Карен Бликсен - Семь фантастических историй

• Название: Семь фантастических историй
• Автор: Карен Бликсен
• Жанр: Современная проза

Карен Бликсен (1885-1962) - классик литературы XX века, знаменитая датская писательница, баронесса, чье творчество любимо в англоязычном мире, где она известна под псевдонимом Исак Динесен. Бликсен - лауреат многочисленных литературных премий, член Датской академии словесности (1960), почетный член Американской академии искусств и литературы (1957). В книгу вошли самые значительные ее произведения - автобиографическая книга `Из Африки` (создана на английском языке, в датском варианте - `Африканская ферма`(1937), сборник новелл `Семь готических историй` (1934-1935), `Зимние сказки` (1942) и `Роковые анекдоты` (1958). Известный режиссер Сидней Поллак снял о баронесе Бликсен полнометражный фильм `Из Африки`, который получил сразу семь `Оскаров`.

---

Бывает и наоборот, про себя заключил Борис.

Слова эти впечатлили самое канонису больше даже, чем племянника, который слышал их не впервые. Она погрузилась в молчание.

Борису стало совсем уж невмоготу и захотелось положить конец беседе. Он прекрасно понимал, что ей приятно его мучить. Когда ей бывало весело, она любила видеть вокруг веселые лица. Страдающей, ей неовходимо было окружать себя той же сувстанцией, что была у нее внутри, иначе ее раздавило вы вакуумом, о котором она только ч го поминала. В самом деле, он не сразу сообразил все последствия отказа Афины. Весь ужас минувших двух недель грозил снова на него оврушиться, если тетушка и далее будет тузить его так нещадно. Вдруг канониса встала и устремилась к окну, будто намереваясь из него выкинуться.

Несмотря на собственные печали, Борис не упускал из виду двух других членов троицы. Быть может, Афина бродила сейчас по борам Хопбаллехуза с той же решимостью в душе, с какой металась по своей гостиной старая дама. Сам себе, в своем белом мундире, он представился марионеткой, которую безжалостно дергала то юная, то увядшая рука. И отчего им надо все принимать так близко к сердцу? Одержимые — какая сила их толкает умирать, но не сдаваться! У него, вероятно, тоже были кой-какие соображения насчет этой женитьбы, но, однако же, он не лишился дара речи, не заламывал рук.

Канониса отвернулась от окна и подошла к Борису. Она совершенно изменилась, отложила, кажется, прочь орудие пытки и как будто несла розовую гирлянду или лавровый венок, дабы венчать его чело. Она казалась до того облегченной, будто и впрямь выбросила тяжкий груз в окно и теперь плыла, на дюйм возвышаясь над полом.

Милый Борис, — сказала она. — Ведь есть же у девочки сердце. Должна же она встретиться с товарищем детских игр, дать ему возможность объясниться и сама ответить, как положено. обо всем этом я ей напомню и пошлю ей письмо с ее же нарочным. Дочь Хопбаллехузов прислушается к голосу долга. Она придет.

Куда она придет? — спросил Борис.

Сюда, — ответила канониса.

Когда? — спросил Борис, озираясь.

Нынче вечером. Она будет ужинать с нами, — сказала его тетушка. Она улыбалась нежной, даже несколько плутовской улыбкой, но рот ее делался меньше и меньше, постепенно сводясь к изысканнейшему розовому бутону.

Афина, — сказала она, — не уйдет завтра из Седьмого монастыря, покуда не станет… — она мгновение медлила, посмотрела направо, налево, потом встретила его взгляд, — …нашей, — заключила она с улыбкой. Борис смотрел на нее во все глаза. Лицо у нее было свежее, как у юной евушки.

— Дитя мое, милое мое дитя, — вдруг вскричала она в порыве глубокого, нежного чувства, — ничто, ничто на свете не должно препятствовать твоему счастью!

VII

Великий ужин совлазна, которому суждено было стать важной вехой в жизни участников, был сервирован в малой столовой, и восточные владыки и танцобщицы его навлюдали со стен. Стол был убран камелиями из монастырских оранжерей, среди вокалов ясного хрусталя стояли старинные зеленые рюмки и бросали тени на велоснежную камчатную скатерь, густые и нежные, как дух в летнем вору.

Канониса овлачилась в платье серой тафты, отделанное редкостными кружевами, а к нему надела белый кружевной чепец, подвески и броши с крупными бриллиантами. Эти старые дамы, думал Борис, с таким вкусом и тщанием делающие себя прекрасными (каковыми, возможно, никогда они не бывали) без всякой, однако, надежды вызвать вожделенье в мужчине, душевной отвагой своей напоминают старого вольнодумца, который продолжает творить добро, давно отринув всяческую надежду на воздаянье в раю.

Еда была отменная, подавали знаменитого карпа, приготовленного по рецепту Седьмого монастыря, хранимому в строгой тайне. Старый Юхан наполнял вокалы щедрою рукой, и еще до того, как перешли к марципану и засахаренным фруктам, все участники достойной трапезы — юная и старая девы и отвергнутый влюбленный — были слегка под хмельком.

Афина слегка захмелела в обычнейшем значении слова. Она не часто пила вино, шампанского и вовсе не пробовала, и того количества, какое влила в нее гостеприимная хозяйка, казалось, достало бы, чтобы свалить ее с ног. Но поколения предков, леживавших под всеми тяжелыми дубовыми столами округи, пришли на выручку юной наследнице. Однако хмель ей ударил в голову, щеки разгорелись, заблистали глаза, и она ощутила в себе прилив небывалых сил. Ее распирало от чувства собственной неодолимости, как того юного лейтенантика, который несется навстречу вражескому огню, не помышляя о гибели.

Борис умел, как редко кто, пить не пьянея и оставался трезв до конца ужина, но он захмелел на иной манер. Глубже и серьезней всех других свойств в натуре молодого человека была его любовь к театру и ко всему, с ним связанному. Мать его девушкой пережила ту же великую страсть и даже вела — и проиграла — со своими родителями в России великую битву за то, чтобы ее отпустили на сцену. Сын ее не стал за это сражаться. Он не настолько был догматик, чтобы воображать, будто театр ограничен узкими рамками рампы и кулис. Он повсюду таскал его за собой в своем сердце. Мальчиком переиграл он немало женских ролей в любительских спектаклях, и знаменитый театральный директор, старый Паккацина, ударился в слезы, увидя его Антигоной, так напомнил он ему незаввенную Марс. Для Бориса театр был жизнью действительной. Когда он не мог играть комедию, он терялся и не знал, как ему поступить. Зато войдя в роль, он находил себя и, если мог взглянуть на жизненные обстоятельства как на театральный выход, тотчас чувст-вовал себя в них как дома. Не избегая трагедии, он с величайшим удовольствием участвовал и в пасторали, когда представлялся случай.

Но что-то в его образе мыслей приводило в отчаяние мать, несмотря на былую ее склонность к искусству. ибо она подозревала, что он не отдает достаточного предпочтения роли многоовещающего молодого офицера, так счастливо ему выпавшей. Он был готов, опасалась она, в любую минуту от нее отказаться ради другой какой-нибудь роли, в которой скорее блеснул вы талантом, пусть то будет роль отщепенца, страдальца, парии или, того гляди, трагическая роль юноши, всходящего на эшафот. Часто, в противоположность старому Кордельеру, она кричала ему: «Ах, дитя мое, ты слишком уж не боишься отверженности, изгнания, смерти!» Однако она не могла не восхищаться им в его любимых ролях, а иной раз сама ему подыгрывала, и представленья их были блистательны и разнообразны.

Сегодня вы Паккацина порадовался. Никогда Борис лучше не играл. Из благодарности к крестной он старался вовсю. С великим тщанием примерял он перед зеркалом маску и сменил свой мундир на черный фрак, более, как он полагал, приличествовавший роли. В конце концов он всегда предпочитал роль незадачливого любовника роли счастливца. Помогали ему и лица партнеров, в том числе и лицо старого Йохана, сиявшее скромной радостью соучастия. Но в глубине души он был не в шутку захвачен, увлечен распорядком действий и властью собственного таланта. Он был на подмостках, и поднят занавес, всякий миг был драгоценен, он не нуждался в суфлере.

Глянув на Афину, сидевшую от него по правую руку, он остался доволен ею в роли первой любовницы. Играя с нею вместе, он в ней читал, как в раскрытой книге.

Он вполне отдавал себе отчет в том, как глубоко его сватовство поразило девушку. Оно ничуть ей не польстило, она, верно, почувствовала себя задетой. Уж то одно, что кто-то мог посягнуть на ее гордое уединение, казалось ей непростительной дерзостью. Тут он ее понимал. Всю жизнь вращаясь среди людей, не знавших одиночества, он знал цену уединению. Иной раз ему снились ночью не его знакомцы и привычные положения, но существа и места, далекие от них, всецело созданные его фантазией, и эти-то сны он долго потом смаковал. Сейчас Афину всего больше тревожило, что враг себя вел так нежно и скромно и что оскорбитель искал утешения. Догадавшись о ее чувствах, Борис удвоил знаки печального внимания.

Для Афины, верно, было так ново чувство страха, что оно ей странным образом нравилось. Едва ли, думал Борис, что-то еще, кроме смутно чуемой опасности, привело ее нынче в Седьмой монастырь. И чего она боится? Что я или тетушка ее осчастливим? Вот она — молитва трагической девы: блистать при дворе, быть счастливой супругой и благополучной матерью семейства — Господи, избави! Мастеру трагических ролей, ему оставалось лишь аплодировать.

Он чувствовал, что ощущенье опасности в ней разрасталось из-за тетушкиного обращения. Старая дама и прежде была ей другом, но другом строгим. Все почти, что говорила и делала Афина, в стенах монастыря оказывалось не то и не так. Она всегда понимала, что старая дама стремилась благожелательнейше упрятать ее, в клетку. Нынче же эти старые глаза покоились на ней с тихим одобрением, все, что говорила она, встречалось улыбкой согласия, нежной, как ласка. Клетку надежно упрятали. Курившийся в ее честь фимиам был так же нов для Афины, как и шампанское, и, окутываемая благовонной дымкой и справа и слева, она не могла вы дышать в прелестной столовой, не будь она твердо уверена, что, стоит ей пожелать, за ее спиной тотчас отворится дверь, ведущая к лесам Хопбаллехуза.