Этьен Жильсон - Бытие и сущность

• Название: Бытие и сущность
• Автор: Этьен Жильсон
• Жанр: Философия

Все неудачи метафизики происходят от того, что философы-метафизики подменяют бытие, как первое начало своей науки, одним из частных аспектов бытия, изучаемых различными науками о природе

---

Одна из задач языка, говорит этот новый грамматик, — «выражать действия и состояния»[1090]. Действие и состояние могут быть выражены именем, когда их нужно просто назвать или представить; но когда нужно высказать действие, т. е. выразить его как таковое, «глагол остается преимущественной формой. Как было справедливо замечено, он выражает действие во времени и наклонении»[1091]. И кто же это заметил, как не Присциан? Конечно, кое-какие перемены здесь видны. Нас открыто просят не считать вслед за старой грамматикой «частей речи», будто один лишь глагол обладает привилегией выражать действие во времени и наклонении. Нас заверяют, что высказывание «Вперед!» есть императив, который, однако, не является глаголом. Здесь многое можно было бы сказать; но предоставим грамматикам решать этот вопрос. Для нас в первую очередь важно то, что, старое или новое, остается истинным в любом случае: специфический характер означивающей функции, которая приписывается здесь глаголу. Если это и не прощание с Присцианом, то, по крайней мере, прощание с Аристотелем. Ибо хотя Аристотель при случае признавал эти грамматические признаки глагола, логический уклон его мышления не позволил ему увидеть их последние импликации. Аристотелю совершенно неведома эта особая характеристика глагола — служить знаком выполненного действия, — которую, напротив, выявляет анализ грамматического узуса. Для Аристотеля глаголы суть имена, означающие не выполненные действия или возникшие вследствие них состояния, а понятия, соответсвующие таким действиям и определяющие их природу. Иначе говоря, они суть, как сказали бы сегодня, «имена действия» [nomina actionis]. Так, высказывание «он отправляется» означает для Аристотеля не акт выхода в путь, но «отправление», как и «он выходит» означает не сам акт покидания места, где некто находился, но «выхождение». Здесь перед нами грамматика логика, который заблуждается, и грамматиста, который прав. Глагол становится именем только тогда, когда за ним не признают его собственной функции в языке; а эта функция в том и состоит, чтобы обозначать действие во времени и наклонении.

Если это так, что происходит с глаголом есть? С точки зрения логической грамматики, проблема решается просто. С этим глаголом происходит то же, что и со всеми другими глаголами: он исчезает как таковой. Но его исчезновение гораздо более тотально, ибо из него даже нельзя сделать имени. Как раз это мы имеем возможность констатировать, прослеживая в классической теории предложений редукцию глагола есть к роли связки. В некотором смысле, как мы видели, грамматика логицистов возносит глагол есть над всеми остальными. Более того, она превращает его в единственный глагол, так как все прочие оказываются в конечном счете формами, акцидентально разрушенными привходящим в них понятием частного действия. Но мы также знаем, какой ценой досталось такое превосходство. Единственного глагола есть отныне достаточно потому, что он никогда не имел другой функции, кроме функции связки, т. е. атрибуции предиката субъекту предложения. Глагол «читать» можно свести к глаголу «быть» потому, что он означает просто «быть читающим». В «быть читающим» есть имя «читающий», которое означает «чтение»; что же касается «быть», это даже не имя, а чистый и простой символ атрибуции одного имени другому. Вне такой функции утверждения он не имеет смысла. Об этом с максимально возможной ясностью говорил еще Аристотель: «Глаголы, высказанные сами по себе, суть имена и что-то обозначают (ибо тот, кто говорит их, останавливает свою мысль, а тот, кто слушает, внимает им); однако они еще не указывают, есть ли предмет или нет, ибо "быть" или "не быть" — не обозначения предмета, так же, когда скажешь "сущее" просто, само по себе, ибо само по себе оно ничего не значит и лишь указывает на некую связь, которую, однако, нельзя мыслить без составляемых»[1092]. Например, сказать, что «Сократ есть человек», — значит высказать нечто; но если я говорю: «Сократ есть», то термин есть не представляет значения, имеющего отношение к Сократу. Я говорю, но ничего не высказываю. Такая грамматика и такая логика, где экзистенциальное суждение сводится к грубому утверждению субъекта, естественны для всякой онтологии, отождествляющей существование с сущностью существующего субъекта.

Совершенно иначе обстоит дело в грамматике грамматистов. Естественно, глагол быть здесь тоже выражает действие — но действие особого вида. С точки зрения реального смысла, определяющего в таком подходе всю грамматику, глаголы разделяются на два основных класса, как и сами обозначаемые ими действия. Одни действия переходят на объект и называются объектными — например, «вы видите результат». Другие действия не переходят на объект, но как бы замыкаются на субъект; это так называемые субъектные действия: скажем, «ударила молния». Не вызывает сомнений, к какому классу принадлежит глагол быть: это субъектный глагол. Причем субъектный по преимуществу, если верно, что «первое из субъектных действий — действие существования»[1093]. В действительности не имеет значения, в какой словесной форме выразится этот фундаментальный факт. Это решает языковое употребление, которое здесь является господином. Скажем ли мы это есть, это существует или это имеется, смысл остается одним и тем же: все эти формулы обозначают тот первичный акт, который осуществляется субъектом. Действительно первичный, потому что без него не было бы субъекта.

Подобная грамматика слишком трепетно относится к фактам языка, чтобы отважиться на какую-нибудь метафизическую авантюру. Недоверие к логике естественно переходит в недоверие ко всякой философии вообще. Однако можно угадать, какая онтология (если ее искать) была бы ее естественным дополнением. Чтобы удовлетворить смутные ожидания, за которыми, как представляется, здесь следует язык, следовало бы допустить в самой сердцевине реальности то, что некогда называли «первичными актами», т. е. актами существования, в силу которых всякое сущее есть, и каждый из которых разворачивается в более или менее богатое множество «вторичных актов», Представляющих собой его операции. Немаловажный вопрос: допустимо ли здесь уступить внушению языка; но сейчас речь не об этом. Речь идет только об очевидном смысле некоторых суждений, и можно по меньшей мере констатировать, что здесь перед нами две противоположные интерпретации одних и тех же явлений: либо глагол есть нужно рассматривать как связку, а все суждения — как атрибутивные; либо этот глагол означает, кроме того, первичный акт, в силу которого некоторое сущее существует. И тогда основной функцией глаголов будет обозначение не атрибутов, а действий.

Не нужно было дожидаться наступления нашего времени, чтобы осознать эту антиномию и попытаться ее снять. Но такого рода попытки всегда вдохновляются спонтанным концептуализмом рассудка. В самом деле, они направлены на преобразование (посредством процедуры, неэффективность которой нам уже известна) экзистенциальных суждений в атрибутивные. Интерпретируя все глаголы как прилагательные, глагол быть превращают в знак существования вообще, а существование — в некий «общий род», видами которого будут любые частные действия[1094]. Но именно это отрицают грамматики, уважающие аутентичный смысл языка. Сохраняя нередуцируемую специфичность глагола по отношению к другим частям речи, они в то же время ставят логику перед таким обескураживающим ее фактом, как осмысленные суждения без предикатов[1095]. В этом споре классическая грамматика отстаивает, кажется, безнадежно устаревшую позицию. Будучи в своем роде истинной, она истинна только по отношению к определенному классу атрибутивных суждений. Логика реального языка очень далека от того, чтобы сводить все глаголы к единственному глаголу быть, взятому в качестве связки. Напротив, она рассматривает связку как специализированную функцию глагола быть, основным значением которого остается существование. Возможно помыслить бессвязочные атрибутивные высказывания — так называемые именные предложения, столь употребительные, скажем, в русском языке, где глагол есть употребляется в качестве связки только в научных дефинициях[1096]. Так что подлинная проблема состоит не в том, как возможна атрибуция без использования связки, а в том, почему, напротив, столько языков вводят связку в атрибутивные предложения и почему такой связкой служит именно глагол есть.

Задав этот вопрос, мы неизбежно должны покинуть пределы граматики и даже логики, чтобы выйти на уровень ноэтики. В ходе предыдущих рассуждений мы это уже делали, и если посчитали нужным временно отойти от ноэтики, то именно для сохранения, по мере возможности, специфики логического порядка. Но это возможно лишь ценой абстракции, законной самой по себе, однако насилующей психологический опыт, а потому оправданной только в определенных границах. Сама по себе логика никогда не была безразличной к истинности высказываний. Напротив, она обычно определяется как органон, т. е. инструмент, позволяющий (благодаря предварительно полученному знанию мыслительных операций) достигнуть истинного и избежать ложного. Заметим, однако, что это искусство нахождения истинного и избежания ложного не выходит за рамки формальных условий истинного познания вообще, как они проявляются в природе и в самой структуре разума. «Логик, — справедливо говорят нам, — не задается вопросом, истинно или ложно данное утверждение само по себе, т. е. отвечает оно или не отвечает некоторой внеположной разуму реальности — вернее, может ли оно быть подтверждено или опровергнуто некоторым последующим опытом или действием. Ибо суждение может оказаться истинным в силу случайного совпадения, а не рациональной необходимости»[1097].