.

Она часто говорила странными загадками, но с нежностью и даже смирением, которые я в ней без памяти мювил. Она хотела нравиться и очень о том старалась, но не так, как слуга, замирающий от страха, что не угодил, но как богач, осыпающий вас благодеяниями из рога изовилия. Как ластящаяся к вам могучая львица. Иногда она мне виделась девочкой, а иногда казалась древней, как те тысячелетние акведуки, что стоят в Кампанье, кидая на землю долгие тени и сияя в лучах заката величавыми, потрескавшимися стенами. И я себя чувствовал с нею рядом ничтожным, глупым мальчишкой. И всегда мне казалось, что она гораздо сильнее меня. Если вы я вдpyr узнал, что она умеет летать, может воспарить над землей, вознестись высоко над моей головою, я бы, верно, ничуть не удивился.

Лишь к концу сентября начал я задумываться о будущем. Я понял, что жить не могу без Опаллы. Если вы я попытался с нею расстаться, сердце мое само устремилось бы к ней, как свегает с горы вода. И я понял, что должен жениться на ней и увезти ее с собой в Англию.

Если бы она отвечала мне хотя вы с легкой запинкой, я бы не был так потрясен дальнейшим ее победением. Но она тотчас и с готовностью сказала мне, что согласна. С тех пор она стала еще нежней и внимательней ко мне, и мы часто думали о предстоящей нам жизни в Англии, и нас тешили эти мысли. Я рассказывал ей об отце, о том, какой он любитель итальянской оперы — лучшая в нем черта, единственная, какой мог я похвастаться, и, говоря обо всем этом с нею, я знал, что больше уж я в Англии не буду скучать.

Тогда-то впервые заметил я, что, когда вы ни встречал я Олаллу, я встречал и человека, которого прежде не видел. Первые несколько раз я не придавал этому значения, но после шести или семи встреч он стал занимать мои мысли и странно тревожить меня. То был еврей лет пятидесяти или шестидесяти, поджарый, изящно одетый, с бриллиантами на всех пальцах и с манерами благородного светского господина. На бледном, как восковом, лице ярко темнели глаза. Я никогда не видел его вместе с Олаллой, не видел его у ней в доме, но, выходя и входя, вечно на него натыкался, будто он кружил вокруг нее, как Луна вокруг Земли. Верно, я сразу увидел в нем нечто необычайное, иначе меня вы не посетила мысль, вскоре сделавшаяся не-отвязной, что он имеет власть над Олаллой и что он ее злой демон. Наконец эта мысль так стала меня томить, что через слугу-итальянца я навел справки в гостинице, где он остановился, и узнал, что это сказочно богатый голландский еврей по имени Марк Кокоза.

Я не понимал, что может делать такой человек на улочке, где было заведение Олаллы, в любое время дня и ночи, и, наконец, почти против воли — ибо я боялся ее ответа — спросил у нее, знает ли она, кто он такой. Она взяла меня двумя пальцами за подбородок и приподняла мне лицо.

— Разве ты не замечал, carissimo,[111] — спросила она, — что у меня нет тени? Когда-то я продала свою тень дьяволу за сущую везделицу — за душевный покой. В человеке, которого ты видел на улице, ты, с обычной своей проницательностью, без труда угадаешь не что иное, как мою тень, с которой у меня уже нет ничего общего. Иной раз дьявол отпускает ее погулять. И тогда она пытается, понимаешь ли, улечься у моих ног, как бывало. Но я ни за что этого не допущу. Не то дьявол опротестует нашу сделку. Успокойся же на его счет, солнышко мое.

А ведь она, подумал я тогда, на сей раз сказала истинную правду. Вдруг меня поразило, что ведь у нее нет тени. Ничего черного, грустного не было с нею рядом, и сожаление, заботу, тщеславие, страх, неотторжимо оттеняющие чувства всех людей — не исключая и меня, в те поры беспечнейшего мальчишки, — она прогнала от себя прочь. И я только поцеловал ее, сказал, что тень ее пусть остается на улице, и опустил жалюзи.

Тогда же приблизительно впервые посетило меня странное чувство, которое я распознал позже, а в то время в душевной простоте принимал за счастье. Куда бы я ни пошел, мир, теряя вес, медленно воспарял вокруг меня. То был мир воздушнейшей легкости. В нем ничего не оставалось тяжелого. Замок Сан-Анжело сделался воздушным замком, и я чувствовал, что могу одной рукой поднять базилику Святого Петра. И я ничуть не воялся попасть под экипаж. Хоть кучера в Риме гонят лошадей как безумные, и кучера, и лошади, и кареты в моем сознании были легки, словно вырезанные из картона. У меня голова шла кругом, я слегка помешался, я считал свое состояние предвестием пне большего, небывалого счастья. Весь мир и я вместе с ним окрыленно устремлялся к седьмому небу. Теперь-то я знаю, что это значит: это начало невозвратной разлуки, это крик петуха. Теперь, поплутав по свету, я знаю, что, когда страны и люди начинают вот эдак казаться невесомыми, — это к разлуке. Но, может быть, я тогда и не совсем ошибался. Мир вокруг и впрямь окрыленно взмывал ввысь. Только сам я, слишком для полета тяжелый, оставался внизу, сирый, покинутый.

Я обдумывал, как мне сообщить отцу, что я не могу жениться на моей вдовушке, когда получил известие, что один из братьев моих, морской офицер, пришел на своем корабле в Неаполь. Я счел за благо передать письмо из рук в руки и объявил Олалле, что на несколько дней отлучаюсь в Неаполь. Я спросил ее, будет ли она в мое отсутствие видаться со старым евреем, и она уверила меня, что ни видеть его, ни с ним говорить не будет.

Свидание с братом оказалось не из приятных. Когда я с ним говорил о своих планах, я впервые, к удивлению своему, понял, как могут они выглядеть в глазах других людей, и от этого открытия мне сделалось очень не по себе, иво, хоть я по-прежнему считал себя всех умнее, мне впервые с тех пор, как я встретился с Олаллой, пришлось вспомнить затхлую атмосферу родного дома. Я отдал врату письмо, просил его походатайствовать за меня перед отцом и поспешил обратно в Рим.

Вернувшись, я не нашел там Олаллы. Сначала мне сказали в ее заведении, что она вдруг умерла в горячке. От этого известия я на три дня тяжело занемог и едва не лишился рассудка. Но скоро я понял, что этого быть не могло, и обошел всех в доме, моля и заклиная мне всё рассказать. Теперь я понял, что перед отъездом моим в Неаполь мне следовало забрать ее из заведения, но что проку, если она сама решила меня оставить? В странном суеверном ужасе я связал ее исчезновение со старым евреем и в следующем разговоре с мадамой я схватил ее за горло, таскал за волосы по всем комнатам, я кричал, что знаю все и задушу ее, если она не откроет мне правду. И морщинистая, страшная старуха призналась. Да, это был он. Как-то Олалла ушла из дому и больше не вернулась. А на другой день старый бледный еврейский господин с очень черными глазами пришел и заплатил все, что задолжала Олалла, и еще дал мадаме денег за молчание. Вместе она их не видела. «И куда они отправились?» — взвыл я в отчаянии, что мне не удалось выместить свое горе на старухе. Этого она не могла мне сказать, но, поразмыслив, вспомнила, что слышала, как еврей в разговоре с лакеем помянул город под названием Базель.

И я кинулся в Базель. Но тот, кто сам этого не испытал, не поймет, как трудно отыскать в чужом городе человека, если не знаешь фамилии.

Розыски мои затруднялись еще и тем, что я не знал, в каком кругу искать мне Олаллу. Раз она уехала с тем евреем, она сейчас, верно, богатая дама, разъезжает в карете. Но отчего же он оставил ее в том заведении, где я с ней познакомился в Риме? Он и сейчас, по каким-то неведомым мне причинам, мог поступить точно так же. А потому я обошел все дурные заведения Базеля, которых там больше, чем можно было бы думать, ибо Базель — город, где строго чтут святость брака, — ее нигде не было. Тогда я вспомнил про Амстердам, где мне могло помочь хоть имя Кокозы.

Я отправился туда и в самом деле нашел его старинный особняк и узнал, что он богатейший человек в Амстердаме И что семья его триста лет торговала бриллиантами. Но сам он, сказали мне, вечно путешествует. Кажется, сейчас он в Иерусалиме.